Он пошел к директору школы. Попросил выйти стоявшую в кабинете учительницу и недружелюбно заговорил:
— Вы, что ли, все затеяли?
— Что, Вениамин?
— Чтобы детей у моей матери отобрали.
— Нет, мальчик, не я, — ответила Клавдия Тимофеевна. — Но если ты хочешь знать мое мнение, то я этому не удивляюсь.
— Разве не безобразие — отнимать у матери родных детей?
— Это несчастье, Вениамин. Но ты пойми этих людей. Разве они по-своему не правы?
— А меня в колонию?.. Тоже не вы?..
— Не я, — сказала Клавдия Тимофеевна. — Напротив, я считаю, в этом нет надобности. Ты достаточно самостоятельный человек. А на будущий год пойдешь в ремесленное училище. Как договорились.
Кажется, слухи о новых событиях в семье Чикуновых не достигли пока соседских ушей. Но необычный вид матери соседи заметили.
— Знаешь, дед, маленьких приходили у матери отбирать, — поделился Вениамин с ближайшим соседом, когда тот полюбопытствовал.
— Что ты! — в ужасе сказал старик и перекрестился. — Вот дело-то до чего дошло! Я-то думал, так болтали, у кого языки без костей! Докатилась сердешная!
— Не проговоришься кому?
— Нет, Венька! — обещал возчик. — Про такие дела разве можно? Я прежде язык себе выдеру, если он сам начнет говорить, когда я забуду! Ребятня бы, чего доброго, не проговорилась! Стыд-то какой!
— Пацанов из дому пока не выпущу, — сказал Вениамин. — А там, может, позабудут.
— В случае чего, я тоже пригляжу за ними, — сказал дед Аркадий…
Мать за короткое время переделала множество дел. Она работала до самоистязания, все с тем же остановившимся выражением лица: смела всю пыль в каморке с видимых и неприметных мест, чистила веником стены и потолок и не обращала внимания на то, что ребята чихали, наконец, подоткнула юбку и взялась мыть пол. Потом она заболела. На улице дул ветер, и уже бились о стекло сухие снежинки, напоминая, что заканчивается осень.
Скоро ударили морозы. Сразу наступила крутая зима; и снова печь-времянка жрала дрова, сперва все березу да сосну, потом сырую осину. В комнате рано зажигали коптилку, и копоть то тянулась шнуром, то распушалась от дыхания и тонких сквозняков. Печь из железа приобретала красные бока, становилось до одури жарко, но скоро тепло уходило на улицу из щелястого помещения. Мать запасала ко сну горячей воды, чтобы налить ее по бутылкам и положить маленьким в постель. Не переставая болеть, она ходила на работу и кашляла легким сухим кашлем. У нее провалились щеки и углубились глаза, а нос заострился. В пищу пошли картофельные очистки, которые прежде не выкидывали, а сушили и ссыпали в мешок. Но вдруг госпитальным работникам раздали подарки: свиную тушенку в жестяных цилиндрах. Тушенку съели, отмечая наступление Нового года, и опять начали отваривать очистки. А мать все кашляла, кашляла и вдруг совсем свалилась, разметалась от жара, потом начала дрожать от озноба.
Вениамин накрыл ее всеми одеялами, а сверху положил пальто. Он опять забросил уроки, сидел возле матери и подносил ей воду, затем ложился рядом, согревая мать.
— Холодно… Холодно… — бормотала она. — Окна закройте…
— Ты прижмись, мамка, ко мне, — говорил Вениамин в страхе, — посильнее… И тебе будет тепло-тепло…
Малыши сразу стали серьезные.
— Умрет она у нас скоро? Да, Венька? — спрашивала Настасья, и Вениамин, чтобы не слышала мать, шипел в ответ сестрице:
— Ух, дурища!.. Выросла, а ума не набралась!.. Не оторвал я тебе язычок-то вовремя, вот и болтаешь!..
Он велел ей сходить за дедом Аркадием. Тот явился, посмотрел и сказал:
— Где не надо, отрок, там у тебя кумпол хорошо работает! Папироски курить или в школе прогуливать! В бессознательности мать-то! Белки уж показывает! А вам интересно, что дальше будет!..
Доктор нашел у Чикуновой воспаление обоих легких и отвез ее в больницу. Опять Венька ухаживал за малышами и теперь не отвергал соседской помощи. Утром он шел в школу и в последнее время очень там старался, а Клавдия Тимофеевна его поощряла. День и вечер Вениамин проводил с братьями и сестренкой. Если они надоедали, гнал их прочь, садился перед печкой и слушал, как шумит огонь в железном печном объеме. В дни больничных посещений все четверо, взявшись за руки, шли навестить мать. Но их не пускали в палату, потому что матери было очень плохо и требовался покой. Когда начали светлеть дни и дуть теплые ветры, она вернулась из больницы совсем исхудавшая. Одежда стала ей велика, лицо словно подтаяло.
Пригревало солнце, капало с сосулек. Таял снег. Во дворе госпиталя обозначилась свалка, зимой замаскированная снегом, а теперь сама по себе белая на черной проталине. В той свалке лежали использованные гипсовые повязки, воспроизводившие руки, ноги или грудные клетки.
Скоро маленькие, ошалев от весны, бегали на воздухе и притаптывали первую траву. Вениамин после школы спешил домой и хлопотал по хозяйству, А мать была еще слаба. Она полежала дома на постели, затем стала сидеть, опершись на подушку, которую Вениамин подкладывал ей под спину.
— Взрослый ты, Веня, стал, — говорила она, вздыхая. — Я и не увидела.
