— Отстань от меня, дед, — говорил подросток, а сам бежал смотреть очередного военного.
— Что тебе, хлопец? — спрашивал боец.
— Так… Ничего… — отвечал Вениамин. — Отец у меня на войне погиб… А ты вот, солдат, живой… — говорил он. И боец, который, приехав с фронта всего на пять дней, заходил в госпиталь проститься с кем-то знакомым, отвечал Вениамину:
— Эх, хлопец! Сказал бы ты так, если бы уже войне наступил конец!
— Послушай, а бывает, что пришла похоронка, а человек живой?.. Тебе такое не встречалось?.. — спросил он у одного солдата.
— Бывает. Это, паренек, бывает. И не так уж редко. На войне много разных случаев…
Солдат хотел продолжить, но Вениамин уже попрощался. Вечером, когда пришла мать, он сказал ей:
— Я про похоронку расспрашивал. Говорят, что бывает это зазря.
— Ты о чем, сынок? — произнесла она с признаком беспокойства.
— Про похоронку. Может, ерунда это все, а может, и не ерунда, раз говорят.
— Что не ерунда-то?..
— То, что ошибка могла получиться. Отец-то, может, живой.
— Да разве так бывает?..
— То-то и оно, что бывает. Все говорят. И солдат один подтвердил.
— Ох, напрасно это, Веня!.. — произнесла мать тихо.
— Ладно, там посмотрим, — ответил он неохотно. — Война когда закончится.
— Весточку бы разве не прислал?
— Может, он специально. Чтобы сразу нас обрадовать.
— Не мучил бы ты меня, сынок.
— Чем же я тебя мучаю?
— Да говоришь как-то так…
— Один тут уже вроде дал о себе знать, — произнес Венька. — Тоже считали мертвым, а оказался живой.
Когда отец ему снился, то во сне Вениамин думал, что это не сон. А проснувшись, не сразу мог поверить, что отец просто снился, особенно утром, когда вместо тьмы был свет и за окном щебетали птицы. Он стал рассеян; и на уроках учителям приходилось часто окликать его, но потом они оставили Чикунова в покое.
— Нет, Вениамин, — сказала ему Клавдия Тимофеевна, — лучше об этом не думать. Видишь ли, это слишком непросто. Было бы, конечно, очень хорошо… Но лучше не думать.
— Скажите, жив у меня отец или нет?..
— Успокойся, — произнесла директор мягко. — Ступай, мальчик, готовься к экзаменам…
Рано утром к Чикуновым постучали. Потом дверь открылась. И это было загадочно и жутко: дверь открылась сама по себе и не издала привычного скрипа. Но вот в нее тихо проскользнул боец. У него не было одного уха, за спиной болтался вещмешок, в руке висела бадья.
«Ну, я это, — сказал отец. — Чего тут такого?»
Все сидели за столом и до появления гостя ели, но тут опустили ложки. Никто ничего не произнес, мать слегка кивнула и улыбнулась тонко и непонятно. Она взяла со стола тряпку и, не сводя с гостя глаз, вытерла губы, потом руки.
«Я ведь это, — повторил отец, ткнув себя в грудь, потом обратил внимание на бадью в своей руке и сказал: — Я вам бадью в хозяйство привез. А ежели вы обижаетесь, — сказал он внушительно, — так я кровью смыл… Вот — боевой орден… Бадью я сюда поставлю. Ну, что вы на меня уставились?»
Мать, ничего не предпринимая, продолжала сидеть. Вениамин поднялся, но не мог сдвинуться с места, хотя понял, что надо подойти к отцу и обнять его, потом снять с отца вещевой мешок.
«Папка приехал», — сказала Настя.
«Кто же еще?» — отозвался отец.
«Похоронка», — сказал Вениамин, глядя отцу в глаза.
Тот понял, кивнул.
Маленькие подошли и прильнули к отцу. Тот стал развязывать мешок, чтобы раздать подарки.
«Анютка, — сказал он матери. — Я сейчас к тебе приду».
Мать встала из-за стола.
«Я воды нагрею. Умыться с дороги», — и отправилась к плите.
Отец разделся по пояс и встал над тазиком, расставив босые ноги, перетянутые на щиколотках завязками. Вениамин поливал из ковшика, а мать стояла позади них и держала полотенце. Возле стены перегнулись отцовские сапоги, и из голенищ выглядывали портянки. Отец фыркал, брызгал себе на грудь и под мышки, а Вениамин поливал ему на красную шею с изломами на коже и спину, узкую, с пулевой воронкой на боку, заросшей, но еще розовой и не приглаженной временем.
«Похоронка, говоришь? — со зловещим оттенком усмехался отец, когда сидели за столом. — Пулю ту Гитлер еще не изготовил, чтобы меня убить! Не нашел он на меня смертной пули! Эх, милые вы мои!. — говорил он, тряся головой, раскрасневшись от выпитой рюмки. — Где я только не был! Что со мной война не делала! И танк надо мной проходил! И из плена бежал, и партизанил! А вот он я, Кузьма Чикунов, ваш родной батька! У меня так: либо грудь в крестах, либо голова в кустах! По-другому не умею! А похоронку, Венька, не выбрасывай! Спрячь ее на память! Мы еще на нее, сынок, поглядим!»
«Надолго к нам, папаня?» — спрашивал Вениамин.
«Нет, Венька, — отвечал отец, вздохнув. — Пять дней мне сроку. После госпиталя я. Отпустили повидаться. Земли еще иностранные надо освобождать. Потом в Германию войдем».
«Скоро война-то закончится?» «Скоро, скоро, сынок! «Там и насовсем приедешь», — говорил Вениамин.
