не научилась помогать в меру, и когда выкупала Леху с Андрюхой в железном корыте, то кожа у них начала сильно зудеть, и они простудились и заболели…
Потом опять началась нелегкая зима, но прошла и она. Раненых становилось в госпитале меньше: одни выздоравливали и ждали отправки домой, других куда-то переводили, и с осени должен был снова открыться техникум. Настя готовилась пойти осенью в первый класс. Братцы готовились к наказанию ремнем, поскольку плохо вели себя на улице: стукнули одногодку камушком по голове. Но Вениамин получил на производственной практике первую получку, был в хорошем настроении, и рука у него на братцев не поднялась, хотя, наверное, она и без того бы не поднялась: раньше он наказывать их как-то все забывал, а теперь было поздно. Он стал солиден, и было ему не к лицу драться ремнем, даже, здороваясь с соседями, приподнимал за козырек фуражку, и ближайший сосед, крепко постаревший и погрустневший взглядом, отводил Вениамина в сторону и бормотал, осматривая его:
— Ну, ты прямо петух! Скоро женить будем! За станок, говоришь, уже ставят?.. Ну-ну!.. Патроны-то больше не надо делать. Немца хватит добить. Теперь всякие другие железки нужны. Вот и строгай.
— Хвалят меня, дед, — сказал Вениамин. — Способный я, считают. В комсомол подавать хочу. Как думаешь, возьмут?
— Тебя? — свирепо ответил дед Аркадий. — Кого же они еще брать-то, Венька, будут, если тебя не возьмут?
— Я тоже думаю, что возьмут, — согласился Вениамин.
— Вот, Венька, дела-то как обернулись! — произнес дед, тряся невесело головой. — Мать-то, видать, довольна!.. Что еще бабе надо, коли дети у нее не полоумные?..
— Грустит еще мать, — сказал Вениамин. — Тоскливая бывает.
— Грустит?.. А ты приголубь! Не легко ведь тоже ей!..
— Я уж и так… — сказал Вениамин. — Подарочек вот хочу ей незаметно подбросить. Ко дню рождения. Стишки сочинил.
— Стишки? — спросил Аркадий.
— Стишки.
— Ну-ка!
— Сейчас, — сказал Вениамин, полез в карман, вынул стишки и прочел:
«Мне не забыть твои черты,
Мне не забыть твой русый волос.
Одна ведь, мамка, у нас ты
Всю жизнь, до самой до могилы…»
— Ну как, дед? — спросил он.
Но старик стоял с открытым ртом и выпученными глазами и наконец, потрясенный, выговорил:
— Ну, Венька!.. Если ты еще по этой части способный, то прямо и сказать не знаю что! Руки опускаются! Талан ты, наверное, какой-нибудь! Смотри, башка бы не заболела! А то ведь и свихнуться недолго!
— Я потом еще припишу, — сказал Вениамин. — Не выходит сразу-то. Думаешь, легко? Три дня голову морочил…
Когда кончилась война, Вениамину шел пятнадцатый год. У него рос светлый пух над губой и оперялся подбородок, ладони увеличивались. Он стал уметь не так мало для своего возраста, даже пробовал затачивать резец, а вставить резец с нужной подачей в резцодержателе станка, включить обороты и снять с заготовки припуск, чтобы получилась деталь по чертежу, — в этом он тренировался теперь ежедневно.
Постепенно спокойнее становилось у него на сердце. Оно было молодое и выносливое против огорчений. Тело Вениамина крепло, и впереди паренька ждала юность, потом еще целая жизнь. Но где-то в глубине его души, в самой секретной глубине, наверное, успела осесть ядовитая капелька горечи и исчезать она будет оттуда очень медленно, а может быть, совсем никогда не исчезнет.
И отец Вениамина не придет никогда. Он пал за свою землю, и его закопали в нее. В тех местах уже росла трава, уцелевшие кузнечики размножились, и посреди взрывных ямин и неизвестных солдатских могил стрекот кузнечиков казался грустным и жутковатым, особенно под вечер, при закате солнца…
Как-то, собираясь идти на завод, Вениамин подумал, что нынче тот день, к какому он заготовил свои стишки. Он сперва колебался, потом незаметно положил их матери в рабочий халат, чтобы, опустив руку, она почувствовала лист бумаги и догадалась, что надо прочесть. Но мать не надела халата. И Вениамин ушел, не вспомнив, что госпиталя больше нет и той прачечной тоже нет.
Король
Исповедь
Сам Король тоже захочет рассказать о себе. В возрасте шестнадцати лет он впервые попытался стать писателем, знаменитым, конечно, и в автобиографическом романе напишет буквально следующее:
«Сначала я был дурак, потом сделался умным. Дело было так. Однажды летом мы шли на базар, а у меня было плохое настроение. У меня всегда было плохое настроение. Ну не то чтобы так уж всегда, а как стал подрастать, мысли всякие полезли в голову, бывало, такая тоска нападет; только слюни я распускать не привык. Когда родная тетенька выкурила меня из-под своего крова, меня через гороно отправили в детдом за Урал. Там, с одной стороны, было неплохо: кормили, одевали, велели учиться и на простынке спать укладывали. Там был этот Федотов, не любил меня, обижал, знал, гад, что я жаловаться не пойду. Конечно, я сам был не сахар, настырный был и не любил себя хорошо вести. Обозлился я и решил из детдома сбежать. Добрался до Москвы на поездах. Там хотел на фронт уехать, разведчиком чтобы быть и с отцом встретиться. Все просил солдат, которые в теплушках сидели: возьмите, а они посмеются и хлеба мне дадут, а я заплачу. Меня поймали и опять отправили в детдом, где был Федотов. Я и в другой раз сбежал, опять доехал до Москвы и с карманниками подружился. Спер у одной женщины сумочку из кожи. Хорошая такая женщина была, красивая. Она рот разинула, я у нее сумочку — того… Нечего рот разевать. В сумочке мелочь была и хлебные карточки. После я к себе добрался, пришел к тетеньке и подмигнул ей: мол, теперь не выкуришь. Стал я у нее жить непрошеным постояльцем, что хочу, то и делаю — хочу ночую, хочу нет, и в школу могу не ходить, и делать мне ничего не надо, а тетенька меня стала бояться. Для виду в школу поступил, в пятый класс для переростков, а сам целые дни на базаре. И сходило все. И шпана меня уважала. А все как-то не так… Чего-то не хватает… Втемяшится что-нибудь, и тоскую; и воспоминания, тоска — и все; зло на что-то. Так уж…»
Король был приметным в этой зловредной тройке. Его правую щеку украшал шрам. Он выделялся ростом и широкими плечами, в нем можно было с уверенностью определить значительную физическую силу. Несмотря на свою цыганскую внешность, он был самый настоящий русский, и звали его Васькой, а черный с кольцами чуб был распущен им из-под кепочки умышленно — любил, когда его принимали за цыгана. Он казался плохо выспавшимся и молча курил с недовольным выражением лица; папироса двигалась у него во рту, задерживаясь на языке, и он только раз захватил ее пальцами, чтобы перекусить замусоленный кончик, затем снова опустил руки в карманы брюк. Он обладал непостоянным характером и легко заражался весельем и унынием, однако больше был склонен к меланхолии.
Приятели шли следом за Королем. Толя Кот, стройный блондин, с честным взглядом и неожиданной резкой улыбкой, был, по неглубокому впечатлению, вполне приличный молодой человек; приземистый Сашка Балда тяжело и мрачно посматривал исподлобья и держал руки в рукавах за спиной. Все трое заправляли брюки в сапоги, но одеты были разнообразнее: Король носил флотскую тельняшку под черным пиджаком, помятым, но еще удовлетворительным. Кот был в чистой белой рубахе. Балда надел серый пиджак не по размеру, засаленный, протертый на рукавах до дыр и отороченный по полам краем рваной подкладки.
У Короля и Балды отцы погибли на войне. У Балды мать была женщина легкомысленная. У Короля матери не было с ранних лет; его взяла тетка по просьбе уходившего на войну брата, потом захотела отделаться от него, не нарушая никаких юридических положений, но из детдома он снова удрал к ней. Отец Толи Кота был жив, возвратился инвалидом и ходил на протезе с палочкой. Вид у Кота был приглядный — родители относились к нему внимательно.
Они шли по улице города Григорьевска. Им навстречу двигались прохожие: побледневшие женщины, усталые старухи и старики; штатские мужчины и армейские — одни уже без погон, другие с погонами и со всеми медалями, некоторые увечные. Гражданское население по привычке торопилось, хотя торопиться не следовало — день был воскресный, а война кончилась. По булыжной мостовой проезжали машины. Было солнечно и жарко, и в ларьке продавали квас. Деревца вдоль тротуара казались неживыми от осевшей на них пыли и безветрия. На уличных тумбах и стенах домов были иссеченные дождями и выцветшие военные плакаты.
