— Гражданин! Гражданин! Постойте! Вы не видели моих сыночков? Петю с Колей! Они ушли погулять, и я их никак не найду! А уже темнеет!
— Нет, мамаша, к сожалению, не видел.
— А вы, гражданочка?
— Ах нет!.. Извините, я очень тороплюсь!
— Может быть, ты, девочка, видела?
— Нет, бабушка Люся, и я не видела. Но они, конечно, придут…
— Да… Да… Я их жду… Ребята, куда же вы? Вы не видели моих сыночков?
— Что это она? Чокнулась — да? Ну, дает!
— Молчи! С ума она сошла! Детей у нее убили! Выключи свой дурацкий приемник!..
На избушке между окнами алели три пятиконечные звезды: их выпилили из фанеры и приколотили гвоздями школьники. Такие звезды — одна, две, три, по количеству погибших в семье на фронтах Отечественной войны, висели в этой подмосковной деревне на многих домах. Волосы женщины седы. Головной платок сполз ей на шею. Сама она была бледная, истомленная, с провалившимися глазницами. Одной рукой старуха держалась за лавочку, другую протягивала и вопрошала с надеждой, вежливо, но настойчиво, привставая вслед прохожему. Она немного напоминала галку: такое впечатление вызывали черный цвет одежды и манера по-птичьи, удивленно наклонять голову. И глаза были галочьи — пустые, черные, ибо в них сильно расширился зрачок. Сперва у нее убили мужа, потом одного за другим сыновей. Когда погибли дети, она сошла с ума; и с тех пор время для нее остановилось и сместилось в ту пору, когда женщина была совсем молода, выходила на деревенскую улицу, искала взглядом заигравшихся где-то ребятишек и спрашивала у всех подряд:
— Вы не видели моих сыночков?..
Она не сознавала горя, лишь испытывала беспокойство, поэтому из ее глаз не пролилось ни слезинки.
У нее уже недоставало сил ходить по улице, и теперь она сидела на лавочке. Старуха не была никому опасна и никому не причиняла неудобств. Те, кто привык видеть и слышать несчастную женщину, шли себе мимо и отвечали так, чтобы не лишать мать надежды, а самим не испытывать угрызений совести. Другие, дачники и заезжающие студенты, повстречав эту женщину впервые, терялись, торопились уйти. Она сидела и спрашивала о сыновьях во все времена года и всегда была одета в пальто, валенки и платок, потому что ни собственная кровь, ни солнышко ее уже не согревали. Иногда часть дня старуха проводила у себя во дворе и что-нибудь там делала. Едва ли в это время ее озарял разум, скорее, ею руководила инерция хозяйки, но действия старухи выглядели осмысленными: она была примитивно чистоплотна и стирала, затем протягивала от дома к сараю веревку и вешала на нее темное, застиранное тряпье, летом выносила проветривать верхнюю одежду, в том числе два детских костюмчика и два пальтишка. Она сама готовила себе поесть и ухаживала за огородом, который ей вскапывали соседи.
Ей снились вполне осмысленные сны, только смещенные по времени. Почему-то часто старуха видела то, как она, совсем юная мать, стройная, по-крестьянски налитая и сильная, стояла в ледяном ручье и с наслаждением ополаскивала ноги. На берегу ручья сидели пятилетний Петя с шестилетним Колей. Старшенький утопал в отцовском картузе, младший был с непокрытой светлой, как лен, головой. Отец виднелся в луговой траве, выросшей ему по пояс. Он подтачивал брусом косу и усмехался, оглядываясь. Стоял ослепительный знойный день. Трава изнемогала от сочности; из красневших в ней гвоздик текло клейкое вещество, ромашки были целомудренно белы, крупны и упруги, а меж ромашек распределились блекло-синие васильки; стрекотали кузнечики, летали бабочки и стрекозы, красивый, будто холеный, шмель натянуто и монотонно гудел. Молодая мать распустила на спину волосы, расчесала их гребнем и опять начала свивать обеими руками в крупный тугой узел. Она чему-то улыбалась, чувствуя истому в кристально чистой, обтекающей щиколотки воде, с детей переводила взгляд на мужа, с мужа на детей. Петя с Колей щурились от солнца и тоже улыбались; муж что-то кричал издали, но его счастливые возгласы рассеивались в тончайшем призрачном звоне, характерном для жаркой погоды. Было ли все это именно так, или волнующий сон составился однажды в молодости из многих случаев яви? Она видела этот сон и была счастлива. Но неожиданно просыпаясь, старуха приподнимала над кроватью голову и спрашивала в темноту:
— Где мои сыночки? Вы не видели моих сыночков?..
Однажды с ней что-то произошло. Ее вопросы стали утрачивать автоматизм и монотонность. С каждым днем старуха сильнее беспокоилась, озиралась по сторонам, приподнималась с лавочки и, произнося те же слова, не все договаривала, не заканчивала интонацию фразы; в голосе ее явственно слышалась растерянность. Может быть, для несчастной матери эти три десятка лет после войны промелькнули как время от полудня до сумерек. Может быть, для нее наступил поздний вечер, а Пети с Колей все не было, и она, заволновавшись по-настоящему, не знала, как об этом сказать, ибо, кроме того что повторяла много лет, все остальное разучилась говорить.