«Примчусь, сынок! Пулей прилечу! Заново жизнь начнем! Мамка мне только ваша не нравится, — и он обнимал мать одной рукой. — Ты меня живого-то не оплакивай, Анюта. Вот когда мертвый я был, тогда ничего. Отрадно. Вспоминала, значит. Часто вспоминала-то?»
Мать быстро-быстро кивала.
«Болела мамка», — произнесла Настя.
«Сильно она болела, — сказал Вениамин. — Простыла зимой. В больнице лежала. Настасья, — сказал он, — не мешай нам разговаривать. Ступай. И не стучи, прошу я тебя. Не стучи. Не стучи», — повторил он и сам себя услышал, просыпаясь, полежал, моргая глазами, потом огляделся, но все, как было с вечера, так и осталось, рядом мать тихо дышала в подушку, а на кровати посапывали спящие малолетки.
Но вкрадчивый стук в дверь повторился. Мать тут же поднялась, но не посмела ступить и шага. Лицо у нее сделалось серым от волнения. Вениамин прислушался и сказал:
— Дай я открою.
Вошел дед Аркадий.
— Что тебе, дед?
— Думал, уже не спите. Работа у меня закончилась. Кобылка сдохла. Зашел погрустить.
— Эх и глупый ты, дед! — сказал с досадой Вениамин. Старик уже заметил странную фигуру матери, что-то сообразил и забормотал, отступая за дверь:
— Взялся запрягать, а она околела… Вот беда-то… Работать мне теперь не на чем…
Осенью Вениамин поступил в ремесленное училище. Первое его появление в новом образе вызвало у взрослых восхищение. Женщины барака вышли заметить Вениамина, один раненый дал ему кожаный ремень взамен брезентового, чтобы приличнее была подпоясана гимнастерка. А дед Аркадий, приунывший с гибелью своей гнедой скотинки, вдруг так засветился, что сбегал в магазин, и потом, оттеснив маленьких, забавлялся фуражкой с лакированным козырьком и эмблемой в виде скрещенных молоточков, щупал на Вениамине гимнастерку, украшенную оловянными пуговицами, рассматривал поясную бляху, где были отчеканены буквы «РУ».
Мать и без того стыдилась старшего сына, а теперь начала робеть перед ним. Это злило подростка, и кусок вставал у него поперек, горла, когда она за столом торопливо подавала ему еду получше, на которую жадно глядели малыши.
— Перестань! — говорил он матери и отдавал свою долю братьям и сестре.
— Ел бы, Веня… Ты и ростом больше… — и на глазах у нее уже блеснули слезы.
— Сама бы ела. А то все смотришь.
— Ем я… — тихо отвечала мать, доставала носовой платок и отходила в угол, чтобы выплакаться. — Отец бы тебя, Веня, увидел… — бормотала она. — Вырос-то ты как!.. Красивый…
День он теперь проводил в училище, узнавал, как работают станки и режущие инструменты. В училище было трехразовое питание, а тем, кто проживал дома, ужин заменяли сухим пайком. Вечером Вениамин угощал мать и ребятишек.
— Ты, Венька, скорее приходи! — провожали его братцы и сестрица. — Мы будем ждать! Нам без тебя скучно!
Они лезли с прощальными поцелуями, и он наклонялся, чмокал их в щеки, строго по секрету наказывая:
— Мамку, мамку поцелуйте, тонконогие! Тоже ведь на работу уходит!
— До свидания тебе, мамка, — говорили братцы, становясь перед ней.
Настя с каждым днем делалась хитрее, и она выговаривала Лехе и Андрюхе, подражая интонациям старшего брата:
— Вам что было сказано? Или не слышали? Венька велел поцеловаться!
Вениамин старался не быть с матерью наедине, чтобы не слышать тоскливые признания:
— Не нужна я вам, сынок! Ох, не нужна! Вижу я это! Все вижу!
— Еще как нужна-то! — говорил он. — Я вот у тебя вырос, а они еще маленькие. Их надо десять лет растить до меня.
— Льнут они к тебе… А мать свою и не замечают!.. Делать ничего не дают!.. Венька, говорят, не так делает!.. И пуговицу Венька пришивает не так, и голову чешет по-особенному!.. Все Венька да Венька!.. Я для чего у вас тогда?.. Радость ведь мне с вами заниматься!..
— Ну мамка!.. — восклицал Вениамин, стирая ей пальцем слезу и намереваясь куда-нибудь поскорее уйти, чтобы не видеть ее заплаканных глаз. — Вот как ты не можешь понять! Большая же!.. Отвыкли они от тебя! Побудут с тобой подольше, опять привыкнут!..
Иногда ему щемило душу что-то такое, от чего он не мог пройти мимо школы. Он заходил в нее, встречался с учителями и ребятами. Если его видела Клавдия Тимофеевна, то звала в кабинет, сама садилась в свое черное кресло и рядом усаживала Вениамина.
— Скучаешь по школе? — спрашивала она.
— Как вам сказать? — отвечал паренек. — Пожалуй, нет, Клавдия Тимофеевна. Не очень я скучаю.
— Как же не скучаешь, если к нам заходишь?
— И скучаю, и не скучаю… В училище-то мне нравится лучше. Интереснее мне там. Ключ я вот гаечный сам скоро сделаю. Потом на токарном станке детали буду точить. Ребята у нас хорошие. Мастер попался невредный.
— А мама как?.. — интересовалась директор.
— Ничего… Хорошо все, — говорил Вениамин, тая в себе печаль. — Любит она нас, мать-то. Заботится. Полегче ей стало. Помощники растут. Настасью скоро к вам приведу, — и усмехался, вспоминая, какой толковой хозяйкой делалась сестрица. Но пока она