Кот окликнул Короля и попросил закурить. Король остановился и протянул ему измятую пачку, затем подставил свой окурок. Он двинулся дальше, сплюнул окурок и принялся насвистывать через зубы, но из этого не следовало, что настроение его вдруг улучшилось. Балда не в самое подходящее время коротко и сипло гоготнул, при этом лицо его осталось сумрачным. Некоторыми внешними признаками он оправдывал свое прозвище, но глаза у него были живые и умные. Споткнувшись о булыжник, Балда крепко выругался и встревоженно посмотрел на ногу. Он очень берег сапоги и искал подходящий случай приобрести для них красивые галоши.
Потом они свернули в переулок. Этот переулок был узкий, прямой и короткий, его ограничивали несколько серых каменных зданий еще купеческой застройки, и он упирался в забор с облупившейся голубой краской — за ним гудел базар. Король в сопровождении приятелей направился прямо к базару. Они вошли под арку, сюда подступали овощные прилавки и молочные ряды, напротив была толкучка. Король снял кепку и откланялся колхознице в мужском пиджаке, которая разложила на прилавке десяток яиц; колхозница прикрыла товар обеими ладонями и принялась ругать Короля. Они отошли к толкучке — здесь торговали хлебом и хлебными карточками, спичками и мылом, лавровым листом и тянучками из патоки. В сумятице послевоенного рынка, среди спекулянтов и барышников женщины с запавшими глазами продавали домашние вещи.
Неожиданно Король легонько присвистнул; Балда и Кот повернули головы. В толпе пробиралась сгорбленная старуха, опираясь на клюку, и о чем-то робко спрашивала, а ей или вовсе не отвечали, или посмеивались и отмахивались от нее. Она выглядела растерянной и, видно, не знала, что нужный ей товар на базаре не в ходу. Она отходила, бормотала себе под нос, потом снова подходила и спрашивала с грустным упорством, покачивала головой и все разворачивала на ладони серую тряпицу и заглядывала в нее.
Старуха была нездешняя, здесь старухи так не одевались: они тоже покрывались платочками и носили вязаные кофты, но еще носили черные юбки, а у этой юбка была пестрая и яркая. Хотя она ничем, кроме одежды, не отличалась от других престарелых женщин и как будто в ней ничего не было особенного, что могло бы вызвать сразу сильные ощущения, но, видимо, тому способствовало настроение Короля. Короче говоря, старуха заинтересовала его какими-то особыми своими приметами, и он захотел подойти к ней поближе. За ним последовали Балда и Кот. Старуха спрашивала высоким заискивающим голоском:
— Халвички нет у кого? Халвички, родимые, не имеется? Халвички бы мне малость…
«Чудно, — подумал Король. — Вона чего захотела старая». И тут старуха остановилась. Она подняла коричневый кулачок, в котором держала тряпицу, и, вздохнув, отвела со лба выбившиеся из-под платка жидкие волосы. Потом она огляделась по сторонам. Король поймал ее взгляд — он был мимолетный и рассеянный, но мнительный подросток нашел в нем для себя какое-то таинственное содержание. Он внимательно следил за ее действиями: она сложила костлявые ладони на выгнутую рукоять клюки и, пожевывая завалившимися губами, безнадежно уставилась прямо перед собой. «Где-то я ее встречал. Не сойти мне с этого места», — подумал Король в то время, как Кот старался привлечь его внимание, для чего нажимал на него сзади плечом. «Видать, крепко она любит халву», — снова беспокойно подумал Король; затем увидел, что ошибся, и почувствовал облегчение, словно, окажись старуха знакомой, он понес бы за это тяжкую ответственность. Он не удержался и окликнул ее:
— Бабка, откуда ты такая?
И она охотно ответила, подслеповато его разглядывая и улыбаясь розовыми деснами:
— Из Рязани!
— Эва! — повеселев, сказал Король. — То-то у нас без халвы еще никто не помер? Гляньте, бабка из Рязани по халву сюда заехала! Умора, да и только!
— Это, бабушка, просто умора, — сказал Кот.
— Умора, — многозначительно откликнулся Балда.
И старуха засмеялась, сделала шаг-другой по направлению к ним и подтвердила:
— Из Рязанской области я. Из деревни.
— Чем ее будешь есть, халву-то? У тебя зубов нет, — добродушно заметил Король.
Она энергично отмахнулась:
— Нету, нету зубов!
— У нее зубов нету, — объяснил Кот Балде на ухо. — Ей халву жевать нечем.
— Гостинец, что ли, кому? — спросил Король.
Она покачала головой и ответила:
— Стало быть, гостинец.
— Кому гостинец-то?
— Деткам, — шепнул Балде Кот, захлебнулся от восторга и ударил себя по коленкам ладонями.
— Сыну ищу гостинец, — сказала старуха.
— Будто он у тебя маленький, — недоверчиво усмехнулся Король.
— Не маленький, — ответила старуха.
— Чего ж он, раз не маленький, по халву тебя за тридевять земель посылает?
— Здесь он. Красноармеец раненый. В госпитале лежит; я и приехала.
— Вон у тебя что… — удивился Король.
— Халвы хочет, — сказала старуха. — Бывает, что душа загорится. А леший знает, где халву продают.
— Как к нему без халвы придешь?
— Не беда. Он поймет.
— Хочет если…
— Не беда, — бодро повторила старуха и неожиданно всхлипнула. — Я ему меду поищу — вот и гостинец…
Она утерла кончиком платка глаза и нос, затем побрела дальше. Король глядел ей вслед: она остановилась неподалеку от игроков «в три листа», повесила на запястье клюку и, развернув серую тряпицу, принялась что-то подсчитывать в уме. «Все бабки одинаковые, потому что они все старые, — подумал Король. — Может, какую похожую и видел, — подумал он и хотел было уйти, но не ушел и встревожился: — Не мог я встречать эту бабку; если рязанская, значит, не попадалась…»
«Дурость какая-то… — заволновался Король. — Ходит тут, дуреха… Возьму скажу, что я вор! Прямо так и скажу: карманник я, бабка!..» Все в облике старухи вдруг начало казаться ему значительным: и белый платок в крупный черный горошек, и узловатая клюка, отшлифованная как кость. То ли она вообще вызывала у него тоскливое предчувствие, или что-то знакомое неожиданно почудилось ему в ее профиле. Потом она поднесла свою тряпицу ближе к глазам, и, может быть, именно этот жест особенно взволновал его; и сердце его сжалось и заныло, ноги сами понесли к старухе; дружки не хотели от него отставать — у них цель была определеннее, им никакие чувства не мешали…
Старуха оторвалась от тряпицы, призадумалась и что-то забормотала вследствие привычки некоторых престарелых людей рассуждать вслух без собеседника. Король притронулся к ее руке и, стесняясь, заговорил:
— Бабка! Раз ты старая, то знаешь… Когда мерещится кто-нибудь или все думается… Ну, когда тоска… На кладбище, может, сходить? Говорят, будто покойники тоже тоскуют — тогда и мерещится. Мол, полегчает, если на кладбище сходить… — горячо и простодушно справился Король.
Старуха удивленно на него взглянула, но ее продолжали занимать собственные мысли, и она не успела как следует сообразить, что требует от нее смуглый паренек, с которым она рассталась несколько минут назад.
Этим благоприятным обстоятельством воспользовались приятели Короля. С энергией развернувшейся пружины Кот устремился с места и мигом оказался перед старухой, одновременно к ней сзади подобрался Балда. «Берегись карманников», — прошептал Кот и подмигнул старухе, а Балда проворно выхватил у нее деньги из тряпицы, и они оба скрылись в толпе.
Их успели приметить. Свидетели сказали милиционерам, что двое подростков направились к выходу с базара и там дождались третьего — чернявого, со шрамом на щеке, более крупного на вид. Балда и Кот объясняли в участке в такой последовательности: на украденные деньги они купили водки и закуски, потом отправились на кладбище.
Они уселись в кружок неподалеку от кирпичной ограды на старой могиле, поросшей кустиками земляники. У Балды был финский нож с цветной рукояткой, которую он набрал сам. Балда вскрыл консервные банки и порезал на газетке хлеб и лук, а Кот раскупорил бутылки и каждому по очереди стал наливать водку в граненый стакан. Когда они выпили, Кот достал колоду карт, и они принялись играть в «двадцать одно». Кот метал и попытался сплутовать; Балда заметил и отобрал у него карты.
— Дать между глаз? — сказал Король.
— За что? — спросил Кот.
— А вот за это самое, и еще на всякий случай.
— Не хочу, — сказал Кот.
— А то давай тресну.