Старуха начала приставать к прохожим, останавливала их, после обычных вопросов пристально вглядывалась в лица и, сжав зубы, нащупывая ускользающую мысль, издавала звук:
— М-м-м…
Казалось, в ее глазах вот-вот появится одухотворенность, движение; спадет пелена безумия, мелькнет осмысленный взгляд, а из уст старухи потечет разумная речь. Она уже злилась, что ее никак не могли понять, чего-то добивалась, требовала, цеплялась за руки, за одежду, обнаруживая при этом неожиданно большую физическую силу. Мимо ее дома стали бояться проходить дети. Да и взрослые по возможности избегали вытоптанной тропки, сворачивали на траву.
Целый месяц в деревне жили два офицера-летчика. Они приехали сюда со своими женами и поселились у одинокой хозяйки.
Летчикам было по тридцать пять — тридцать семь лет. Оба испытывали самолеты и дослужились до званий полковников. Первый, Николай Сарьян, был плечист и плотен, носил усики. Его подбородок при самом добросовестном скоблении не выбривался дочиста, карие глаза глядели спокойно и хладнокровно. Другой, Сергей Завьялов, был высокий, стройный, настоящий русоволосый славянин, по внешнему виду Алеша Попович, по натуре, видимо, лиричный, тонкий человек. Его взгляд нередко становился задумчив, лоб хмурился, переносицу бороздила морщина.
Жены летчиков (у Сарьяна — Лена, а у Завьялова — Вера) еще не сделались матерями, хотя у Лены уже талия теряла тонкие девичьи очертания. Вера, стройная, смуглая, была женщиной возвышенной и сдержанной. Ее подруга, напротив, обладала открытым, ярким темпераментом.
Каждое утро, очень рано, все четверо шли на реку купаться. Жены, одетые в пляжные халатики, несли на плечах полотенца; мужья в одной руке держали по удочке.
Женщины, выбрав поудобнее спуск, сразу входили в воду и, обе хорошие пловчихи, не боялись заплывать подальше, и оттуда, где они находились, слышался мелодичный заразительный смех. Мужчины прежде всего дрожащими руками настраивали удочки, надевали на крючки припасенных червяков и, уйдя далеко в сторону, ловили в укромных местах, а удовлетворив первое жадное стремление поймать что-нибудь, втыкали удилища в грунт и тоже купались, оглашая реку диковатым фырканьем, всплесками и криками:
— Ух, хорошо! Хорошо!..
Затем оба бегали по берегу, находили заросли крапивы, кусты тальника и даже смородины, увитой хмелем, и носились, продирались по заведенному для себя распорядку, для укрепления воли и нервов, чувствуя могучее здоровье, уверенность, жажду жить, наслаждаясь мирным счастьем, которое в самой страшной из войн завоевали для них отцы и деды…
— Вы не видели их? Ну где же, где они?..
Сперва летчики и их жены сами не встречали несчастную старуху, только слышали о ней. Жили они ближе к реке, чем она, и первое время, увлекшись купанием и рыбалкой, ходили лишь в одном направлении; но вот, спустя неделю после приезда, их тоже коснулся и потряс окрик с деревенской лавочки.
Однажды после прогулки по лесу, видневшемуся в противоположном конце деревни, Сарьяны и Завьяловы возвращались домой. Услышав голос старухи, все четверо невольно замерли. В действительности она вызывала куда более сильное впечатление, чем в пересказах. Протягивая руку и глядя огромными жуткими глазищами, она несколько раз повторила свой вопрос. Женщины занервничали, поспешили прочь от удручающей картины, но опять замедлили шаги, ибо их мужья задержались возле старухи.
С тех пор они стали как-то более сдержанны в развлечениях, хотя не лишили себя летнего отдыха и с присутствием в деревне несчастной в конце концов смирились.
Незаметно в листьях деревьев распространялся желтый цвет, для кого золотой, а для кого ничего веселого не представляющий, опечаливающий, как собственная седина. На лугу были скошены травы, и земля напоминала теперь оболваненную голову, по которой инструмент выстригал то дуги, то дорожки. Синева неба не казалась больше ласковой, но становилась гуще, звончее и выглядела холодной, точно ее отражение в родниковой воде. Быстрее плыли облака, туманные и грузные.
Как-то летчики с женами снова проходили мимо сидевшей на лавочке старухи. Они чувствовали себя как на иголках, но из деликатности не обошли стороной несчастную женщину и поздоровались с ней. Она тотчас поднялась, шагнула и спросила:
— Где мои сыночки?
И сделала это с таким выражением надежды и доверия, что они не смогли позволить себе уйти от нее и не смогли вовсе ничего не ответить. Они остановились, и Завьялов, из мужчин наиболее чувствительный и жалостливый, произнес:
— Видите ли… Мы не знаем.
— Где, где мои дети? — сказала старуха, обращаясь теперь именно к нему, судорожно хватая его за руки своими длинными узловатыми пальцами и все тревожнее вглядываясь в лицо молодого мужчины.
— Мы не знаем, бабушка, — повторил летчик дрогнувшим голосом, отводя глаза и стремясь осторожно освободиться от старухи, но она цепко держала его за запястья и притягивала к себе; затем с наливавшимся кровью лицом начала мелко трястись и издавать тот странный впечатляющий звук «м-м-м…», от которого у полковника мороз пробежал по коже. Он с трудом возвратил ее на лавочку и попрощался, затем поскорее ушел, увлекая остальных.