— Лежи, сын, лежи! — убеждала она, стирая ему пот со лба.
И тогда он говорил почти грозно:
— Пусти! Я пойду! Сам! Видишь, я живой!.. Я жить хочу!.. Я не для того остался жив!..
Закат был похож на недавние военные пожарища. Многим из тех, в общем неплохих мужчин и парней, кто еще проводил время с отпетыми забулдыгами, становилось вдруг очень грустно и тошно возле ларька. Надоели им необновленные разговоры, надоело горланить песни и куражиться. Приятели начали ссориться меж собой. Тяготило и запущенное место. Ожесточаясь, люди швыряли камнями в кур, уток и свиней и неожиданно испытывали нежность, останавливая взгляды на отдаленной зелени. Сашку же Матроса начали стесняться и поменьше приветствовали. Впрочем, безногий и сам как-то сразу перестал привлекать внимание. Он сидел на своей платформе одинокий и бессловесный, курил папиросу за папиросой и поводил злыми глазами, но однажды беспричинно осатанел и кружкой запустил в собутыльника.
Повторялось то, что было в первый раз: словно кто-то подавал сигнал к оцепенению, потом все, оробев, расступались. Танкист с трудом перемещал на костылях измученное тело, отвоевывая в движении отрезки времени. Он выбирался на улицу и двигался вдоль домов.
Казалось, он ждал, чтобы его здесь окликнули, но никто не мог пересилить страх и назвать по имени безликого человека. А Сашка, находясь в сторонке, зорко выслеживал действия героя-земляка.
Кто-то первым тихо, в спину позвал:
— Павел…
Лейтенант замер; потом обернулся и поник. То, чего не мог он сказать словами, он в долгом молчании выразил без слов. Его одинокий глаз закрылся, а подбородок, глянцевый после огня и лишенный волосяного покрова, задрожал. Зотов снова почувствовал себя худо, покачнулся, и к нему кинулись на помощь. Затем он посмотрел на всех, кажется, кивнул отдельно Сашке, и безногий пробормотал ответ, прячась в тени, небритый и сильно опухший, как от бесконечных слез.
Некоторые принялись ощупывать Зотова, хлопать по плечу, правда, один ушел за ларек и там стал плакать навзрыд, а рядом с ним жались друг к другу дети, держа во рту пальчики. Близилась гроза. Жутковатая туча, наползая, извергла голубой разряд, попозже угрожающий рокот передался из одного конца тучи в другой. Сумрак подавлял красноту заката, и неожиданный ветер собрал воду в канаве параллельными гофрами; забеспокоились домашние птицы и отправились во дворы, а из домов поспешили хозяйки, чтобы снять с веревок белье. На улице появилась мать Павла Зотова вся в черном. Вышла за калитку, остановилась, и ветер заволновал ее седые волосы. Недавно опять приходил врач. Танкисту застилало глаз, и он различал лицо матери сквозь туман. Врач словно видел ту боль, что терзала лейтенанту тело. Он знал, что не поможет больше никакой укол, а для глаза все же выписал капли, безвредные и бесполезные. Надежда Андреевна увидела сына и пошла ему навстречу. На расстоянии нельзя было в точности рассмотреть выражения ее лица, но, кажется, она старалась улыбаться.
Город приспосабливался к послевоенной жизни, как возвратившийся с фронта солдат.
Григорьевский тракторный — в течение войны он делал танки — вновь планировал выпуск сельскохозяйственных машин.
Бывшие солдаты соскучились по мирной жизни, они ощутили потребность дела, и их руки мигом выдергали сорные травы из огородов, обновили заборы и крыши. Затем они отправились подыскивать себе работу. Одни поступили на предприятия, встали к станкам, взялись за слесарные инструменты. Другие в меру сил тоже где-то устраивались.
Сашка стал редко показываться, засев у себя дома, как в норе. Комната его при свете дня имела вид очень уж неприличный и могла вызвать брезгливость у чистоплотного человека: треснувшие стены и потолок, пыль, копоть и паутина в углах, окно утратило прозрачность, будто сплошь засиженное мухами. Сашка пропивал теперь инвалидную пенсию в одиночестве, посылая за водкой неразумного еще соседского парнишку, и со временем заполнил свою комнату множеством бутылок. Те, кто шел мимо дома, где Сашка проживал, видели его иногда на пороге. Прохожие здоровались с инвалидом, но не останавливались поговорить: пугались вида Сашки. Он сидел в дверном проеме, молча смотрел на улицу и был похож на мрачный поясной портрет. Безногий почернел лицом, словно обуглился, и мускул его правой щеки вдруг начинал нервно вздрагивать.
Был воскресный день. Хозяйки мыли окна, предварительно натирая их влажным зубным порошком или мелом. Стекла приобретали белые разводы и потеки, после от чистоты становились невидимыми изнутри комнат. Сашка с самого утра напился. К нему заглянули две пожилые соседки и вынесли Сашку в тень дома на траву. Он полежал, а они совершили уборку в его заскорузлом жилище, в результате определился цвет стен и потолка, а чтобы оттереть пол, соседкам пришлось местами использовать топор.
