сто. Летний день длился долго, и братцы с сестрицей допоздна играли на воздухе. А Веньке летом забот прибавилось: маленькие, подрастая, все больше озорничали. Они начали мучить соседскую кошку, и Вениамину пришлось держать ответ перед хозяйкой.
Он прогнал детей домой; сам сел, ослабленный, на пороге и думал тяжелую думу.
«Бежать! — размышлял он, и сердце у него стучало так, будто он уже мчался без оглядки. — Бежать! Хорошо бы, конечно, попасть на войну, да разве возьмут!.. Может, наложить на себя руки? Чтобы мать сразу пожалела обо всем. Кинуться под поезд или удавиться… Нет, страшно это!.. И малолетки останутся без меня, будут тревожиться и плакать…»
— Что пригорюнился? — спросил сосед, велел подвинуться и сел рядом. — Совесть небось мучит?
— За что она меня будет мучить-то?
— А по ушам меня тогда стеганул. Сволочь, говоришь. Ну, я ничего. Больше не серчаю. Старость, Венька, надо уважать. Я-то могу поучить тебя уму-разуму, а ты не моги перечить старцу, не дерзи.
— Ладно, дед. Не до того мне. Ушел бы ты.
— Беда стряслась?
— Стряслась. Мать опять не пришла.
— Да ты, никак, хлюпаешь? — сказал дед Аркадий, отводя голову подростка назад, чтобы заглянуть ему в лицо. — Это уже не дело! Слюни все же вытри! Совсем это не наше с тобой дело — сырость разводить! Бабы — те пусть плачут, им положено! А нас при бараке только два мужика, нам нельзя!.. Ну что ты, Венька?.. Слышь, паренек?.. — забормотал старик, видя, что от участия подросток расходится горше. — Эх, тоска-кручина! Голову-то положи мне на плечо! Вот так!.. Теплее будет!.. Может, оно, милый, и надо иной раз слезам пролиться… На-ка, закури! Ничего, тут дело такое!..
— Все я уже, — сказал Вениамин, но из-под дедовой руки, обнявшей, его за плечо, не ушел.
— Вот и хорошо. Отдыхай сиди. Раскуривай.
— Что мне с матерью-то делать?
— Не знаю я, Венька, что делать. Тут дело непростое, — сказал дед, вздохнув. — Я знаешь, о чем думаю, — заговорил он приглушенно, наклонившись к Вениамину, — а вдруг отец-то у вас живой?.. А что?.. На войне так бывает! Напишут похоронку, пока он не дышит, а он возьмет и оживет!.. А что похоронку послали — забудут!..
— Написал бы он, был бы жив, — сказал Вениамин.
— Это, парень, тоже на войне не каждый раз выходит. В окружение, к примеру, попал. Или к партизанам. А то и в плен.
— Лучше бы не был жив.
— Ну, бог знает, что ты говоришь! Можно разве так-то?
— Тошно мне, дед. Тоскливо.
— Забав у тебя еще никаких нет — вот что худо. Мальчонка все же… Хочешь, на кобылке своей дам покататься? Верхом на хребтине.
— Не умею я.
— А на ней не надо уметь. Она смирная. Рысью даже не пойдет. Ей помирать давно пора.
— Нет, дед, не умею… — повторил Вениамин, встал и, не попрощавшись, направился домой, где маленькие успели сдвинуть с места железную печку, так что труба, выходившая в форточку, разошлась в местах соединения. «Вот не гады ли?» — сказал про себя Вениамин, встав на пороге.
— Ну, где она, мамка-то? Где? — спрашивала сестрица, хлопая глазками.
— Придет мамка, — хмурился Вениамин.
— Что ли, в больницу она пошла?
— Может, и в больницу. А то белья у них на работе накопилось много. Вот и стирают.
— Делать-то мы что теперь, Венька, будем?
— А мыть я вас, голопузых, сейчас начну. Корыто мне, Настасья, давай. На табуретки поставим корыто.
— Эй, голопузые! — позвала девочка Леху и Андрюху. — Идите! Венька нас мыть будет!
Старший брат согрел воду на плите и помыл малышей в железном корыте. Потом он захотел побыть один и попросил, чтобы его больше никто не тревожил. Дети отошли, но вскоре приблизилась сестрица и встала перед Вениамином.
— Разве мамки такие бывают? — вдруг спросила она, тряся повернутой вверх ладошкой, и, видно, смысл вопроса, и этот жест были восприняты ею от кого-то из взрослых.
— Ну-ка, повтори!
Она повторила.
Вениамин не знал, что ответить, и он в сердцах едва не шлепнул по глупой маленькой мордочке.
К осени дед Аркадий научил его собирать за городом оставшиеся на полях ржаные и пшеничные колосья. Они собрали полный мешок. Дед занялся кустарным обмолотом: ссыпал по частям в другой мешок, по которому стукал затем палкой, потом подставил зерно ветру, чтобы улетела мякина. Позже они собирали одинокие зеленые картофелины, и до глубокой осени бродили стар да мал с ведрами в руках, студясь на ветру в плохой одежке и чавкая по грязи полей развалюхами-башмаками.
Мать теперь чаще отсутствовала. Приходила после полуночи, капризничала, снова окружала своих ребят случайным материнским вниманием. Начались противные дождики, в которых уже мелькали быстротающие снежинки. Пробуждение было грустным при сером свете и под звуки выпадающих осадков. Душа у Вениамина накопила обиды и озлобления, и он стал охотнее встречаться с безнадзорными подростками, а малыши сидели дома голодные, со спущенными чулками и грязными носами, с оторванной лямкой на штанах. Опять заходили соседи. Дед Аркадий принес ребятишкам для забавы лошадиную подкову. Вениамин образумился после того как был поставлен на учет в милиции; и женщина с папкой под мышкой стала все чаще наведываться к ним в каморку.
