Но вот Наполеон дошагал до оформленных в новогреческом стиле покоев жены и с треском распахнул тяжелые двустворчатые двери, обильно украшенные позолоченной резьбой. Мария-Луиза, вместе с личными камеристками и придворными дамами укладывавшая в сундучки драгоценности, при виде своего благоверного, пребывающего в состоянии безумной ярости, испуганно сжалась в комок. Она, конечно, слышала приближающийся шум, но не предполагала, что это за ней пришла сама судьба.
«О, Господи! – подумала она, – Бонапарт безумен, он же ничего не соображает. Теперь, когда у него уже есть наследник, ему не нужна уже даже моя утроба. Сейчас он проткнет меня насквозь своей шпагой и я не доживу даже до Гревской площади!»
А Бонапарт, распахнув двери, сделал внутрь три шага, чтобы впустить своих спутников, и остановился, сардонически скривив губы.
– Ну что, моя дорогая, – с оттенком ядовитой иронии произнес он, – не ждали и премного опечалены, что не успели удрать до моего появления? Могу вас разочаровать. Бегство бы вам ни в коем случае не помогло бы. Вот видите, по правую руку от меня стоит месье Сергий из семьи Сергиев, герой и полководец, князь далекой страны Великая Артания, а также Полномочный представитель Господа Нашего в подлунных мирах и его Бич, без жалости карающий непослушных чад. Сила его безмерна, и он с легкостью разгромил мою армию в битве у Москвы-реки, и с такой же легкостью его люди смогли бы обнаружить и пресечь ваше бегство, вернув вас в руки законного супруга. Но так как месье Сергий – посланец Божий, а не дьявольский, то он очень не любит убивать без особой нужды. Он считает, что все кровавые жертвы, приносимые на алтарях (без различия от того, к чьему имени взывали жрецы, вонзая ножи в беззащитные тела) идут на пользу только врагу рода человеческого и никому более. Поэтому, по праву моего победителя, он потребовал от меня сохранить вашу жизнь, и я согласился – при условии, что вы навсегда покинете не только Францию, но и сам наш мир, отправившись в вечную ссылку без права возвращения. Сделав это, я, подобно Понтию Пилату, умываю руки. И зачем я только женился на такой подлой и неверной твари, как вы?! Лучше бы было взять в жены какую-нибудь белошвейку, которая была бы счастлива от того, что на нее обратил внимании сам император, и которая молча рожала бы мне здоровых и крепких детей, воспринимая каждое мое слово как божественное откровение. Но увы мне, увы…
– Я буду твоей верной белошвейкой, мой милый Буонапартий… – проворковала высокая статная черноволосая красавица, на которой белоснежный древнегреческий хитон с золотой вышивкой выглядел воистину императорским нарядом, не то что на Марии-Луизе, на которой похожая одежда сидела будто седло на корове.
– Я верю, моя дорогая Гера, – сказал Наполеон, глядя на черноволосую красавицу влюбленными глазами, – что жить с тобой мы будем долго и счастливо. Настолько долго, сколько дней отпустит нам Господь.
– Долго?! – воскликнула Гера, – ты ошибаешься, мой дорогой! Со мной твое счастье будет вечным и таким же вечным будет твое правление. Ты как солнце будешь светить той половине этого мира, которую дядюшка руками дорогого Артанского князя отдал нам в кормление. Верь ему, все у нас будет хорошо, ведь я однажды тоже потерпела от него поражение, но нисколько об этом не жалею, ибо жизнь моя после того только улучшилась.
Тем временем месье Сергий, весь подтянутый и мускулистый, будто тигр, принявший человеческий облик, окинул уже бывшую императрицу Франции внимательным взглядом и на чеканной латыни произнес:
– Госпожа Мария-Луиза, императрицы Франции из вас не вышло, но и герцогиней Пармской вам тоже не бывать. Собирайтесь, сударыня, вы идете с нами. Драгоценности вам при этом не понадобятся, личные вещи тоже. Нагой вы пришли в этот мир, нагой и уйдете из него. И поскольку ссылка эта по воле Небесного отца, творца всего сущего, будет, для всех знающих вас равносильна вашей смерти, то перед тем как вы покинете эту комнату, вы по все правилам должны будете исповедаться отцу Александру, чтобы он отпустил вам грехи ваши, вольные или невольные. Ну-с, сударыня, начинайте…
Сказав это, Артанский князь щелкнул пальцами – и Мария-Луиза почувствовала как вдруг разом на ней исчезла вся одежда, а уложенные в замысловатую прическу светлые волосы рассыпались по плечам, прикрывая начинающее полнеть тело. От неожиданности она вся сжалась в комок, прикрывая ладонями пышные груди и мохнатое женское естество.
– Да уж, – сказала вторая спутница Артанского князя, – это вам не Нарчат. Вот у той было тело, а у этой какой-то дряблый студень. И как только Боня ложился в постель с таким чудовищем?
– У твоей Нарчат, – сказал месье Сергий, – мозгов было лишь чуть побольше, чем в ляжке у кузнечика. Все ее мысли крутились только вокруг того, прямо сейчас ее изнасилуют, или подождут до вечера. Она, ничуть не задумываясь, бросила бы свой народ в мясорубку истребительной войны и остановила ее только твоя тяжелая рука, от души отшлепавшая вздорную девку по толстым ягодицам. Госпожа Мария-Луиза – птица совсем другого полета, и если доверить ей править каким-либо народом, то она жизнь свою положит за то, чтобы тот жил в счастье и безопасности.
