Он рассказывал все суше, все неохотнее, но, обратив вдруг внимание, что паренек слушает заинтересованно, удивился и обрадовался. Когда он умолк, Артем нетерпеливо произнес:
— Ну, давай, давай, отец! Чего остановился?
Избавляясь от скованности, Егор Осипович заговорил почти весело и начал жестикулировать:
— Ну что?.. Осмелел я. Приободрился. А тут третий с четвертым: один слева, в тыл мне заходит, другой прямо на пушку прет. Нет, думаю, врешь! Больше не напугаешь! Если уж я спервоначалу не побежал, то уж теперь не побегу! Палят, конечно… Снаряды ихние так и ложатся вокруг. Взял я сперва на прицел того, что в психическую атаку на меня шел. Потом разворачиваю орудие — и по другому. Кы-ы-ык я его!..
Тут Крылов, в возбуждении исказив лицо, со всей силой махнул кулаком и, не удержавшись, покачнулся. Тотчас сбоку от него кто-то захохотал. Обернувшись, Крылов увидел, что смеется очень полный, с круглыми щеками парень, тоже длинноволосый, одетый в тенниску, выпущенную на брюки, как это любят делать люди с большими животами. Кроме него Егор Осипович с удивлением заметил вокруг себя других слушателей, юных и фронтовиков. Смутившись, он сказал полному:
— Ну что скалишься? Чего тебе смешно?
Тот продолжал смеяться.
— Расчет весь убило, — хмуро произнес Крылов. — Заряжающему Игнатьеву попало в живот.
— Он палец перочинным ножиком обрежет и то заорет «ой, мама», — сказал Артем про полного. — Заорет и йодом побежит смазывать. Что ты ему, отец, объясняешь?
Полный умолк и, наверное, обиделся, но начать отстаивать свою честь не решился, только помахал у виска ладошкой, изображая для Артема ослиное ухо. Видимо, они тут все друг друга знали.
— Вон ты какой… справный, — добродушно сказал Егор Осипович, оглядывая полного. — Крепенький какой да пузатенький.
— Его, отец, велосипедным насосом надули, — оказал опять Артем. — Вставили насос — и накачали. Если где проколоть, то весь воздух выпустится. Как из мячика. Останутся кожа да кости.
Все, кто слышал этот разговор, весело засмеялись. Засмеялся и Егор Осипович, махнул рукой и сказал Артему:
— Ладно тебе.
А про себя подумал: «Остер на язык. И умен. Если его посадить за пулемет, там и останется. Такие умели воевать».
— Таких, как он, давить надо, — сказал Артем серьезно. — До последнего.
Полный отошел и больше не показывался.
— Ничего он особенного не сделал, — произнес Егор Осипович примирительно, рассчитывая сказать Артему что-нибудь приятное.
Но тут к Крылову протиснулся коренастый рыжий и словоохотливый фронтовик.
— Ты, корешок, я не слышал, из какого орудия танки-то подшиб?
— Из сорокапятки, — отвечал Егор Осипович.
— Из пушки сорок пятого калибра… один четыре танка? — произнес рыжий с большим сомнением.
— Представь себе, — спокойно ответил Крылов.
— Не может того быть! — заявил рыжий и обернулся по сторонам, ища поддержки. Некоторые забормотали что-то неопределенное; но один, высокий, в кепке, мрачноватого вида мужчина, выступил из тени, чтобы решительно поддержать Егора Осиповича:
— Нет, не врет он! По всему видать! Старший сержант Аликанцев, раненый он уже даже был, кровью истекал, восемь танков из сорокапятки уничтожил! Ты что, не знаешь, из истории войны?
— Не знаю, — сказал рыжий и коренастый. — Все равно не может быть.
— Ты сам-то в каких войсках воевал? — спросил высокий.
— В морфлоте. На подлодке. На «щуке».
— Чего ж тут права качаешь?