— Хоть ты и Король, — сказал Кот, — а дурак. Где ты видел, чтобы в карты нельзя было плутовать?..
Снова разлили и выпили. Далее Король прикладывался к бутылке, не дожидаясь. Взгляд его стекленел, губы кривились в злой усмешке, реплики становились придирчивее, и он явно набивался на ссору с приятелями. В противоположной стороне кладбища выстрелили из винтовок — там был участок для захоронения солдат, умиравших в госпиталях города. Выстрелы потревожили грачей, привыкших к мягким звукам погоста, и грачи полетели из черных гнезд, закружились и загалдели. «Слышьте, — рассуждал Король, склоняя хмельную голову, — что сам я зараза, это я точно знаю. Мне интересно, почему не один я. Почему вы тоже заразы, мне очень интересно. Вот ты, Котище, ты зачем воруешь? Что у тебя — есть нечего? Какого хрена ты с такими, как я, по базару шастаешь?..»
— Ответь мне на такой вопрос, — приставал Король.
— Нравится, — ответил Кот. — Тебе вот трепаться нравится, а мне воровать. Тебе воровать уже разонравилось. Я еще на рынке заметил, какая у тебя сделалась рожа.
— Может, треснуть между глаз?
— Ну, трескай.
— Не пей из горлышка, — заметил Королю Балда. — Закуси вон луковкой.
— Тебе тоже нравится? — спросил Король.
— По совести говоря, мне наплевать. Мне никого не жалко. Ты мне тоже здорово не нравишься. Кот не нравится. Мать не нравится. Я не нравлюсь. И пить не нравится. Если еще будешь трепаться, я сам тебе тресну…
Король захотел подняться, но опустился на четвереньки и так стоял, покачиваясь; он держал бутылку за горлышко, язык его стал заплетаться, и он невразумительно забормотал:
— Я говорю: он зараза… Ты тоже зараза… Я тоже зараза… Дай я ему двину поллитрой… Стукни меня по спине, я икаю…
— Готов, — сказал Балда.
Кот подошел к Королю и, наступив ему каблуком на запястье, выдавил из его пальцев бутылку.
— Я тебя спать положу, — сказал Балда, — и пиджак дам под голову.
И он опрокинул Короля на спину, но тот вцепился ему зубами в татуированную кисть и опять начал подниматься на четвереньки, упрямо повторяя:
— У меня такое желание… Дайте, заразы, бутылку… Я этому хочу дать между глаз… Чтоб брызги полетели…
— Оставим его здесь, — сказал Кот и, подстелив газетку, сел. — Ему кисель надо пить, — заметил он, — через марлю. А воровать ему нельзя — он добрый.
— Заразы… — бормотал Король, облизывая почерневшие губы. — Бабка говорит: «Батюшки! Сыну-красноармейцу хотела гостинец купить, а они деньги сперли…» Бабка на мать похожа, в этом все дело… Мне мать нужна… Бабка на мать похожа…
— Перестань, Король, — хмуро произнес Балда.
Он держал его за воротник, посасывая укушенную руку.
Король стал рваться подобно цепной собаке, и Кот привстал и, не особенно размахнувшись, ударил его снизу по лицу.
Король шмыгнул носом и заплакал. Кровь засочилась у него из обеих ноздрей и потекла по подбородку. Балда потащил его за воротник в сторону, где у могильной решетки выросла мягкая трава, нащипал травы и приложил к носу Короля.
— Это мне тоже не нравится, — сказал Балда. — Ступай к чертовой матери. Лежачего бить не дам.
Король, всхлипывая, стал просить:
— Не бейте меня, братцы… Отпустите…
— Сам лезет, — сказал Кот.
— Лучше уходи, Кот, — сказал Балда. — Я с ним посижу, пока он не успокоится. Не ковыряй финкой землю. Не тупи ее…
На свежем воздухе Король начал приходить в себя. Он провел пальцами под носом и тупо уставился на кровь. Он обронил кепку и вывозил брюки, его пышные волосы намокли и слиплись на лбу и ближе к темени поднялись клочьями. Сообразив, как надо себя вести, Король притаился на земле. Балда стал цепляться за его воротник слабее и возбужденно заговорил с Котом. Он смотрел на их ноги и различал того и другого по сапогам: у Кота были высокие офицерские, а у Балды — штатские, красноватого оттенка, с отогнутыми голенищами. Две пары сапог топтались перед ним. Король несколько оправился, но не подавал виду. Принадлежавшие Коту сапоги шагнули и остановились возле самого лица Короля. Кот взял его за волосы и заглянул ему в глаза. Король схватил его за ноги и уронил, вцепился ему в горло, и Кот стал задыхаться, а Балда засуетился рядом, пытаясь их разнять. Кот держал финку Балды и в отчаянии пустил ее в ход; движение, которое он произвел, было едва заметным, но финка воткнулась в живот Короля полным клинком, и он застыл на секунду, будто замороженный. Ощутив инородное тело, Король закричал, вынул из живота финку обеими руками и повалился ничком, царапая землю. Он приподнялся и внятно произнес:
— Кот меня зарезал.
Затем потерял сознание, и из травы на его щеку стали переползать муравьи.
Пути-дороги
Дальше Король написал в своем романе так:
«Я раньше думал, что надо говорить «ро́ман», а учительница велела говорить «рома́н». Учительница во время урока окликает меня:
— Королев, встаньте. Вы чем там занимаетесь?
Я говорю:
— Не видишь, ро́ман пишу?
— Я не знаю, что вы пишете, поэтому и спрашиваю.
— Ро́ман пишу, — опять говорю я.
— Вы в самом деле пишете рома́н?
— Ро́ман про свою жизнь, — отвечаю я со злостью, потому что ученики на меня смотрят.
— Надо произносить рома́н, — говорит учительница.
— Не один черт?.
— Нет, не один. И не надо отвечать мне грубо. Я хотя не очень старая, но не говорите мне «ты».
— А тебе можно?
— Разве я вам говорю «ты»?
— Им вон…
— Они дети, а вы юноша. Удивительно, что вы пишете роман.
— Пишу. Чего тут такого?
— Очень интересно. Я еще никогда не видела писателей. Почему вы пишете именно роман?
— Вам что за дело?
— Я не знала, что вам нравится писать.
— Мне больше ничего не нравится. Еще нравится читать книжки.
— Что же вы прочли?
— Мне нравится про шагреневую кожу писателя Бальзака и «Милый друг» французского писателя Ги де Мопассана.
— Странный вы человек, Королев. А уроки по литературе не учите.
— Скоро начну, — говорю я.
— Можете сесть.
— Уже сел, — говорю я.
— Очень странный вы человек, — говорит учительница и просит у меня тетрадку, где я писал роман. — У вас тут есть неприличное выражение. Когда будете редактировать, непременно вычеркните, — сказала она; и ученики заржали; а мне было неловко, что смеются надо мной, над переростком, которому надо работать, а он учится в пятом классе. Я бы пошел работать, но после больницы стал слабый и боюсь, что меня кто-нибудь толкнет. В детдом я сам попросился, в другой. А с базарами я с тех пор «завязал». Как я думаю, Коту когда-нибудь обеспечена «вышка», а Балде лет пятнадцать. Если они тоже не «завяжут». Может, они будут кругом хорошие и передовые; я на них злой, а если разобраться, на кладбище-то все было по пьянке… Сам я хочу сделаться моряком. Как совсем поправлюсь, попрошу, чтобы взяли. Люблю я еще романы писать, только бывает, что нравятся слова шиворот-навыворот, к примеру, «нибудь-когда», а не «когда-нибудь». Вот какое дело…»
Поезд еще не сбавил скорости. Он словно боялся опоздать ко времени. Шатуны паровоза бешено крутили ведущие колеса, вагоны покачивались и перестукивали в сцеплениях. Против Королева в купе сидела молодая женщина, и они вместе смотрели в окно. Маленькая рука женщины, с кольцом на безымянном пальце, легла на столик и потянулась к его руке, обрамленной белым манжетом. С полного хода поезд вылетел на мост. Железный гул сопроводил движение по мосту. Клепаные балки замелькали перед глазами; они были мокрые и сушились под полуденным солнцем после дождя.
Потом река где-то повернула и некоторое время показывалась из-за кустов параллельно дороге. Тропа под насыпью ограничивала зеленый луг, частью покошенный. Речное русло заметалось, наконец исчезло вдали. Появились березовые рощи, в них деревья росли нечасто и не затеняли друг друга; рощи были вымыты дождем, и после дождя листья замерли, а внизу была такой ровной зелени трава, будто ее посеяли, затем пропололи.
Мелькали путевые будки, и рядом стояли обходчики с желтыми флажками. Рощи подступили к самой дороге, сделались не такими чистыми, и между деревьями стали попадаться пригородные дачи. Королев неожиданно усмехнулся. Женщина взглянула и спросила:
— Почему ты засмеялся?
