Сейчас жаркий влажный день, река посерела от мутных потоков растаявшего снега, который еще покрывает ледники на Аляскинском хребте. Сегодня уровень воды гораздо ниже, чем на фотографиях МакКэндлесса годовой давности, но все равно, нечего и думать о переправе вброд через разлившуюся реку. Слишком глубока, слишком холодна и быстра. Я слышу, как камни размером с шар для боулинга скребут по дну, увлекаемые могучим потоком. Через несколько метров меня собьет с ног и сбросит в ущелье, где вода беснуется еще на протяжении восьми километров.
Однако, в отличие от МакКэндлесса, у меня есть в рюкзаке топографическая карта масштаба 1:63 346 (где сантиметр соответствует шестьсот тридцати трем метрам). Очень детальная, она указывает, что в восьмистах метрах вниз по течению, у жерла каньона, расположен водомерный пост Геологической Службы США. Другое отличие в том, что я здесь не один, а с тремя спутниками — жителями Аляски Романом Дайалом и Дэном Соули и калифорнийским приятелем Романа Эндрю Лиске. Водомерный пост не виден от пересечения тропы Стэмпид с рекой. Двадцать минут мы продираемся сквозь заросли елей и карликовых берез, и, наконец, Роман кричит: «Вот он! Там! Метрах в девяноста».
Мы подходим и обнаруживаем пересекающий ущелье стальной трос в два с половиной сантиметра толщиной, натянутый между четырех с половиной метровой вышкой с нашей стороны и каменным выступом на другом берегу, на расстоянии ста двадцати метров. Он был установлен в 1970 году, чтобы отслеживать сезонные колебания уровня Текланики. Гидрологи перебирались с берега на берег в алюминиевой корзине, подвешенной к тросу на шкивах. Из нее они спускали утяжеленную свинцом линейку для измерения глубины реки. Девять лет назад из-за проблем с финансированием станция была закрыта. Предполагалось, что корзина будет привязана цепью с замком к вышке на нашем берегу — со стороны шоссе. Однако когда мы поднялись на вышку, оказалось, что корзины там нет. Взглянув через реку, я вижу ее на противоположном берегу — со стороны автобуса.
Выяснилось, что местные охотники перерезали цепь, отвели корзину на противоположную сторону и закрепили там, чтобы посторонним было сложнее переправляться через Текланику на их угодья. Когда МакКэндлесс пытался выйти к шоссе год назад, корзина была там же. Если бы он знал об этом, одолеть реку было бы элементарно. Но, поскольку у него не было топографической карты, он не смог протянуть руку к своему близкому спасению.
Энди Горовиц, бегавший с МакКэндлессом в вудсонской команде по кроссу, считал, что Крис «родился не в том веке. Он жаждал больше приключений и свободы, чем современное общество может дать людям». На Аляске МакКэндлесс стремился бродить по земле, которой нет на картах. К 1992 году, увы, для географов больше не осталось белых пятен — ни на Аляске, ни в других уголках планеты. Но Крис, со своей отличающей его от остальных логикой, нашел изящное решение — он просто избавился от карты. В его собственному мозгу и более нигде, терра, таким образом, оставалась инкогнита.
Поскольку у него не было хорошей карты, трос над рекой тоже оставался инкогнито. Изучая грозное течение Текланики, МакКэндлесс, таким образом, ошибочно заключил, что достичь восточного берега невозможно. Решив, что путь к спасению отрезан, он вернулся к автобусу — вполне разумное действие с учетом незнания местности. Но почему он остался там и умер от голода? Почему в августе он вновь не попытался перейти реку, когда ее уровень понизился, и стала возможна безопасная переправа?
Озадаченный и обеспокоенный этими вопросами, я надеюсь, что ржавый каркас автобуса номер 142 прольет на это свет. Но чтобы его достигнуть, я должен переправиться через реку, причем алюминиевый вагончик привязан цепью на противоположном берегу.
Стоя на вышке, я пристегиваюсь к тросу горным карабином и начинаю подтягивать себя, перебирая руками — то, что альпинисты называют тирольским траверсом. Это оказалось более утомительным, чем я ожидал. Через двадцать минут, дотащившись, наконец, до противоположного берега, я ощущаю такую усталость, что едва могу поднять руку. Переведя дыхание, я карабкаюсь в корзину — прямоугольный алюминиевый вагончик шестьдесят сантиметров шириной и метр двадцать длиной, отстегиваю цепь и еду обратно, чтобы переправить своих спутников.
Трос заметно провис посередине, так что не успеваю я отцепиться от камня, как вагончик быстро разгоняется под тяжестью собственного веса и катится все быстрее и быстрее к нижней точке. Это была захватывающая поездка. Летя над речными порогами со скоростью пятьдесят километров в час, я невольно вскрикнул от страха, прежде чем осознал, что опасности нет, и взял себя в руки.
И вот все четверо — на западной стороне ущелья. Полчаса продирания сквозь стланик — и мы вновь на тропе Стэмпид. Шестнадцать километров, которые мы уже прошли от своих автомобилей к реке, были удобной, хорошо различимой утоптанной дорогой. Но последующие полтора десятка километров оказались совсем иными.