К полудню жители окраины постарались закончить все домашние дела. Женщины расцвечивали улицу ситцевыми платьями. Мужчины надели чистые гимнастерки или праздничные гражданские пиджаки. За руки отцов и матерей цеплялись дети. Семьи шли погулять — одни в речные луга, других собирал маленький окраинный рынок, скорее, свободный торг под открытым небом, где в качестве товаров представлялись первая зелень, поношенная одежда, веники да деревянные грабли и всякие мелкие хозяйственные железки. Пока Сашка спал, тень возле дома укоротилась. Чтобы не напекло человеку голову, те же соседки подняли Сашку. Инвалид попросил вынести ему средство передвижения; потом взобрался на колеса и куда-то поехал.
Наконец он приблизился к ларьку, ощущая пламя в желудке. Здесь снова толкалось много разного люда, но меньше стало хамства, подходили и солидные люди — пропустить по случаю воскресенья кружку пива, которое любители заедали высушенной речной рыбкой или вареными раками. Но ларьку оставалось существовать недолго. К нему подступала траншея. В нее укладывалась чугунная труба — позже ее присоединили к центральной водонапорной системе. И ларек оказывался совсем некстати перед фасадом нового здания. Его еще не было, но для строительства изготовили бетонные плиты, известку и кирпичи; а прежде самосвалы возили щебень и песок и опрокидывали эти материалы в неприглядные водоемы окраины.
Избегая всяких вмешательств в свою личную жизнь, Сашка поскорее опохмелился. Он осмелел, направился дальше, и оживленные люди вызывали у него зависть и грусть. Он точно проспал целый период жизни города и теперь удивлялся тому, как все вокруг начало изменяться: окраина расстраивалась и свежела, веселели лица, улучшались костюмы…
Рядом с Павлом шла его мать. Танкист вцепился в костыли и напрягся. Мать хотела казаться бодрой и улыбчивой. Она надела светлое платье. Но в глазах Надежды Андреевны уже появилось предчувствие, из-за которого было тягостно смотреть ей в глаза. В облике Зотова Сашку насторожили зловещие признаки: странно побледнели ожоги и шрамы, глаз закатывался, тело внезапно содрогалось, будто Зотов начинал рыдать. Горожане кланялись, улыбались, чтобы выглядеть поприветливее, а видавшие виды фронтовики хмурились в задумчивости и смущались у танкиста за спиной. Мать взяла Павла за плечи, и он вдруг повернулся к ней с грубым, от отчаяния слабосильным окриком.
— Полегче, полегче, Паша, на костылях-то! — забормотала она, не отступая. — И не ругайся, пожалуйста! Не обижай, сынок, мать!..
Солнце было ярким и горячим. Как кулачные бойцы, схватились из-за корки воробьи, взъерошились и полетели догонять друг друга; над крышей кто-то запустил голубей, и тяжелые птицы оживили небо трепетом и белизной. Там, где помногочисленнее был народ, прошли ребята с гитарой, не увидев Зотова; потом пронесся реактивный самолет, на небольшой высоте, и горожан ошеломил неслыханно громкий и резкий звук. Жизнь становилась теперь все громче и размашистее, А в одном направлении улицы будто невидимо и неслышно бил пулемет, и против него держался последний солдат…
Сашка Матрос проезжал неподалеку от Зотовых и не сводил с них глаз. Вдруг Павел остановился, покачнулся, и мать едва успела подхватить его под мышки. Танкист выпустил костыли и стал опускаться матери на руки. Он что-то попытался произнести, но только замычал, словно разгневанный глухонемой. Рядом с Зотовым вскрикнула какая-то женщина и зажала себе рот ладонью. Надежда Андреевна, озираясь, держала сына и боялась его уронить. Здесь, посреди улицы, под летним солнцем и светлым небом, когда горожане отдыхали и выглядели ничем не озабоченными, Павла настиг паралич, как пулеметная очередь. Мужчины, что были поближе, успели поднять его на руки и молча понесли. За ним спешила мать, приговаривая:
— Поосторожнее, прошу вас! Пожалуйста, поосторожнее!
К вечеру засветились окна и уличные фонари. Став побогаче электроэнергией, город уже выделил ее окраине. Молодежь бродила парами и целовалась, не думая про заботы на утро. Взрослые жители спокойно готовились ко сну. Они не знали покоя, когда шла война. В теплую ночь были открыты окна, и соседи перед сном окликали друг друга. Высунулся даже Михеев, который всю жизнь чего-то боялся, а во время войны запирал дверь покрепче, ночью на стук не отзывался, и окна укрепил железной решеткой. В доме у Зотовых находился врач. Он держал запястье танкиста и глядел на часы. Тикали ходики на стене, билась о колпак светильника ночная бабочка. Под пальцами врача все трепетал пульс — то учащенно, то приторможенно. Лейтенант распластался и ослеп. Он теперь лежал безропотный.
В доме у Зотовых горел свет ночника и за занавесками виднелся силуэт матери Павла — сперва расплывчатый и колеблющийся в глубине комнаты, потом неподвижный и выразительный вблизи сына. Сашка в это время снова возвращался к себе домой. Ночь была тиха, с нежным дуновением, звездами и месяцем, а вдали за лугом осела и застыла облачность.
В городе происходили новые перемены. Жители приводили в порядок улицы. В магазины привезли муку, и горожане испекли себе пироги и булки. Из центра на окраину пошли автобусы. Но дорога была плоха, а местами после дождей непроходима. Поэтому скорее взялись дорогу выравнивать, присыпать щебенкой и уплотнять катками, наконец на окраину доставили железные корыта, развели под ними костры и с чадом заварили асфальт.