— Не знаю, Маша, — ответил он. — Просто задумался. Мне не смешно.
Ее ресницы поднялись выше; глаза задержались на нем, добрые, с серой радужной оболочкой. Но по выражению этих глаз можно было также увидеть, что Мария — человек иронический. Ей исполнилось тридцать пять лет. Возле мочек ушей появились продольные морщинки, и две тонкие складки, как ожерелья, распределились по шее. Она хорошо загорела, была почти белокура; и вид ее волос, постриженных, как у юноши, вровень с затылком, не зависел от настоя ромашки или других красящих веществ, он был естественный и прекрасный, цвет нележалой соломы, который любят женщины.
Потом она приласкала его руку. Если мужчина достоин женской ласки, то он настоящий мужчина. Он много работает и много имеет, и крепкие руки способны как следует вколотить гвоздь и защитить свою Родину, а может быть, им так повезет, что напишут толковую книгу. Касаясь же женщины, они становятся нежными, и женщина платит тем же.
Сам Королев уже стал седеть. Ему шли усы, и старый шрам потемнел, сгладился и не очень портил лицо. Костюм большого размера приходился впору, шея была мощная, полосатый галстук туго ее затягивал. Раньше он плавал матросом на торговых пароходах и в трудной работе развил хорошую осанку и скупые правильные движения; руки стали цепкие как клещи, и вены на них бугрились и разветвлялись, как притоки реки. Правда, у него были отличные данные от природы, но у многих они неплохие, а поглядишь, к сорока годам на спине откладывается жир, и спина делается круглой; жир откладывается на брюшине, что уж совсем не годится для здорового мужчины.
Спохватившись, что наблюдают попутчики, Маша оставила руку мужа. Попутчики были пожилые люди, наверное супруги; они молча догрызли яблоки и стали собирать свои сумки. Они вышли. Королев тоже снял с полки чемодан; Мария взяла гребень и причесалась. Остались позади деревянные дома с садами и огородами; сверкнули золотые купола, а сам Григорьевский собор скрывался за деревьями парка, выходившего к склону холма и отгороженного со стороны линии кирпичной стеной. Холм провалился. Стала до основания видна телемачта, а вдали по крутому проспекту ползли машины. Поезд притормозился еще и совсем медленно продвинулся мимо товарного состава. Королевы забрали плащи. Василий вышел, поставил на землю чемодан и протянул Марии руку. Чтобы выбраться с перрона, надо было подняться по лестнице и идти высоко по переходному мосту, и он заметил:
— Моста тогда не было.
Не было и вокзала, то есть был, но другой — не современный, в два этажа, с рестораном и большими залами, а деревянный и одноэтажный; и перрон не огораживала чугунная решетка; не было такого оживления, модных нарядов, и народ выглядел бедным; не стояли на перроне всякие палатки, а теперь стоят.
Королев подхватил чемодан. На то, что он волнуется, Мария обратила внимание. Миновав мост, они оказались на привокзальной площади, и он опять заметил: «Такси и автобусов не было».
— Ничего этого не было, — сказал Королев. — Просто удивительно. Асфальта на площади, конечно, тоже не было.
Мария в ответ заглянула ему в лицо.
Они дождались такси. Прежние черты города Королев угадывал как морщины омоложенного лица. Дорога к станции называлась Вокзальный спуск. Королев припомнил, что наименование осталось с тех самых пор. По одну ее сторону сохранились также дома дачного вида, обшитые досками и покрашенные зеленой краской, с верандами, железными крышами и кирпичными трубами, а по другую сторону располагался древний оборонительный вал, его подкрепили снизу гранитной облицовкой, чтобы он не разрушался, старую стену с бойницами взяли и побелили, и побелили кремль, замыкавший стену на валу. Преодолев подъем, завернули на шоссе, и уровень стены стал частью улицы; потом Королев увидел ресторан из бетона и стекла и вгляделся, что церковь напротив лишилась верха и, приспособленная под какое-то деловое помещение, утратила достоинство. Он опустил до конца стекло. Встречный поток зашевелил ему волосы на макушке. Впереди дорогу ремонтировали рабочие в желтых жилетах, поэтому машина сбавила скорость и, обойдя место ремонта, будто опьяневшая, помчалась дальше по шоссе, свежему от дождя, с проведенной посредине белой линией.
Выехали в центр, задержались перед сигналом светофора. Должен открыться переулок, что тогда вел к базару, но от центра уходил проспект. Мостовая была разделена газончиком, и меж цементными плитами уложили дерн; вдоль тянулись троллейбусные ветки, а поперек перекинулись подвесы со знаками движения; и рынка на месте не оказалось; улица была прямая, как провели ее на чертеже, и в перспективе сгущались столбы с бетонными стойками и железными окончаниями, загнутыми к мостовой; старые постройки были принижены или вовсе снесены, и улицу оформили здания простые и легкие… К этому, конечно, глаза привыкли. Куда ни пойдешь, всюду много построили. Строят по всем направлениям и на разных почвах, взрывают скальный грунт — и тоже строят. И север с востоком не хуже, чем земли умеренного климата; где бы люди ни жили, стоят большие дома… Пока не зажегся зеленый свет, люди спешили пересечь улицу. Время подогнуло фигуру женщины, и казалось, будто старушку перетягивает хозяйственная сумка и она сейчас упадет с разгону. Молодая мать перевезла коляску. Девушка с красивыми ногами пустилась рысцой, закидывая внутрь коленки. А вот прошел ветеран в соломенной шляпе и с орденскими колодками на пиджаке, он был человек немолодой, но ступал твердо — от уверенности, что заслужил уважение, и от привычки к солдатскому шагу.
Королев смотрел на прохожих: его земляки зажили неплохо, и у них у всех стал интеллигентный вид. Уличные разбойники вывелись; нет нужды и зла, и подростки не крадут деньги у старух. А подростки, у которых стрижка как у пуделей плюс глупость и самоуверенность, — тоже никакие не разбойники, просто пока балбесы. Им нужно стать мужчинами. Когда ребята об этом не догадываются, их жизнь может сложиться грустно. Если они догадываются позже, то все-таки неплохо. Но есть, что никогда не догадываются и мужают все равно, только как люди вредные.
— Вот здесь, — произнес Королев. — Место это трудно узнать.
Мария его поняла, и Королев показал водителю:
— Я говорю, там был рынок.
— Рынок был, — кивнул водитель и спросил: — Куда везти?
— Сперва в адресное бюро. Узнаем, где теперь проживают бывшие жулики.
— А у тебя к ним что за дело? — поинтересовался водитель.
— Представьте себе, я Король, — ответил пассажир. — Как-то мы обокрали одну старушку и напились как свиньи. А Кот меня ударил финкой Балды.
Оба оказались на месте: Баландин Александр и Котов Анатолий.
— По правде говоря, я не ожидал, — сказал Королев.
Но женщина, засевшая на улице в ларе с темными стеклами, протянула ему листок с адресами. Он взял, прочел и деловито убрал справку в карман пиджака. Деловитость эта показалась Маше неискренней, а когда возвратились в такси, он произнес:
— Интересно только, как мы повстречаемся, трое перевоспитанных негодяев.
— Ты боишься? — спросила Мария.
— Да, я не знаю, что им скажу.
— Это выйдет само собой.
— Увидим.
Он назвал адрес писателя Ильина. Нашли дверь закрытой, узнали, что писатель у себя на даче. После этого направили машину к гостинице; поместились в номере и, умывшись с дороги, поели в ресторане.
Был хороший вечер. Свет получал вишневый оттенок, и на стене, искаженные перспективой, обозначались тени Василия и Марии. Звуки, доносившиеся с улицы, включали шелест колес об асфальт, тарахтенье моторов, чьи-то восклицания и стук каблуков прохожих. И все очень не походило на те места, откуда Королевы приехали, — и солнечный свет, и пейзаж за окном, и звуковой фон…
Они поселились на Дальнем Востоке, на полуострове. Их поселок стоял на берегу бухты и зимой обдувался ветрами, обладавшими разрушительным напором. Поселок обходили сопки, поросшие уссурийской тайгой. В одном месте побережья, завалив мелководье щебенкой, песком и землей, первопроходцы расположили корабельные стапели и цехи, пирс и специальную доковую камеру. На стапелях ремонтировали корабли. Их потом затаскивали в камеру, которую заполняли водой. После корабли отводили к пирсу и достраивали на плаву.
