— Зарабатывать бы мне пора.
— Может быть, ты прав, Вениамин, — сказала директор в задумчивости. — Наверное, прав, мальчик… Весной мы как следует об этом поговорим. Доучись до весны.
— Спасибо вам.
— А сейчас чем тебе помочь? Что мы должны для тебя сделать? Можешь ты сам что-нибудь предложить?
— Могу, — ответил Вениамин. — Сырость ведь кругом. Посодействуйте выписать галоши. Для малолеток…
Потом пришла мать. Распахнула дверь нерассчитанным движением, а прикрыла ее аккуратно, будто к чему-то прислушиваясь.
— Ты не спишь… — сказала она, не торопясь проходить.
— Нет, не сплю, — отвечал Вениамин. — Здесь вот сижу. Где всегда.
Несколько помедлив, словно не зная, что ей делать дальше, мать направилась к малолеткам. Кто-то из мальчиков похрапывал.
— Дома жрать нечего, — сказал Вениамин. — Ни картошки, ни хлеба куска.
Она промолчала, выпрямляясь над кроватью и продолжая стоять к сыну спиной.
— Долго это не кончится? — спросил Венька.
— Я спать хочу.
— Проснешься, жалеть будешь.
— Может, и не буду, — ответила она и, вздохнув, принялась раздеваться.
— Мужики и вино, они до добра не доведут, — продолжал Венька из темноты под утомительное щелканье дождинок по стеклу и звучание текущей с крыши струи.
— Я хоть домой мужиков не вожу, — отвечала она, усмехнувшись, и Вениамин произнес, как человек, поживший на свете, видевший все и ко всему привычный.
— У тебя дети растут. Не совестно, про мужиков-то?
— Молчи! — сказала мать. — Молчи!..
Он встал и приблизился к ней, желая взаимного добра и доверия, веря в будущее, понимая, что не все кругом так плохо.
— Директорша наша была, — сказал он матери.
— Зачем?
— Неплохой я, в общем, говорит. Исправиться мне надо, и совсем буду хороший. В ремесленное поможет поступить.
— Обо мне что говорили? — спросила мать, поворачиваясь к нему.
— Ничего о тебе. Только по-хорошему.
— А про тебя что опять?
— Что дерусь, не слушаюсь, курю еще…
— Не можешь, что ли, исправиться? — сказала мать.
— Да уж постараюсь!.. Ты бы о нас поменьше забывала!.. Я бы все для тебя! Ведь, знаешь, ворую!.. Этих еще жалко!.. Хочется им конфет купить!.. Ну, мамка! Попробуй не шататься-то! А?.. Очень я тебя прошу! Сил больше моих нет!..
— Так что про меня говорили? — повторила она.
— Сказал — ничего.
— Говорили! — произнесла она с ухмылкой и покачала головой. — Знаю я их!.. Все они считают, будто мать у вас как потаскуха!..
— Ну для чего ты опять?..
— Плевала я на них! И на директоршу тоже!
— Ее-то зачем трогаешь?
— Все одинаковые!.. Я спать хочу!..
— Ложись тогда, — сказал Вениамин.
— Дед Аркадий!.. Соседи всякие!.. — продолжала мать сперва с яростью, потом со слезой в голосе. Маленькие зашевелились и завздыхали на постели.
— Ляжешь или нет? — сказал Вениамин с угрозой.
— А ты чего на мать кричишь? Скандалишь с родной матерью!.. Дрянь стал какая! Мать я тебе или кто? Ну-ка, сам марш спать!..
— Ладно, лягу, — сказал Венька злобно. — Я-то лягу. Только я лучше в углу буду спать.
Теперь, дожидаясь ее на улице, он мок под дождем; потом снова возился дома с ребятишками или сидел, молчал и размышлял о жизни.
Где-то продолжалась война. От Григорьевска она давно отодвинулась, правда, очень близко к нему и не приближалась, хотя залетал шальной самолет противника, бросал бомбы, и они не взорвались, но по приказу военного коменданта в городе соблюдалась светомаскировка, и окна была заклеены крест-накрест полосами из ткани или бумаги.
Пришло наконец время, когда стала близиться победа. Сталинградское сражение отгремело почти год назад, и минуло несколько месяцев, как закончилась битва на Курской дуге. Сводки становились все радостнее, и Вениамин прислушивался к репродуктору, висевшему на стене, и думал: вот закончится война, и уедут они, Чикуновы, назад, а может быть, надолго останутся в Григорьевске, потому что родной город сильно разрушен, и вот тогда… Но что будет «тогда», он не знал, и так пусто делалось у него на душе, словно впереди совсем ничего не должно было быть…
— Венька, — подходила Настасья, у которой со временем стали умнеть глазки, и она, делаясь кокеткой, все привязывала какую-то тряпку к волосам. — Венька, ты опять сидишь грустный? Нам с тобой и без мамки хорошо.
— Нос бы лучше вытерла, лисица, — отвечал Вениамин. — На губу уже ползет.
— Веньк!.. Иди!.. Поиграй с нами!.. — хлопотали Леха и Андрюха. — Придет мамка-то… Никуда не денется…
— Дурачки вы все, — замечал Вениамин. — Дрыхнуть вам пора. Давно уже пора. Нечего керосин на вас жечь. — И сам вытирал сестрице нос, начинал готовить детей ко сну, стаскивал с них одежду и укладывал всех в постель, потом ублажал на сон грядущий своих ребятишек, в общем хороших и умненьких, а если бы их еще как следует помыть, то они были бы просто прелестными детьми…
Наконец с матерью где-то как следует поговорили, потому что целую неделю она вечерами была дома. Но холодной ноябрьской ночью она опять пришла поздно с сопровождающим в форме, так как в одиночестве ей было скучно шагать. Сторонники крайних мер, люди сострадательные, но с обостренным чувством негодования, не напрасно длительное время воздействовали на милицию и гороно. На следующий вечер явилась та женщина, что всегда приходила.