— Так. На всякий случай, — ответил коренастый высокому и вновь обратился к Крылову: — Ты что, корешок, за танки-те получил?
— Вот, — Егор Осипович дотронулся рукой до ордена Славы II степени и, наклонив голову, посмотрел на орден. — Вот это.
— Чего же тебе Героя не дали? По делу навроде заслужил.
— Ты в каком году пошел на войну? — спросил у него Крылов.
— В сорок третьем. Как девятнадцать мне исполнилось.
— Ага, я вижу, что ты помоложе, — сказал Егор Осипович. — Правильно, тогда за четыре танка Героя уже могли дать.
— А третьей степени за что получил? — справился рыжий.
— Так… За одно дело. Долго рассказывать. Потом ты спросишь, за что дали Красного Знамени. А мне некогда. Мне домой пора. Меня сын и сноха дожидаются.
— Все же, корешок, лучше бы они тебе вместо Знамени дали Славы I степени. Для полного комплекта, — знающе произнес рыжий.
— Красного Знамени, уважаемый, я еще раньше заработал. Еще в финскую войну. Ладно, товарищи. Всего доброго. Мне надо домой. Я пошел.
Он еще, чтобы распрощаться подушевнее, снял шляпу и помахал ею, кланяясь. Вышло у него это как-то забавно, так что все засмеялись, и сам Крылов тоже засмеялся. Раздались голоса, приветливые и насмешливые.
— Всего тебе, земляк! Будь здоров, бог войны! Один-то дотопаешь?
— Дотопаю, дотопаю! — добродушно отвечал Крылов.
— Давай, отец, я тебя провожу, — предложил ему Артем, про которого Егор Осипович, разговорившись с фронтовиками, уже успел забыть. — Возьму тебя под руку и двинемся помаленьку.
— Давай! — отозвался старик с радостью. — Проводи! Что-то я нынче притомился.
В заключение кто-то сказал об Артеме:
— Парень — молоток.
Было уже поздно, и теперь на улицах стало малолюдно. Одиноко горели фонари. Каждый шаг в пустынных переулках слышался очень хорошо, и его звучание повторяло эхо. Егор Осипович шел, покачивая головой и что-то незаметно для себя пришептывая. Ноги у него от усталости, как принято говорить, заплетались, и он вдруг нагружал Артему руку резкими движениями. Крылов непроизвольно улыбался и старался понять: откуда оно взялось у него — это странное ощущение сбывшихся надежд; потом, вспомнив, что идет не один, удивился и стал тепло думать про Артема: «Хороший он. Не оставляет меня. В бою, наверное, тоже не оставил бы».
— Не бойся, отец, — приговаривал Артем, — я тебя не брошу. Доведу до самого дома.
— Спасибо, сынок! — благодарно отвечал Егор Осипович.
— Дальше-то что было? — спросил юноша. — Танки все подбил, и больше ни одного, что ли, не осталось?
— Куда там! Только после того, как я четвертый подшиб, меня осколком в грудь навылет ранило.
— Как же они тебя, отец, не задавили? Жив-то ты как остался? Ну, давай, отец, давай!
— А там наши танки в атаку пошли. Танки и пехота. Потом я сознание потерял. Очнулся уже в госпитале.
— В общем, как в кино.
— Нет, сынок, в действительности было потяжелее.
— Да я понимаю, — сказал юноша. — Это я так. К слову пришлось.
— Тогда ладно… Ну, вот он, мой дом, — произнес Егор, останавливаясь. — Спасибо тебе. Прощевай, Давай с тобой расцелуемся.
— На, если хочешь. Целуй.
— Может, в гости зайдешь?
— Нет, некогда мне. В лестницу-то сам поднимешься?
— Поднимусь, поднимусь!..
Дверь Егору Осиповичу открыла Татьяна и, пропуская тестя в прихожую, воскликнула:
— Ах, папаша! Ну куда же вы запропастились? Разве так можно? Мы уже хотели идти звонить в милицию!