Если в выборе дела основанием считать удовольствие, то у Королева такое основание имелось. Он старался быть хорошим инженером, понимал в своем деле толк, и это соотносилось с его желанием сделаться хорошим писателем. Чтобы как следует написать про тот же корабль, надо чувствовать многое, тогда рассказ выйдет правильным, и тому, кто станет его читать, будет все понятно и удивительно…
Писатель-земляк заинтересовался его рассказами. Он сообщил, что хотел бы побеседовать, пригласил Василия в гости, даже предложил ему поработать у себя на даче. Проводив сына в пионерский лагерь, супруги Королевы поехали в Григорьевск вместе. Но прежде чем отправиться дальше, на дачу к писателю, Василий решил задержаться в городе и повидать Кота и Балду.
В номере были две деревянные кровати с тканьевыми покрывалами и белыми, как мел, подушками. Мария скоро заснула. Сам он заснуть никак не мог и бодрствовал еще после полуночи. Поглаживая плечо Марии, которая посапывала в мужнину ключицу (его трогало то, что к ней, сонной, возвращались черты малолетнего ребенка), Королев стал думать о ней и о себе, о том, как давно это было: их встреча во время купания в Белом море, где редко кто купался из-за холодной воды. Во время купания она увлекла его далеко и начала насмехаться над ним, когда он вдруг хлебнул и расчихался. Они вместе обсыхали на берегу, и она, отдавая свежестью льдинки, прыгала на одной ноге, чтобы вылить воду из уха; и когда вместе пошли, она не обула туфли, а взяла в руки…
Утром он встал раньше ее. Когда Мария проснулась, муж уже сидел за столом, побритый, в белой рубахе с закатанными рукавами, сидел и покусывал кончик шариковой ручки, которой написал Балде и Коту, что вечером ждет их в ресторане. Жена его окликнула. Он обернулся и показал ей открытки.
— Я испытываю малодушное нетерпение. Хоть это звучит умно, но это сущая правда.
— Ты думаешь, они придут? — спросила Мария.
— Придут, — кивнув, он снял со стула и протянул жене пестрый халатик, который она надела, сев на кровати к нему спиной.
— Не бойся. Я тебе помогу, — сказала Мария, направляясь в ванную с полотенцем и задерживаясь у двери, чтобы сказать ему это.
— По-моему, должны явиться, — сказал Королев и принялся расхаживать по номеру, будто с целью послушать скрип паркетных дощечек, лоснящихся сальным лоском, приблизился к окну; и из-под карниза полетел стриж, стремительно, как из неволи, то замирая в полете, то воспроизводя рокот маленького мотора.
«То-то Балда и Кот удивятся», — подумал Королев, взялся обеими руками за подоконник и посмотрел, как утренние гости идут с чемоданами к двери из прозрачного пластика и дверь пружинит туда-обратно, пуская утренние неяркие зайчики.
— Они не могут не прийти, — продолжал он вслух, когда Мария возвратилась посветлевшая, с аккуратной головкой. — Видишь ли, тень прошлого…
— Все же ты так не переживай. А то ты с самого утра взялся переживать, и мне это видно.
— Почему это видно? — спросил он, отворачиваясь от окна.
— Милый мой, — засмеялась Мария. — Наверное, другой бы никто не увидел, а я вижу.
— В самом деле, — ответил Королев. — Напоследок я не очень сблизился с этими ребятами.
— Ты можешь с ними не встречаться, но ты сам так захотел.
— Надо встретиться, — сказал Королев. — Я с ними очень хочу встретиться…
Было часов десять утра. Они опять ехали в такси. Машина покачивалась, как детская зыбка.
Промелькали жилые дома со встроенными в них магазинами, какое-то учреждение с колоннами, кафе под красной односкатной крышей и сплошь застекленными стенами, дальше — постриженный сквер, где дети поутру крутили цветные кольца, где присели пожилые люди; а пригожая мостовая струилась под колеса, и казалось, что это не дождь ее вчера прополоскал и что это не асфальт, а шелковая ковровая дорожка: ее ночью собрали, постирали, нагладили, свернули в рулон и на рассвете опять выстелили по проспекту, приклеив края вровень с тротуарами.
Разглядывая свой город, Королев подумал, что когда-нибудь напишет, как приехал через двадцать лет, и слова будут те, какие должны быть. Сначала я напишу так, подумал он, что летний день покажется тошным и Григорьевск некрасивым городом, куда неинтересно приезжать из других городов; напишу невесело, и это будет правильно: ничего веселого у меня тогда не случилось, а было то, о чем я никому не рассказываю, вот только ей, Маше, хотя мне иногда кажется, что такого не было, просто я увидел во сне или где-то услышал. Но потом напишу по-другому. Что по приезде нам повезло с погодой. Утро выдалось отличное, хоть бы маленькое облачко, свет был яркий, но не ослеплял, воздух был свежий и город опрятный. Я экономил время для работы, и утром мы с Машей поехали, чтобы опустить открытки сразу в ящики Балды и Кота. Проезжая по улицам, мы все оглядывались по сторонам, нам город нравился, и мы об этом говорили. Конечно, я напишу не про разговор; и дело не в том, что в городе появилось многое, чего раньше не было. Напиши я в одном плане, получится никудышный рассказ. Надо написать так, чтобы читалось с интересом. Это я и должен сделать…
Шофер придержал машину. Королев вошел в подъезд жилого дома и, возвратившись на улицу, постоял и примерно определил окно Котова и его балкон. Так поступил он и во второй раз, только поиски адреса Баландина завели их на самую окраину, в новый, еще плохо обжитый район, где, Василий помнил, было поле, на котором в одном месте сваливали мусор, в другом выращивали картошку.
— Все, — произнес он. — Встретимся одновременно и поговорим без свидетелей.
— А я? — спросила Мария.
— Без тебя мне нельзя. Когда ты со мной, мне везет на людей, и вообще как-то все лучше клеится.
— Видишь, условия неравные, — заметила Мария весело и насмешливо. — Выходит, тебе совсем нечего бояться.
— Что ж, осталось дожить до вечера, — сказал Королев.
Он подутюжил костюм, еще посидел возле зеркала и поправил бритвой виски и усы. Мария выкрасила ногти лаком и надела черное платье без рукавов и ворота, присоединив к нему бусы, на которых граненые шарики играли оттенками мыльного пузыря.
— Ты со мной разговариваешь, — сказала она, — а сам все оглядываешься, точно тебя выслеживают.
— Я не оглядываюсь. Меня не выслеживают.
Он опять повернул голову и, отодвинув рукав, посмотрел на часы.
Время несколько перешло назначенное в открытках. Их стол был сервирован на четверых, они ни к чему не притрагивались, и складки на скатерти еще не разравнялись движением посуды. Публика в ресторане пошла танцевать. На эстраде впереди музыкантов встала девушка и запела, надвигаясь на микрофон и словно стремясь ухватить его зубами. Тут и появился первый. Баландин Александр пришел в ресторан, все еще надеясь, что это чья-то шутка. Шутки бывают разные, соображал он, шутят умные и глупые; надо разобраться, для чего и кто так пошутил, и тогда все встанет на свои места. Но Королев заметил его прежде и сам к нему подошел. Лицом к лицу встал перед ним, смутив Балду своим видом так сильно, что на лице последнего появилось выражение крайней озадаченности. Он сел за столик против Королева, покосился на Марию и, выставив локти, стал мять кисти рук, большие и грубые, с синими картинками, которые он, очевидно, пытался выводить, потому что местами они прерывались беловатыми пятнами. Бывший Балда несколько раз повторил:
— Мать честная!
— Не надоело тебе? — сказал Королев.
— Не надоело?.. Этого просто не может быть!
— Может быть, — сказал Королев.
— Ну никак не может быть!..
— Ты не рад?
— Не рад?.. Честное слово, я рад. Но разве ты жив?
— Жив, — сказал Королев. — Это я, а со мной моя Мария…
Подошел официант, немолодой, лысый и воспитанный. Он взялся раскупоривать шампанское, но больше посматривал не на горлышко в руках, а на всех троих по очереди, выражая странную заинтересованность.
— Мы выпьем водки, — сказал Королев, взглянув на Баландина.
— Так-так… — произнес официант то ли случайно, го ли в самом деле таинственно и налил Марии шампанское в узкий бокал, а Королев наполнил рюмки Баландину и себе. Помяв кисти, Балда не знал, что делать с руками дальше, и опустил их на стол. Он стеснялся Марии, а его мясистое лицо с крупными порами краснело. Ворот белой рубашки он отогнул на ворот пиджака и не застегнул две верхние пуговицы. Волосы у него на груди вились колечками и подступали к самому горлу.
— Должен подойти еще один бывший грабитель, — сказал Королев. — Как думаешь, придет?
— Как пить дать, — отозвался Баландин.
— У Королева такая манера шутить, — сказала Мария.
— Не в этом дело, — опять отозвался Баландин и стал рыться во всех карманах, глядя под потолок, но ничего не нашел.