Поскольку весной и летом мало кто переправляется через Текланику, большую часть пути скрывают заросли. Сразу после реки тропа сворачивает на юго-запад, вдоль русла стремительного ручья. А поскольку бобры понастроили на нем своих плотин, путь проходит прямо через трехакровое стоячее озеро. Бобровые запруды никогда не бывают глубже, чем по грудь, но вода в них ледяная. Пока мы хлюпаем вперед, наши ноги баламутят ил, и со дна поднимаются отвратительные гнилые миазмы.
За верхним прудом тропа взбирается на холм, а перед тем, как снова углубиться в чащу, соединяется с извилистым, каменистым руслом ручья перед. Путь не слишком сложен, но напирающий с обеих сторон ольшаник навевает мрак и клаустрофобию. В липком зное колышутся тучи москитов. Раз в несколько минут их пронизывающее зудение заглушается отдаленным громом, прокатывающимся над тайгой от грозового фронта, затмевающего горизонт.
Колючий кустарник оставляет на моих щеках кровавые отметины. Попадаются кучки медвежьего помета, а однажды и свежие следы гризли — каждый в полтора раза длиннее моего ботинка, что заставляет меня изрядно нервничать. Ни у кого из нас нет ружья.
— Эй, Гриз! — кричу я, надеясь избежать случайного столкновения. — Эй, медведь! Мы просто идем мимо! Не сердись!
За последние двадцать лет я около двадцати раз был на Аляске — восходил на горы, плотничал, добывал лосося, работал журналистом, да и просто болтался без дела. Я провел немало времени в одиночестве, и мне всегда это нравилось. На самом деле, и эту поездку я собирался совершить один, и когда мой друг Роман напросился со своими приятелями, меня это раздосадовало. Тем не менее, сейчас я радуюсь их обществу. Есть что-то беспокойное в этом готическом ландшафте. Он кажется недоброжелательнее других, более отдаленных уголков штата, в которых я бывал — покрытых тундрой склонов Хребта Брукса, туманных лесов архипелага Александра, даже вымерзших, измученных ураганами высот массива Денали. И я сейчас чертовски счастлив, что не один.
В девять вечера мы проходим поворот тропы, и там, у небольшой просеки, стоит автобус. Сквозь колесные арки проросли розовые пучки кипрея, они поднимаются выше осей. Автобус номер 142 стоит у тополиной рощи, в девяти метрах от небольшого утеса, на возвышенности, под которой в реку Сушана впадает более мелкий приток. Это очаровательное местечко, открытое и залитое светом. Легко понять, почему МакКэндлесс выбрал его для базового лагеря.
Мы останавливаемся неподалеку от автобуса, и некоторое время смотрим на него в молчании. Краска поблекла и отслоилась. Некоторые окна отсутствуют. Сотни хрупких косточек валяются вокруг вперемешку с тысячами игл дикобраза — останки мелкой дичи, составлявшей основу питания МакКэндлесса. А на краю этой свалки костей лежит один большой скелет — тот самый лось, в убийстве которого Крис так раскаивался.
Когда я расспросил Гордона Сэмила и Кена Томпсона вскоре после того, как они обнаружили тело МакКэндлесса, оба настаивали — однозначно и без тени сомнений — что большой скелет принадлежал карибу, и они издевались над глупым юнцом, принявшим убитое животное за лося. «Волки слегка разбросали кости, — сказал мне Томпсон, — но было ясно, что это карибу. Парень просто не врубался, какого черта он там делает».
«Это определенно был карибу, — презрительно встрял Сэмил. — Когда я прочел в газете, что он думал, будто убил лося, то сразу понял, парнишка не с Аляски. Между карибу и лосем огромная, просто гигантская разница. Надо совсем не иметь мозгов, чтобы их перепутать».
Доверившись Сэмилу и Томпсону, опытным охотникам, добывшим множество лосей и карибу, я добросовестно описал ошибку МакКэндлесса в статье для «Аутсайд», тем самым подтвердив мнение бесчисленных читателей, что МакКэндлесс был до смешного плохо подготовлен, и нечего ему было вообще соваться в какую бы то ни было глушь, не говоря уже о просторах Последнего Фронтира. МакКэндлесс не просто погиб из-за собственной глупости, писал один из читателей с Аляски, но, к тому же, «масштаб его доморощенного приключения был столь мал, что выглядел жалко — поселиться в сломанном автобусе неподалеку от Хили, жрать птиц и белок, принять карибу за лося (что не слишком просто) … Парня можно охарактеризовать одним словом: неумеха».
Среди писем, разносящих МакКэндлесса в пух и прах, практически все упоминали карибу как доказательство того, что он ничего смыслил в науке выживания. Но рассерженные критики не знали, что застреленное МакКэндлессом копытное действительно было лосем. В статье была ошибка, и тщательная проверка останков, равно как и фотографии, сделанные МакКэндлессом, подтвердили это абсолютно точно. Парень совершил немало промахов на тропе Стэмпид, но никогда не путал карибу и лося.
Пройдя мимо лосиных костей, я приблизился к автобусу и ступил внутрь через аварийный выход в задней части салона. Сразу за дверью лежит рваный, весь в пятнах и следах тления, матрас, на котором умер МакКэндлесс. Почему-то меня поразили его личные вещи, рассыпанные по обивке — зеленая пластиковая фляга, пузырек с таблетками для обеззараживания воды, пустой чехол от гигиенической губной помады, утепленные авиационные штаны из тех, что продаются на армейских распродажах, бестселлер «О, Иерусалим!»