Это уже шла весна сорок четвертого года, и Вениамин учился в шестом классе. Он был еще совсем мальчишкой, но выглядел старше своих лет; не особенно теперь рос, но раздавался в плечах.
— Где тебе было увидеть! — усмехнулся он.
— Давай я встану и помогу.
— Еще чего! Твое дело отлеживаться.
— В школе-то как у тебя?
— Неплохо в школе. Шестой класс закончу, а там в ремесленное пойду. Мы с Клавдией Тимофеевной уже все обговорили.
— Не балуешься больше?
— Вот баловаться мне как раз было некогда, — серьезно ответил Вениамин. — Давно уже не баловался. Ни в школе, ни на улице. Хоть у кого хочешь спроси…
Целыми днями она была невесела, смотрела, вздыхая, огромными после болезни глазами, часто позевывала и дремала. Вениамин, уходя, наказывал Настасье ничего не давать матери делать, а братцам грозился, что если они будут шуметь, то он их усмирит ремнем.
— Подошли бы вы, черти, к ней! — внушал он малышам потихоньку и подталкивал их. — Ну что вы за люди такие бессердечные! Прямо не пойму! Лишь бы бегать да орать! Подойдите, приласкайтесь!..
Ребятишки слушались, приближались к постели и молча стояли, дожидаясь, когда мать проснется. Она вспыхивала от радости, тискала и целовала детей, а они с непривычки не знали, что им надо делать.
— Ах вы мои хорошие! — бормотала мать. — Соскучились без мамки!
— Нас Венька к тебе прислал, — говорила Настасья.
— Венька?..
— Да. Чтобы мы к тебе приласкались, — разъясняла девочка.
— Ну, хорошо… Ступайте, ребятки, — говорила мать. — Маленькие мои!.. Нездоровится мне еще очень… Дайте я отдохну…
— Мы к тебе после еще придем, — обещала Настя, не понимая брата, который в бессильной злобе незаметно показывал ей кулак.
Этой весной мать неожиданно снова заговорила про отца. Она поправилась, вышла на работу и вечером, штопая детский чулок, надетый на электрическую лампочку, сказала:
— Вот, Веня, скоро уж до победы доживем. Не так долго осталось. А мужчин-то как много домой не вернется! Господи, сколько горя война людям принесла!.. И отец твой лежит где-нибудь в сырой земле на чужбине… Ни могилки у него, ни отметины…
Она задержала иглу, но, поморгав глазами, чтобы пресечь слезы, снова взялась за работу, постаревшая, с костлявыми пальцами и уже броско отмеченная сединой.
— Не ладил я с ним, с отцом-то, — отозвался Вениамин. — Не получалось у нас что-то.
— А он ведь вас жалел, — сказала мать и покачала головой, продолжая штопать. — Голубил, бывало, пока с ума-то не начал сходить…
— Может, не сходил он с ума?..
— И так и эдак можно понимать. Бесился, конечно…
— А если бы он вернулся?.. — спросил Вениамин.
Мать подняла глаза, помолчала, усмехнулась:
— С того света, сынок, пока еще никто не вернулся.
— А вдруг бы так получилось?.. — повторил Вениамин, не останавливая в себе внезапной жестокости и охоты ранить мать, да как можно поглубже. — Ну да, — сказал он, — приехал бы, поздоровался… Расспросил нас, как жили…
Она не ответила, только выразила взглядом страх, а он запоздало спохватился, зачем все это ей сказал.
Дети ничего не пропустили мимо ушей. Девочка подобралась к Вениамину и при первом удобном случае спросила:
— Венька, скажи мне, пожалуйста, почему вы с мамкой раньше за папку ругались, а теперь перестали?
— Ты хоть помнишь его? — поинтересовался Вениамин.
— Я всегда все помню, — ответила Настя, потом добавила: — Очень даже я хорошо папку помню. И когда раньше жили, и когда он на войну уезжал.
— Не твое, Настасья, это дело, — сказал Вениамин строго, желая уйти от разговора. Но вслед за девочкой пристали Леха и Андрюха:
— Венька, а Венька!.. Папка-то этот… Его у нас убили?.. А ты тогда кто?.. Тоже папка?..
Атаку братцев Вениамин отбил щелчками по лбам, а всем троим сказал, поворачиваясь спиной:
— Надоели вы мне! Дадите когда-нибудь отдохнуть? Умереть спокойно. Шли бы на улицу.
Он с тревогой глядел на солдат, заезжавших в Григорьевск с войны. Подходил к ним, разговаривал и вдруг спрашивал, не встречали ли они там, на войне, Кузьму Григорьевича Чикунова, бронебойщика.
— Чикунова? — переспрашивали солдаты. — Дай-ка, парень, припомнить, — и, задрав головы в пилотках, думали, шевелили губами, наконец отвечали: — Нет, парень, бронебойщика такого не знаем. Были, правда, у нас один Чугунов, другой Щелкунов, только Петр и Павел.
Дед Аркадий первый отравил Вениамина подозрением, что жив отец. Встретив теперь подростка, сосед подзывал его к себе внушительным жестом и вполголоса докладывал:
— Сон я, Венька, вещий видел: отца твоего…
— Как же ты, дед, мог отца-то видеть, если никогда его не знал?
— А знать и не надо, Венька. Он сам во сне узнался.
— Ну и чудак же ты, дед!
— А ты слушай! — говорил Аркадий строго и обиженно. — Бабка, моя знакомая, фигуры из воска в воду пускала… Потом бумагу жгла, пепел рассматривала… Знамение, говорит, выходит!.. Ты вот тут болтаешься, а там, между прочим, опять какой-то военный приехал, с вещевым мешком, кого-то спрашивает…