— А это опять я, — сказала она и заметила мать, которая присела на кровати и закрыла руками лицо.
— Проходи уж, тетенька. Чего на пороге стоять? — негостеприимно пригласил Вениамин, лохматый, злой и при слабом свете коптилки даже страшноватый.
— Вы знаете, зачем я пришла? — спросила женщина, садясь на табурет у стола и придвигая коптилку, чтобы писать.
— Малолеток отбирать, — сказал Вениамин.
— Отбирать, мальчик, не мое дело, — сказала инспектор. — Это решает суд. Я пришла для предварительного разговора с самими детьми.
— Валяй тогда, — оказал Вениамин.
— Идите, дети, ближе, — позвала инспектор, покосившись на мать. Маленькие подошли. — Вот так, ребята, я должна вас спросить, хотите ли вы жить в детском доме…
— Да, — сказала Настя. Леха с Андрюхой подтвердили.
— А вы знаете, что это такое?
— Знаем, — кивнула Настасья. — Это такой дом, где живут маленькие дети.
— А почему ты, девочка, хочешь там жить? — спросила инспектор.
— Мы хотим, чтобы было тепло, — сказала сестрица, потом добавила: — Еще хотим хорошо кушать, играть в интересные игры с другими ребятами и чтобы были электрические лампочки.
— Ты, тетенька, лучше их про другое спроси, — заметил Вениамин с недобрым чувством. — Кто же не хочет хорошо есть?
— Я знаю, мальчик, — ответила инспектор устало. Мать зашевелилась, открыла лицо, встала и заговорила, сперва будто удивленно, дальше с потеплевшими от слез глазами, глотая слова и не переступая приниженного возмущения:
— Как?.. Что же это такое?.. Детей от родной матери?.. Да какое у вас на это право?.. Или вы сами не мать?.. Постыдились бы, посовестились!.. Разве можно?..
— Мне нечего стыдиться, — сказала непрошеная гостья, вздохнув, и тронула дужку очков. — Это вам надо было раньше думать.
— Да как же?.. Я ведь у них есть!.. Отец на войне погиб!..
— Ах, милая! — воскликнула женщина с досадой. — Вы думаете, мне это легко? Сердце разрывается!.. Но я уполномочена. В конце концов вы сами виноваты. Никто не позволит вам мучить детей.
Некоторое время старший сын не вмешивался. Но его пренебрежение к матери и пожелание ей зла за все обиды оказались нестойкими.
— Подожди ты, мамка, — сказал он и увел от инспектора детей. Настя все же успела подсказать женщине:
— Ты нас забери, когда мамки не будет.
— Никуда они не пойдут, — произнес Вениамин.
— Не надо бы тебе, мальчик, вмешиваться, — сказала инспектор. — Ты лучше отвечай за себя. С тобой нам тоже надо поговорить.
— Про колонию, что ли?
— Да, об этом. Ты состоишь на учете в милиции. В колонии не так уж плохо. Тебе было бы там не хуже, чем дома.
— Где мне хуже, а где мне лучше, это мое дело, — ответил Вениамин с чувством достоинства. — Дома, тетенька, мне, например, лучше. Отправить хотите, отделаться от меня… Только с маленькими что будет? Подумали вы как следует?..
— Чудной ты, мальчик, какой-то, — усмехнулась инспектор.
— Это ты, тетенька, так думаешь, что я чудной, — сказал Вениамин неуважительно. — А вот они, дети, думают по-другому. И в детдом они ни в какой не пойдут. Будь уверена. С матерью останутся и со мной. Конечно, покажи им конфетку — пойдут. Дураки ведь. Ну ладно. Ты их поспрашивала, вот и я хочу спросить. Настасья, хочешь, чтобы мамки у тебя больше никогда не было? Интересует это меня очень. А вы, головастики?.. И чтобы я с вами больше не жил…
Вместо ответа дети подняли рев. Гостья поерзала на стуле и кашлянула.
— Вот тебе и пожалуйста, — сказал Вениамин. — А ты говоришь, суд. Никакой суд не отсудит у матери родных детей, если они сами без нее не желают.
— Я бы тоже этого не хотела, — сказала женщина серьезно.
— Иди, тетенька, домой. Я же тебе говорил: не беспокой нас больше.
— Хорошо, — ответила инспектор, завязывая тесемки на папке. — Я ухожу, — и обратилась к матери: — Не знала я, что у вас такой сын. Вам надо благодарить его.
Вениамин проводил ее до порога и сам открыл дверь.
— Так-то просто как-нибудь заходи, — попрощался он. — Чайку попить…
— Не плачь, — сказал он матери, но она внезапно схватила одного малыша, другого, прижала к себе, но тут же обоих оттолкнула и взялась за голову. — Не плачь ты!.. — повторил Вениамин.
— Перестань!.. Перестань!..
— Ну ладно. Ты сначала успокойся, — произнес он, покусывая губы.
— Замолчи! — закричала мать. — Не трогай! Защитник нашелся! Уходи от меня!..
Несколько дней у нее было диковатое выражение лица, точно оно застыло в тот вечер. Губы были сжаты. Жили только глаза, отражая страдание. Вида матери пугались маленькие, жались к старшему брату. Вениамин гладил детей по головам, чтобы успокоить.