— Ну, что тебе, тетенька?
— Как вам живется, дети?
— Хорошо живется. Что еще?
— Может быть, вам хуже теперь живется?
— Знаешь, тетенька, иди лучше домой! Иди и больше не приходи! Прошу тебя! Отстань ты от нас, христа ради!..
Мать вызывали в школу записками. Но не любил те записки Вениамин передавать, да и у матери имелись причины избегать школы. К Чикуновым приходили учительницы, но заставали дома только Вениамина, который им дерзил. «Плохо по-прежнему, — говорили учительницы директору школы. — Скудно, грязно. Детишки заскорузлые. Вениамин же, вы знаете, опять стал грубить, с ним теперь просто невозможно разговаривать: спрашиваешь, как что, а он дерзит. А мы жалеем, помогаем… Конечно, с мамой дело очень деликатное… Мам таких к ответственности бы привлекать, а мы все либеральничаем…»
— Туда надо мужчине ходить, — сказали они. — А где его взять, мужчину, раз все воюют? Вас он, правда, слушает. Наверное, одну только и уважает…
Клавдия Тимофеевна, вздохнув, надела плащ, взяла в руки зонт и пошла к Чикуновым.
Она отыскала барак, переступила порог каморки и увидела Вениамина понуро сидящим на табуретке. Маленькие дети утихомирились и встали, держась один за другого, потом сестрица сказала:
— Венька, к тебе опять пришли про все узнавать.
Засмеявшись, директор присела. Венька остался на месте, он пристально глядел исподлобья.
— Мне нужна твоя мать, Вениамин.
— Видите, нет с работы.
— Вижу, — кивнула директор. — Очень жаль.
— Интересно, зачем вам моя мать понадобилась.
— Как же? — сказала Клавдия Тимофеевна. — Раз мать не может прийти на родительское собрание, то я к ней сама пришла.
— Говорить ей про меня начнете? — без тревоги спросил Вениамин.
— А ты понимаешь, что это нужно?
— Чего тут понимать!.. Только зря будете стараться.
Дети уясняли для себя смысл переговоров. Девочка целилась взглядом то в рот брату, то в рот гостье.
— Проводи меня, Вениамин, — сказала Клавдия Тимофеевна.
— Ладно, провожу, — и Вениамин собрался идти, на ходу сообщая ребятам правила «хорошего тона»: — Хоть бы вы ей «до свидания» сказали! Что, у вас языки поотваливаются?
— Ты не очень любезный хозяин, Вениамин, — снова произнесла директор. — Учительницы обижаются. Меня ты встретил тоже плохо. Почему?
— Нечего ходить, — отвечал Венька хмуро, но не особенно грубо.
— Разве нельзя прийти в гости?
— В гости к нам не ходят. Из милиции бывают. Мамку нашу один раз участковый домой привел. Мною вот поинтересовались… А в гости чтобы — нет. Соседи, правда, жалеть приходят… Учительницы наши… — Тут он усмехнулся, будто выражая сожаление, что умные взрослые люди занимаются таким бесполезным делом.
— Ну, что учительницы?
— А ничего. Простые они. Пацанов по головам гладят. Санитарные условия у вас плохие, говорят…
— Разве это все нехорошо? Или то, что они говорят, неправда?
— Может, хорошо. Только мне не нравится. Нервный я, особенно когда про мать расспрашивают. Как вы сами думаете, хочется кому про свою мать слушать? Ну, если как у нас?..
— Нет, Вениамин, я думаю, что слушать плохое про свою мать никому не хочется.
— Вот и я… Не трогал бы мою мать никто. Ведь понимает она сама все… Плачет… А потом опять как потемнение на нее найдет. Из-за отца все началось, знаете?.. А теперь?.. Что вот делать?.. Мать-то все равно в обиду не дам!.. Разве не правильно?..
— Я бы тоже не дала в обиду свою мать, — ответила директор.
— А насчет того, что я себя плохо веду, — заговорил Вениамин деловито, — тут разговорами не поможешь, Я сам все хорошим собираюсь быть. Не верите?.. Правда!.. Злости только у меня много в душе. Драться поэтому люблю. Меня все опасаются. Хулиган потому что. Ну, и на базаре дружу с ребятами… Обидно мне. Мать бы дурака не валяла, все бы бросил.
— Я понимаю, — сказала Клавдия Тимофеевна. — Но оттого, что у тебя такая беда, просто глупо становиться хуже, чем ты есть. Легче разве тебе? Не думаю. По-моему, еще тяжелее.
— Учиться бы мне бросить, — сказал Венька, когда они задержались возле госпиталя, за окнами которого уже падали шторы, после чего сквозь неплотности драпировки виднелся электрический свет.
«Не уходи!» — едва не произнес он.
«Я и не знала, что ты можешь так горячо говорить, — подумала директор. — Удивительно, в других семьях наоборот: дети не ценят свою мать, и семья называется благополучной. Что я ему должна сказать? Чтобы он хуже относился к матери?..»
— Чем же ты думаешь заняться? — спросила она.
— В ремесленное мне училище надо. Вот и дед Аркадий говорит…
— Кто такой дед Аркадий?
— Сосед наш. На лошади работает… При госпитале…
— Вон что!..