— Мы его не будем дожидаться, и давайте выпьем, — продолжал Королев. — Маша, давай выпьем. Я, ты и Баландин. А потом придет Котов.
— Ты облысел, — сказал он. — Голова у тебя на темени как одуванчик. Ты толстый и вообще крепко стоишь на ногах.
— Кто бы мог подумать? Я даже не знаю, как тебя теперь называть.
— Ты забыл?
— Забыть-то не забыл…
— Вот и называй, раз не забыл.
— Не могу. Вид у тебя такой…
— Какой у меня вид?
— По-моему, ты здорово умный, и тебе везет в жизни.
— Тебе тоже везет, — сказал Королев.
— Почему ты думаешь?
— У тебя двое детей и двухкомнатная квартира. Наверное, ты еще копишь на мотоцикл с коляской.
— Ты-то откуда знаешь?
— Выходит, я угадал.
— Все-то ты знаешь, — ухмыльнулся Баландин и после другой рюмки снял пиджак и повесил на стул. — Сыр моржовый, — сказал он. — Маша, я извиняюсь. У меня вылетело.
— Я тоже умею ругаться, — сказала Мария, потягивая из бокала.
— Мария это слышала, — подтвердил Королев.
— Королев крепко ругался во сне, — сказала она. — Ему снились плохие сны, и он ругался. Вот я и научилась.
— Что тебе снилось, Король?
— Всякое. Вы с Котом тоже снились. Потом прошло. Теперь снится другое. Недавно приснилось, что я закончил повесть про перламутровые острова и в повести все хорошо.
— Разве ты писатель? — сказал Баландин.
— Да.
— Иди ты!
— Гад буду.
— Ну и дела, — сказал Баландин, разглядывая Королева. — Верить тебе или нет?
— Верить. По образованию я инженер, кораблестроитель, но еще пишу рассказы. Собираюсь стать профессиональным писателем.
— Я сразу понял, что тут что-то не то, — сказал Баландин. — Очень ты умный на вид… Какие, говоришь, острова?
— Перламутровые.
— Из пуговиц, что ли?
— Вот-вот, — засмеялся Королев. — Если бы мои «острова» пригодились на пуговицы, уже было бы хорошо.
— Только вот все шутишь, — сказал Баландин.
— Я еще не совсем в своей тарелке от встречи. Вот и шучу.
— Я уже было успокоился. А ты, оказывается, писатель, — сказал Баландин.
— Мне дали отпуск на заводе. Меня пригласил писатель Ильин. Завтра мы поедем к нему на дачу.
— Книжек я, конечно, твоих не читал, — сказал Баландин. — Я читаю только знаменитых писателей, и то времени не хватает. Давай-ка еще по одной… Как ты сам думаешь, ты плохой писатель или хороший?
— Не знаю, — ответил Королев. — Раз тебе не известно, что я писатель, значит, я еще не очень хороший писатель.
— А по-моему, ты врешь, — и, скривив лицо, Баландин напряженно закусил. — Кажется мне, Король, что ты не писатель.
— Он неплохой писатель, — сказала Мария. — Почти такой же, как Леонид Андреев.
— Кто такой? — справился Баландин.
— Очень хороший писатель. Он давно умер. Королеву понравились рассказы Андреева. В редакции заметили, и Королева это разозлило.
— Вон оно что, — сказал Баландин. — Что разозлило?
— То, что это заметили в редакции, — объяснила Мария в сторону мужа. Тот изложил суть дела ей в тон:
— Они сказали, что мои рассказы такие, как у Андреева. Только в моих нет литературных достоинств.
— Понял, — сказал Баландин.
— Это было давно, — заметила Мария.
— Теперь-то я вижу, что он ничего пишет. Надо будет почитать. Книжку только дай свою, Король, чтобы с подписью была, а то мне никто не поверит, что мой друг писатель.
— Книгу подарю, — обещал Королев. — Правда, я заметил, что ты не так прост, и боюсь давать тебе свою книгу. Но я собираюсь сделаться хорошим писателем, — сказал он. — Я уже написал два хороших рассказа. Хотя о том, что остальные рассказы похуже, я узнавал после того, как их печатали…
Потом Баландин взял вилку, нож и, прислушиваясь к музыке, стал отбивать такт и смешить Марию. Этот увесистый, с лицом престарелого колбасника малый, выпив, стал болтлив и подвижен. Музыканты, одетые в красные костюмы, весьма походившие на домашние пижамы, добросовестно наяривали на инструментах. Певица пела «под иностранку», словно была нерусской или по-русски ей петь было стыдно. Зал был ярко освещен светом от центральной люстры и от малых люстр, расположенных по стенам плафонами вниз. Публика вдохновенно танцевала. Взрослым, как и ребятишкам, иной раз хочется поиграть всем вместе, для этого у них есть танцы. Конечно, детские игры серьезнее, но взрослые работают и им надо поиграть в легкомысленные игры.
— Я люблю танцевать, но не выучился, — сказал Королев, посматривая в зал.
— Я тоже, — откликнулся Баландин, продолжая барабанить по столу. — Я танцую как трактор.
— Пойдемте, — позвала его Мария, которую он, сам не улыбнувшись ни разу, развеселил до слез.
— Сейчас. С большим моим удовольствием.
Баландин снова надел пиджак и застегнул на все пуговицы, но Королев неожиданно удержал их с Марией:
— Стойте-ка!.. В зал поднялся один человек. Очень видный мужчина, в вечернем костюме и в очках…
Анатолий Котов, взойдя по лестнице, озирался возле перил. Баландин привлек его внимание. Кот слабо махнул в ответ.
— Здравствуй, Анатолий, — Королев встал, протянул руку.
Котов снял очки за дужку и снова надел, наконец оставил руку Королева и, краснея, ответил:
— Здравствуй. Ты очень изменился.
— Я тебя таким представлял однажды, — сказал Королев, добродушно похлопывая его по спине и осматривая. — Баландин, погляди, какой он молодой и красивый.
— Он еще умный, как ты. Мы частенько видимся. Иногда поговорим. Правда, говорить не о чем, — сказал Баландин и передвинул на столе меню со словами!
— На́, Кот. Почитай для успокоения.
Котов кивнул Марии и сел; достал платок и вытер губы. Из нагрудного кармана у него выглядывал розовый декоративный платочек.
— Маша, — сказал Королев. — Это Анатолий Котов.
Мария и гость обменялись взглядами. Она улыбнулась. Котов еще раз кивнул, после чего в раздумье погладил щеку с видом человека, которого оторвали от сна и он этим не очень-то доволен.
— Вот теперь все в сборе, — объявил Королев. — Все трое умные, и нам есть о чем поговорить. Как вам живется, ребята?
Котов промолчал, а Баландин поспешил бодро ответить:
— Лады, Лично мне нравится.
— Издалека к нам? — спросил Котов, прикашлянув в ладонь.
— Мы живем на Дальнем Востоке.
— Странная встреча…
— От судьбы, Кот, никуда не уйдешь, — утешил Баландин.
— Вообще-то я водки не пью, — сказал Котов, наблюдая, как Королев льет в его рюмку из графинчика.
— Я тоже. И Баландин давно не пьет. Но сегодня давай выпьем.
— Между прочим, он писатель, — доложил Баландин. — Я говорю, Король — писатель. Мой друг, и вот, оказывается, писатель.
Он задел проходившего мимо официанта и того поставил в известность, указывая на Королева:
— Вот он — писатель. Он с Восточного полюса.
— Ты действительно писатель? — тихо спросил Котов.
— В Григорьевске я уже становлюсь знаменит.
— Как, вы оказали, ваше фамилие? — официант именно за тем и возвратился и теперь стоял метрах в двух от стола, держа в руке поднос.
— Его зовут Леонид Андреев, — сказал Баландин.
Королев засмеялся. Официант, подняв лицо, как следует помыслил и тогда уже дал полный отчет:
— Нет, что-то не припоминаю… Леонида Пантелеева знаю, Леонида Леонова, еще Андрея Платонова, актрису Андрееву, ну, само собой, Андрея Рублева. А Леонида Андреева — такого не слыхал…
— Трудное это дело? — спросил Котов.
— Трудное, — кивнул Королев. — Но легкое. Я уже заметил: когда поверишь, что надо делать то, а не другое, то, оказывается, делать это самое легко, но ужасно трудно.
— Ты интересно говоришь. Я не слышал, чтобы так говорили.
— Честно говоря, ты, Король, какой-то стал нудный, — сказал Баландин, упирая вспотевший подбородок в ладони и разглядывая обоих. Его глаза стали круглые, как у филина, и бесстыжие.
— Саня, вы собирались танцевать, — позвала его Мария, следившая за ходом событий очень внимательно.
Баландин испуганно обернулся к ней и пробормотал:
— Маруся, сию минуту…
— Расскажи о себе, — попросил Королев.