— Не сердитесь, ребятки, — отвечал Крылов-старший улыбаясь. — Я гулял. А погода-то! Погода-то!..
Из кухни показался сын Петр, усталый, лохматый, с воспаленными глазами. На нем был клеенчатый передник, а рукава рубахи по локоть засучены. Петр поспешил к отцу, обнял его за плечо и повел в комнату, заглядывая в лицо и укоряя:
— Ну, батя! Ну, ты даешь! Времени-то, знаешь, сколько уже? Ого!.. — Он взглянул на настенные часы, свистнул и объявил: — Без малого двенадцать! Вот так! — А потом добавил, успокаиваясь: — Ладно, все путем! Я тебя, батя, конечно, очень хорошо понимаю! Я тебя не виню! Ты сегодня что хочешь, то и делаешь!.. Ты где, вообще, был-то? У дяди Вани? Ну, я так и думал! Как он там?.. Плохо только, что ушел надолго!
Егор Осипович добродушно ответил:
— Где был, там меня уже нет.
В гостиной еще не вполне был прибран стол. Наведением порядка занималась Татьяна, а Петр, судя по его виду и по тому, что на кухне журчала вода, мыл посуду. В углу были составлены пустые бутылки. Беспорядок удручал; и электрическое освещение казалось тусклым. Кроме одного гостя все разошлись, Этот один похрапывал на диване, накрывшись одеялом с головой, но выставив ноги в носках и измятых штанинах.
— Ну что, батя, — Петр засуетился, показывая обеими руками, чтобы отец присел к столу, — по последней? На сон, как говорится, грядущий! Там нам с тобой еще осталось!
— Нет, — ответил Егор Осипович. — Пить вино я больше не хочу. Я желаю спать.
— Спать?.. — переспросил Петр с явным разочарованием; потом тряхнул вихрами и, исправляя нечаянно вырвавшуюся интонацию, поскорее согласился: — Ну, тогда добро! Добро, батя! Ложись баиньки! Таня, постели отцу!
Обыкновенно Егор Осипович спал в гостиной на диване. Но теперь диван был занят, и отцу поставили возле стены раскладушку. Крылов-старший сел на нее и начал раздеваться с таким загадочно-светлым выражением лица, что сын со своей женой переглянулись.
Когда он лег и накрылся, не очень аккуратно, поскольку, разомлев, тотчас начал засыпать, Татьяна взяла одеяло обеими руками и накрыла свекра как следует.
— Спокойной ночи, папаша, — произнесла она.
— Батя, спокойной ночи! — оказал за ней Петр и, наклонившись к отцу, ласково справился: — Говоришь, поплыл?
У Егора Осиповича уже не хватило мочи ответить голосом, и он лишь улыбаясь кивнул.
Где мои сыночки?..
— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков? Куда они ушли?..
Старая безумная женщина каждый день с утра до вечера, много лет подряд, сидя возле забора на лавочке, суетливо всматривалась в прохожих и задавала им один и тот же вопрос.
Забор волнообразно полузавалился — местами в направлении огорода, местами от него. У избушки, которая виднелась за огородом, с одного угла осел фундамент. Крышу, ставни и наличники с каких уже пор не перекрашивали, и давняя лазурь (точнее, ее сохранившиеся участки) вспучилась, отслоилась, а по цвету была теперь мрачно и многозначительно темна. Все обветшало, рассохлось, заржавело. Хотя забор добрые люди пытались ставить, подкрепляли кольями, но он снова падал. Кто-то недавно обмазал глиной завалинку и часть передней стены, где в бревнах появились широкие трещины, идущие от торца к торцу по чуть винтовой линии. Старая лавочка отшлифовалась: в сумерках на ней, в тени обступивших ее сиреневых кустов целовалось не одно поколение влюбленных. Парни изрезали лавочку перочинными ножиками, и она сплошь запестрела изображениями сердец и заветными именами.