Мария-Луиза посмотрела в суровые глаза священника, приблизившегося к ней с крестом наготове, и отрицательно покачала головой.
– Я не буду исповедоваться священнику-ортодоксу, – сказала она, – позовите моего духовника, и вообще, кто вы такие, чтобы вершить суд над дочерью австрийского императора?! Отпустите меня к отцу, и я обещаю, что больше никогда не доставлю вам проблем.
– Ни о каком возвращении к вашему отцу не может быть и речи, – сурово сказал Артанский князь. – Только ссылка, равная смерти, может спасти вашу никчемную жизнь. Что же касается исповеди православному священнику, то могу сказать, что, исповедуясь отцу Александру, вы все равно что исповедуетесь самому Небесному Отцу, которого вы называете Всевышним. Ибо этот священник и есть Его Голос, изрекающий людям высшую волю и окончательный приговор. А в вашем духовнике, не свершившем в жизни ни одного – ни мирского, ни духовного – подвига, святости нет и на гнутый сантим. И сразу скажу, что вашей исповеди здесь не услышит никто – ни я, ни ваш бывший муж, ни та, что сменит вас на его супружеском ложе. Но только сразу должен предупредить, что солгать отцу Александру не получится. То есть вы можете попробовать, но тогда, поцеловав его крест солгавшими устами, вы можете получить какую-нибудь неожиданность. Ожог как от раскаленного докрасна железа, или лицо, обметанное гнойными оспинами. Были уже, знаете ли, прецеденты. Ну что, сударыня, решайтесь, каково будет ваше самое верное положительное решение?
Дрожащая от ужаса Мария-Луиза чуть заметно кивнула, и приблизившийся к ней священник накрыл ее и себя пологом молчания, так что никто больше не услышал от Марии-Луизы ни одного слова, хотя ее губы исправно шевелились, произнося слова исповеди и каясь в том, в чем каяться стоило. Потом она поцеловала протянутый крест, но ничего страшного при этом не случилось.
Когда все закончилось, Наполеон обвел взглядом остолбеневших от ужаса и неожиданности придворных.
– Слушайте сами и передайте всем остальным… – хрипло сказал он. – Сейчас я снова ухожу, но вскорости обещаю окончательно вернуться, чтобы остаться навсегда. Те, кто содействовал измене – могут бежать и прятаться, но обещаю, что достану их железной рукой из самой глубокой норы, чтобы предать своему суду. Те, кто был честен и до конца отстаивал мои интересы и интересы нашей милой Франции, будут щедро вознаграждены. Это единственное, что я могу обещать со своей стороны, остальное находится в руках Божьих…
После этих слов Императора в пространстве позади него образовалась как бы дверь, в которую по очереди ушли: Мария-Луиза, которая после исповеди стала послушная как овечка, непростой священник падре Александр, обе спутницы Артанского князя, Император и наконец сам Бич Божий, с легким хлопком закрывший за собой дверь между мирами…
Четыреста семьдесят шестой день в мире Содома. Утро. Заброшенный город в Высоком Лесу, Башня Власти.
Анна Сергеевна Струмилина. Маг разума и главная вытирательница сопливых носов.
Бедная, бедная Мария-Луиза! Ее так внезапно вырвали из привычного окружения – и теперь она, нагая и растерянная, стоит на площади Фонтана, озираясь по сторонам на четыре наших башни. Серегин, как всегда, в своем репертуаре: взял человека – нагим, будто он только что родился, – и бросил к моим ногам. Теперь я могу делать с этой Марией-Луизой что хочу, но только не до смерти, потому что она нужна ему для каких-то пока еще неведомых нам целей. Но я не хочу делать с этой Марии-Луизой ничего такого особенно нехорошего… Поэтому я накидываю на нее свой плащ, беру девушку под локоток и говорю на латыни (втором универсальном языке межнационального общения):
– Пойдемте-ка со мной, дорогая! Поскольку я тут являюсь защитником всех сирых, обиженных и оскорбленных, то беру вас под защиту. И хоть вы далеко не ребенок, но никто не посмеет причинить вам зла. Это я вам обещаю.
Мария-Луиза, продолжая озираться, запахнула полы плаща, вцепившись в них так, что побелели костяшки пальцев.
– Милочка… – задыхаясь, сказала она, напряженно на меня глядя своими огромными светло-голубыми глазами, – я вас умоляю, верните меня обратно к моему отцу – этим вы сделаете мне величайшее благодеяние! Смилуйтесь, ведь у меня там остались любящий отец и маленький сын… – Она несколько раз выразительно моргнула и губы ее дрогнули. -Я вас обязательно вознагражу… так, как может вознаграждать только дочь монарха Австрийской империи, величайшего и сильнейшего государства в мире… – Последние слова она почти прошептала, после чего замолчала, опустив глаза. Грудь ее вздымалась; впрочем, к ее чести, она старалась не показывать своего волнения.
– И не просите о таком, – решительно ответила я, стараясь, чтобы мой голос прозвучал не холодно, а всего лишь строго, – ибо это невозможно. Когда дело касается интересов службы – наш Серегин неумолим. Для того, чтобы стабилизировать родную вам историческую последовательность, вы должны исчезнуть из нее, а ваш супруг должен жениться на другой женщине… – При этих моих словах она подняла голову и с беспокойством вглядывалась в мои глаза; видно было, что на ее языке вертится какой-то вопрос. Однако я, не дожидаясь его, продолжила: – Поэтому для мира, где остались ваш отец, сын и прочая родня, вы окончательно умерли, и ваше воскрешение признано нецелесообр