Котов повел головой с незаконченной улыбкой, точно вопрос ставил его в затруднительное положение.
— Ты собираешься написать рассказ?
— Это бывает не только в плохих рассказах.
— Что бывает?
— То, что все трое взяли и исправились.
— Поди догадайся, что он такой умный, — ввернул Баландин. — Кот — и вдруг микробы в микроскоп рассматривает… Теперь по виду не догадаешься, кто дурак: все хорошо одеваются. А раньше только у умных была шляпа.
Он прыснул в горсть, затем опять сел прямо, без смущения.
— Ступай танцевать, — сказал ему Королев и легонько ткнул Баландина большим пальцем.
— Ну-ка! — Мария поднялась из-за стола и взяла Баландина под руку. Тот вскочил со своего места и пошел в зал, обвил Марию за поясницу и с тупостью циркового медведя повел в заданном направлении, пренебрегая общим ритмом, вихляя тазом, тесня.
— Шут гороховый, — засмеялся ему вслед Королев.
— Как ты все это находишь?
— Он, безусловно, неплохой парень.
— А я? — спросил Котов. — Я тебе тоже нравлюсь?..
— Об этом я скажу Баландину. Придет твоя очередь танцевать с Марией, и мы поделимся, — отшутился Королев с жаром в кромках ушей.
Котов тоже сдержанно посмеялся, потом заметил:
— Между прочим, Король, у тебя красивая жена.
— Красивая женщина, — подтвердил он и отодвинул стул, чтобы положить ногу на ногу.
— Я с тобой согласен.
— Где вы познакомились?
— На Севере. Маша поморка.
— Видно, что она крепкая женщина, — сказал Котов.
— Она любит треску, — сказал Королев. — Еще купалась в ледяной воде. В вопросах кройки-шитья тоже разбирается неплохо.
— Заметно, что ты ее ценишь, — сказал Котов.
— Да, — ответил Королев и отказался от сигареты: — Я бросил курить. Чтобы легче было писать, я постарался бросить.
— Как это ты, Король, сделался писателем?
— Это происходило долго. Не будь у меня Маши, ничего бы не получилось… Давай-ка лучше о себе…
— Мне так не повезло, — сказал Котов. — А вот ты, каким ты образом сделался писателем?
— Однажды взялся писать роман, а через десять лет взяли мой рассказ.
— Только договоримся сразу: балагурить подожди до Балды. Я этого не люблю.
— Так оно в самом деле и было. Это делается без конца и, может быть, никогда не сделается так, как хочешь.
— А по-моему, если тебе повезло, то лишнее прибавлять не стоит, — сказал Котов, ослабляя узел галстука.
— Мне не повезло, Кот. Я много работал, и в конце концов это должно было случиться.
— Я тоже много работал, — сказал Котов. — Конечно, мне так не повезло.
— Почему ты настаиваешь?.. Уж не смеешься ли?
— Не смеюсь. Талант я называю настоящим везеньем. Кроме — нет ничего.
— Он что-то говорил про микробы, — Королев показал головой в сторону зала.
— Балда есть Балда… Кстати, он здорово умеет солить огурцы. Я побывал у него однажды.
— Что он имел в виду?
— Микробиологию, Король. Я защитил диссертацию. Представь себе…
— Ты как будто недоволен, — сказал Королев.
— Я?.. Есть удовлетворение другого рода. Не то чтобы мне хотелось перед тобой откровенничать, да писатели не каждый день случаются так близко… Хотя о тебе я не знаю, что ты за писатель.
— Хорошо, — сказал Королев. — Чем ты недоволен?
— Я так не говорил, Король… А согласись, побуждает не только талант. И книги разные — одни читаешь, другие не хочется…
— Что у тебя за диссертация? — спросил Королев.
— Про эпидемические болезни среди скота.
— Чем коровы болеют?
— Много болезней, Король. Например, ящур.
— Слушай, Кот, — сказал Королев. — По-моему, ты настоящий микробиолог, — но, употребив шутливый тон, он затем смутился: — Мы давно не виделись… Давай не будем обращать на это внимания.
Наедине они выпили.
«Что-то я сделал не так», — подумал Королев.
Котов покачивал ботинком, курил и пускал дым себе под нос. Потом обострил взгляд.
— Для чего ты нас пригласил? — сказал он. — Пока мы вдвоем…
Королев пожал плечами:
— Мне хотелось вас увидеть.
— Ты думал, что мы будем счастливы?
— Об этом я не думал, — попытался снова отшутиться Королев, но тут же сказал с досадой: — Я не понимаю, зачем ты так…
— Ты должен был подумать, — хладнокровно произнес Котов. — Какой же ты писатель, если не разбираешься в простых вещах? Ведь ясно как день, что тебе не следовало о себе напоминать.
— Но почему? — насторожился Королев.
— Потому, что в этом смысл только для тебя.
— Смысл для меня?
— Именно. Ты демонстрируешь себя и получаешь удовольствие.
— Подожди, Кот…
— Это неуважительно по отношению к нам с Балдой, хотя тебе и интересно.
— Ты хочешь поставить меня в нелепое положение?
— Ты сам это делаешь: собираешься оправдываться, а в душе со мной согласен. Не так ли?..
— Все же не торопись, — сказал Королев.
— Может быть, я не прав?
— В чем-то прав… Действительно, обстановка сложилась так, что я помимо воли в центре внимания.
— Врешь, — сказал Котов, — не помимо воли.
Он окрасил голос насмешкой, но Королев устоял и лишь произнес:
— Ну, как хочешь…
Помолчав, Котов цепко продолжил:
— Мы тебе не друзья, Король.
— Я не знаю, Кот, что теперь отвечать…
— Мы не можем относиться друг к другу искренне. Удивительно, как ты сам об этом не догадываешься.
— Зачем ты собираешься ругаться?
— Просто объясняю положение вещей. Тебе нравится говорить великодушно и снисходительно, а мне не нравится слышать в этом, что ты нам все простил.
— Я о таком и не думал, — сказал Королев, улыбаясь.
— Мы тебе ничем не обязаны, Король.
— Сам подумай, разве не глупости ты говоришь?..
— Я, в частности, тоже не обязан. А за финку и все такое я отбывал наказание; мы отбывали его вместе с Балдой.
— Перестань, — попросил Королев.
— Все это не очень удобно, — сказал Котов. — Балде-то как неудобно! Вот он и валяет дурака, а ты, писатель, радуешься.
— По-моему, ты уже наговорил достаточно, — сказал Королев.
— Привел жену, — отвечал Котов внешне невозбудимо, даже приветливо, — и выставил нас напоказ, для сравнения. Между тем, — сказал он, сощуривая глаза и закрепляя зрачки на одном месте, — прошло двадцать лет. Или ты их примеряешь только к себе? Напрасно. Было и у нас время взяться за дело. Тоже нелегко пришлось… Ты обратил внимание, что Балда меня недолюбливает?
— Да, заметил.
— Думаешь почему?
— Не знаю.
— Нипочему, — сказал Котов. — Я его тоже недолюбливаю. Вот тебе пример для расширенного писательского кругозора…
Он молча исследовал Королева через очки. У него был чистый лоб, заслоненный над бровью русой прядкой; щеки бледноватые, немного впалые, малоизношенные, хотя манера улыбаться на одну сторону сложила ему довольно грубую морщину справа от губ. В то же время ритм танца пошел на убыль, и Баландин сомлел под заключительные аккорды, прикладываясь щекой к уху Марии. Они возвратились. Пока Мария не пригрозила ему пальцем, Баландин громко шептал Котову:
— Я ей понравился. Обрати, Кот, внимание, какая женщина…
Он позвал официанта?
— Подбавь парку. Писатель просит.
— А не он ли это про семь повешенных написал?
— Король, ты написал про удавленников?
— Что вы написали, товарищ Андреев? — спросил официант.
Королев не ответил. Но под его взглядом проявил находчивость Баландин, который произнес, вобрав в плечи голову:
— Он пока ничего не написал…
— Всех-то не упомнишь, — сказал официант задумчиво. — Пойду спрошу у Седова. У шеф-повара. Он все знает.
— Слышь! — крикнул ему вслед Баландин. — Принеси жалобную книгу! Он тебе напишет, Леонид-то Андреев. Узнаешь у него!
Тогда Королев сгоряча прихлопнул пальцами по столу и резко произнес:
— Прошу тебя, замолчи!
Баландин растерялся по-настоящему и в поисках пояснения к моменту обвел всех несколько раз глазами.
