— Выбери любое!
Делия взяла одно из яблок слабыми пальцами, поднесла ко рту, но уже не могла откусить его и снова положила в корзину, погладила плод рукой, точно прощаясь со всем этим земным обилием. Вергилиан склонился к ней и услышал шепот, пролетевший, как шелест листьев:
— Как печально все-таки расставаться с тобою навеки…
Смерть уже витала над нами, и не в человеческих силах было отвратить ее.
Минуты текли, как капли густого меда. Делия попросила пить. Я слышал, как зубы ее стучали о край глиняной чаши. В сосуде плескалось разбавленное горячей водою вино. Сделав несколько глотков, Делия закрыла глаза с видимым облегчением…
Делию похоронили в усыпальнице Клавдии, богатой христианки из рода Клавдиев, которой принадлежали на острове виноградники и стада овец. Монумент представлял собою круглое строение, и в его крипту приходилось спускаться в темноте по каменной лестнице; в верхнем помещении с мозаичным полом, изображавшим павлина, в нише стоял крылатый гений с опущенным факелом в руке — предки Клавдии еще недавно считали себя поклонниками олимпийцев; темно-синий потолок, усыпанный звездами, изображал райское небо, а стены были покрыты свежей и незамысловатой росписью, где чередовались пальмы и гирлянды; у стены находились мраморные гробницы и урны. Но так как здесь уже не оставалось места для погребений, то христиане пробили ход в мягком камне под тот холм, где зеленел виноградник, и хоронили там умерших. В эту зияющую черную дыру на носилках унесли Делию, осыпанную цветами. Все женщины, присутствовавшие на погребении, держали в руках светильники. Они пришли из города, чтобы проводить в последний путь свою случайную сестру.
Вергилиан смотрел, как два каменщика замуровывали погребальную плиту в стене пещеры, куда положили Делию. Один из них вытер руки, запачканные в цементе, о край большой глиняной миски. За этой холодной, молчаливой плитой лежало все, что осталось от пламенной и обуреваемой страстями танцовщицы… Я вспомнил ее пляски, медленно летевшие по воздуху легкие покрывала, гармонию всех ее соразмерных членов…
В городе уже знали о кораблекрушении «Фортуны» и о сыне сенатора, потерявшем при таких трагических обстоятельствах свою возлюбленную. На бледного и высокого поэта смотрели с любопытством. Женщины жалели его, им хотелось утешить это возвышенное горе… Когда все было кончено, Вергилиан ушел из усыпальницы, поднялся на виноградник и некоторое время сидел там в одиночестве. Не желая оставлять его наедине с печальными мыслями, я устроился недалеко от него на нагретом солнцем камне. Потом пришли с Феофилом несколько поселян. Не стесняясь нас, быть может, как потерпевших бедствие и поэтому неспособных, по их мнению, причинить людям зло, они продолжали начатый ранее разговор. Я понял, что речь шла все о том же пресловутом винограднике.
Старый человек в рубище спрашивал врача:
— Значит, ты не советуешь обращаться в суд?
Феофил укоризненно качал головой.
— Зачем тебе обращаться к римскому судье? Ты будешь жаловаться язычникам на сестру во Христе? Но неужели мы сами не в состоянии разобраться в этой тяжбе? Поспеши к епископу, и он рассудит вас по справедливости.
— Епископ — родственник Клавдии.
— Это ничего не значит. Он не один будет судить, а в присутствии старейшин.
— А судебные издержки?
— Ты уплатишь в церковную сокровищницу что положено, самую малость, а римский судья жаден, как паук…
Старик, спрашивавший совета, стоял на согнутых в коленях ногах, опираясь на грубую палку. Пресвитер успокаивал его:
— Не бойся ничего. Клавдия — свободнорожденная, ты же рабского происхождения, и в римском судилище вас не поставят рядом перед судьей, а у епископа будут смотреть на тебя как на равного…
— А если Клавдия не подчинится приговору?
— Она не посмеет это сделать. Иначе вся община осудит ее, и непокорная лишится царствия небесного…
Виноградари ушли в селение, Феофил подошел к Вергилиану с явным намерением утешить его.
— Не печалься, друг, свыше меры…
Завязался разговор.
Феофил рассказывал об острове, о его жителях и нуждах:
— Здесь обитают бедные люди. Глядя на роскошь богачей, — а для них роскошью являются уже серебряные чаши Клавдии, — они жаждут справедливости на земле. Но для этого еще не настало время.
— И поэтому они ищут утешения в мысли, что получат награду за свои страдания в будущей жизни? — при этих словах Вергилиан горько усмехнулся.
— Но и здесь христианские наставники стараются по возможности облегчить их участь. Обрезательный нож виноградаря или плуг таинственным образом соединяет человека с землей, и эти люди чисты сердцем, как голуби, поэтому доверяют во всем своим руководителям.
— А вы?
— Мы знаем, что им долго ждать справедливости на земле, и обещаем ее на небесах.
Феофил пожелал нам всякого благополучия и уехал на сером ослике, бодро помахивавшем хвостом в репьях. Когда мы спускались с Вергилианом по тропинке, ведущей в селение, он показал пальцем на удалявшегося пресвитера:
— Видел, с каким почтением люди смотрят на него и обращаются к этому человеку за советом? Они предпочитают судилище своих епископов суду самых изощренных римских законников. Теперь они — как государство в государстве.