В зале повторились танцы. В зале было весело. Но в одном его месте возникла тишина. Четверо сидели не меняя поз и загадочно помалкивали. Королев глядел в стол. Его палец обкатывал хлебную крошку. Анатолий Котов сохранял достоинство. Его вид был сравним с видом зрителя перед сеансом кино, глаза направлялись на воображаемый экран. Но вот пришлось отвечать Марии. Затаившись на своем месте, она оценила обстановку, наконец осторожно произнесла:
— Конечно, у вас что-то произошло.
— Нет, — отрекся Королев. — Ничего не произошло.
— Мы говорили о значении таланта.
— Ну и что?
— Я позавидовал, что он писатель.
— Я не думаю, что это вы всерьез.
— Врет, — высказался Баландин.
— Разве нельзя позавидовать? — спросил Котов.
— По-моему, можно.
— Чего завидовать?.. — опять рассудил Баландин. — Характер у тебя, Король, тяжелый. Хоть ты и писатель.
— Тут мы поспорили…
— Можно узнать, почему?
— Я выразил мысль… Ну да. Где ж тут справедливость? Талант, как говорится, от бога, а не за какие-нибудь заслуги.
— Так их! — воодушевился Баландин, словно из засады. — А Король что?
— А Король считает, что заслужил свой талант.
— Тогда я это подтвержу, — сказала Мария.
Котов засмеялся коротким смешком и заговорил веселее:
— Ты прав, Король. У тебя хорошая жена. Надо же, чтобы человеку так во всем повезло!..
— Только зачем этот неудобный разговор?
— Да пьян я, пьян!.. Удивительно, что ваш муж выглядит как стеклышко.
— Вы нисколько не пьяны, но чем-то обеспокоены, — сказала Мария.
— Не женщина, а на вес золота, — охарактеризовал ее Баландин официанту, который, убирая со стола грязную посуду и вытряхивая из пепельницы на поднос, многозначительно сообщил: «Седов говорит, тот автор уже помер».
— А нам что остается с Балдой? — сказал Котов. — Балда, как ты сам на этот счет думаешь?
— Ты умный, ты и думай. Может, вам, умным, интересно попусту молоть языком, а мне, честно говоря, вы надоели.
— Чем вы занимаетесь, Саша?
— Водит троллейбус и смотрит футбол по телевизору, — сказал Котов.
Может быть, вследствие опьянения Котов обрел склонность к издевкам, но нервозность в нем с самого начала присутствовала. По его лицу пошли красные пятна, как от пощечины. Изображая кособокую улыбку, его правая щека вдруг начинала еле заметно вздрагивать, с переменной частотой.
— Вожу и смотрю, — огрызнулся Баландин. — Коплю на мотоцикл с коляской.
— Нравится вам? — спросила Мария.
— Ему не понять, — Баландин мотнул головой в сторону Котова. — Где ему понять?
«Что же такое происходит? — подумал Королев, бессильный нарушить движение разговора. — Конечно, ты допустил ошибку».
И словно угадав его мысли, Баландин вдруг потеплел и, обняв Королева за шею, поцеловал в щеку.
— Плюнь на них на всех, — сказал он. — Я-то тебя люблю, Король. Ты мировой мужик. Все бы писатели были как ты.
— Не завидуйте ему, — сказала Мария. — Хотя я понимаю, что о таких вещах не говорят всерьез.
— Нет, я обо всем говорю так, как думаю. — Видимо, Котов испытывал лихорадочное удовольствие портить и дальше впечатление о себе.
— Но ведь у мужа не просто талант. То, что он писатель, очень трудно.
— Он так и сказал, — ответил Котов насмешливо.
Мария подчеркнула:
— Было невообразимо трудно. Много лет работы, и ни единой опубликованной строчки. Боюсь, что у вас не хватило бы духу…
— А вот хватило, — сказал Котов. — На моей защите были только белые шары.
— Вы ученый?
— Буду и доктором. Не сомневайтесь. Попробуйте тогда взять меня голыми руками.
— Чем же вы заменили талант?
— Честолюбием. Что, очень откровенно? Ну да, ваш муж поскромнее… А чего плохого?.. Видите ли, Маша, от каждого по способности, зато каждому по труду. Стоит постараться… Конечно, хорошее сочетание — талант, честолюбие и усердие, штаны, так сказать, крепкие. Но… не каждому дано.
Котов развел руками, затем сплел их на груди, но картинно-горделивый вид не получился: плечи его ссутулились, и глаза потухли. Скорее было похоже, что ему сделалось зябко.
— Один ученый, другой писатель, — стал ворчать Баландин, ерзая на стуле. — Было настроение, так нет, взяли и испортили!
— А не разыгрываете ли вы нас, Котов? — сказала Мария. — Что за беседа?.. Я не встречала, чтобы бедствовали оттого, что нет писательских способностей. Кстати, Королев много зарабатывает на своем заводе. Но он хотел писать. Хотел, добивался, и ничего нельзя было с этим поделать. У нас нет ни машины, ни дачи. И квартиру мы не выстроили в кооперативе, а нам ее дали на заводе. Разумеется, мы не отказывались от денег за книгу. Первая книга Королева — результат многолетней работы, плоды (вы простите мне книжный язык) бесконечных раздумий и сомнений, доходивших до отчаяния. И книга стоит того, чтобы ее прочитали. А деньги… Деньги нам, Котов, нужны. Пригодятся, когда Королев станет профессиональным писателем.
— Браво! — тихо воскликнул Котов.
— Дальше в таком роде беседовать неинтересно, — отозвалась Мария.
Но Королев, глядя в стол, сказал!
— Пусть говорит. Пусть выскажется.
— Не видишь, ему все равно, что болтать. Язык-то без костей… Хоть про талант. Лишь бы поехиднее.
— Кот, я хочу, чтобы ты высказался до конца! — Королев произнес это громко. Мария наступила мужу на ногу под столом, но он упрямо дополнил: — Выскажись — и раз и навсегда точка.
Но Котов вдруг болезненно поморщился и пробормотал:
— Конечно, я пьян… Вашему мужу захотелось устроить комедию… Ты мне неприятен, Король, с первого мгновения…
Далее он изобразил тоскливый грудной смех и заговорил прежним тоном:
— Зато как важно утвердить свое достоинство!.. Балда-то попроще, а мы с тобой, Король, не теряли времени даром…
— Успокойтесь, Анатолий, — хмурясь, сказала Мария.
— О, я совсем спокоен!
— Неприятно, когда мужчина близок к истерике. Я не знаю, что вас мучит, но ведете вы себя как баба. А после того что вы сказали мужу, вам следует встать и уйти.
— Вот это женщина!
— Я могу вам помочь.
— Вы?.. Что вы говорите?.. Верно, закатывать истерику не по-мужски, а разве вам идет роль вышибалы?
— Мне идет, — оказал Баландин. — Я помогу.
— Балда, ты прочь! — Котов, не глядя, откинул руку в сторону, при этом нарушил равновесие и покачнулся на стуле.
— Анатолий Котов, — произнесла Мария спокойно и твердо. — Я прошу вас уйти.
— А я не уйду! — заволновался Котов и стал говорить дерзко и ярко: — Не прогоните! Разве не ясно, что я подлец? Вашему мужу ясно, ха-ха!.. У него талант, зато я каналья! Он всего добивался трудом, а я использовал моменты! Когда стану доктором, попробуйте достать меня голыми руками!..
— Отвали! — выкрикнул Баландин.
С новым приступом отчаяния Котов заговорил опять:
— Теперь вы видите, что я за человек?.. Что толку, Король, что ты талантливый и порядочный! А я возьму и поднимусь высоко, и чем буду ничтожнее, тем буду злее!..
— Я не верю тому, что вы про себя наговорили, — произнесла Мария. — Но в другом случае этого было бы как раз достаточно, чтобы дать вам по физиономии.
— Что, вы и ударить можете?
— Могу. Мне приходилось видеть не только пьяных истериков. А руку я потом вымыла бы с мылом.
— Тогда бейте! — воскликнул Котов.
— Лучше замолчите!
— Что же вы медлите?
И Котов отдался ненатуральному смеху, не замечая, что Мария побледнела и сидит как на иголках, что Баландин беспокойно смотрит на них, что Королев что-то пытается сказать, но безнадежно машет рукой.
Этим смехом Анатолий Котов и захлебнулся. На его лице появилось изумление. Плеск пощечины прозвучал в перерыве между танцами. Официант обернулся и увидел, как женщина садится на место, а мужчина в очках морщится, будто внезапно ощутив боль в незапломбированном зубе. Пожмурив глаза, Котов раскрыл их, влажно набухшие, потом усмехнулся, вытер глаза двумя пальцами и сказал:
— Он правильно оценил вас, Маша. Конечно, не в вас дело… Мне бы такую жену, Король. Видишь, я снова завидую… Многие ли женщины способны бить негодяев кулаками?..
— Хоть мне его жалко, — показал Баландин на Котова, — но все одно: Маша сделала все, как надо.