Навстречу нам шли женщины, возвращавшиеся с похорон в город. Я оглянулся на них. Ветер играл белыми одеждами, обрисовывал женские ноги. Горожанки смеялись, уже позабыв об умершей, потому что вокруг все было залито солнцем, и не помышляли о том, что рано или поздно наступит и их черед. Они тоже оглядывались на нас. Небо сияло, точно в мире не существовало умирания.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГИБЕЛЬ КАРАКАЛЛЫ
1
Это случилось в консульство Гая Бруция Презента и Тита Мессия Экстриката, в февральские календы, в шестой год с того дня, как облачился в пурпур император Марк Аврелий Антонин, прозванный Каракаллой».
Эдесская дорога, занесенная во многих местах песками, далеко уходила на юг среди унылых пейзажей Осроены. По обеим сторонам лежали скудные поля и засаженные свежезелеными овощами огороды. Иногда встречались жалкие оросительные каналы, смоковницы, водоемы, колеса которых вращали ослы с завязанными глазами, или вдруг открывались для зрения рощи пыльных пальм, селение, состоящее из дюжины глинобитных хижин, и в нем куча навоза, фавноподобная коза, а за ней розовое миндальное деревце в цвету.
На дороге порой замечалось некоторое оживление: стремительно шел навстречу караван верблюдов, спешил путник с посохом в руке, гремела тележка озабоченного торговца. Высоко в неподвижном воздухе над Осроеной тихо парили ширококрылые орлы. Солнце приближалось к зениту.
Император совершал благочестивое путешествие в город Карры, чтобы принести умилостивительные жертвы Луну — разящему и исцеляющему древнему богу Осроены, которого изображают с рогами золотого полумесяца на челе. Снедаемый тайным недугом, перед коим бессильны все ухищрения врачей и фимиам богам, Антонин жаждал исцеления. В самом мрачном настроении духа, равнодушный в эти часы ко всему, даже к лести, он устало сидел на белом каппадокийском жеребце, выпятив по обыкновению нижнюю губу, выбритый по антиохийской манере. На плечи августа, невзирая на жару, был накинут палудамент — военный широкий плащ пурпурового цвета и столь воинственного вида, что ношение его в стенах Рима запрещалось даже императорам.
Перед Антонином двигались попарно двадцать четыре ликтора, тоже все на белых конях, с фасциями на плечах, как римляне называют пучки розог с воткнутой в них обоюдоострой секирой, что с древних времен считается в Риме символом верховной власти. Далеко вперед ускакали центурионы, на обязанности которых лежало обеспечить свободный проезд императору. Позади, на почтительном расстоянии, чтобы не помешать мыслям августа, ехали сопровождавшие его лица, и среди них префект претория Опеллий Макрин, префект II Парфянского легиона Ретиан, сенатор Дион Кассий и многие другие. Тут же трясся на ушастом муле известный всем и каждому евнух Ганнис. В отдельной группе можно было увидеть ритора Филемона и Гельвия Пертинакса, ведающего письменными делами императора. Мы с Вергилианом тоже оседлали мулов и пустились в путь, осчастливленные приглашением всемогущего евнуха.
Несмотря на отвращение, которое вызывало теперь в нем одна мысль о денежных делах, Вергилиану пришлось участвовать в переговорах с Ганнисом по поводу Антиохийского банка. Август предложил Кальпурнию, как одному из римлян, обладавших большими средствами, принять участие в этом предприятии, и сенатор опасался отказом навлечь на себя гнев Антонина. А между тем торговля замирала, италийская почва скудела, и старый скряга мрачно смотрел на будущее. Впрочем, путешествие на Восток несколько рассеяло тяжелые переживания поэта, а я не мог оставить своего друга в такие трудные для него дни, хотя сердце мое рвалось в милые Томы.
На расстоянии полета стрелы за шествием двигались, поднимая пыль, конные скифы. Вооруженные страшными копьями в шесть локтей длиною, в гребнистых блистающих шлемах и в коротких красных плащах, эти замечательные воины представляли собою внушительное зрелище для местных жителей, выбегавших на дорогу из соседних селений, чтобы полюбоваться на императора. Тишину нарушали только цоканье копыт о камень и скрип повозок, на которых везли пищу и все необходимое в путешествии для августа и его людей. Навстречу попадались женщины в черно-бело-голубых полосатых одеяниях, с кувшинами на плечах и нагруженные мешками ослики. Но люди и животные поспешно сходили с дороги, чтобы дать свободный проезд императору и его воинам, друзьям и коням.
Каракалла уронил голову на грудь и лениво перебирал поводья. Конь грациозно выбросил одну ногу, согнутую в колене, потом заплясал на месте и сделал скачок вперед. Император похлопал коня по холке, и, успокоившись, жеребец снова стал выступать мерным шагом.
Иногда мы останавливались на некоторое время, чтобы отдохнуть. На одной из остановок до моего слуха долетел отрывок разговора императора с Макрином. Август стоял совсем близко и пил вино из серебряной чаши. В его голосе слышалось негодование: