Росты впервые упал вниз, к югу. В третий раз красным становится Харьков!
I
Красные заняли Харьков 11 декабря.
Перестрелка на улицах еще не утихала, когда Сергей наткнулся на вооруженных рабочих. Они окружили лежащее на мостовой тело неизвестного человека.
– Кто это? – спросил Сергей, указывая на убитого.
– Офицер какой-то. Сумка у него полевая с картами.
– Дай сюда! – сказал Сергей. – Может, нужные есть!
Он повесил сумку себе на пояс и пошел дальше.
Носились конники по улицам. Стучали двуколки. Утихали взрывы по полям. Высовывались, хотя и с опаской, из дверей и калиток любопытные, и по мягкому сыроватому воздуху доносились откуда-то звуки красноармейской дружной песни.
Сергей повернул обратно, туда, где остановились курсанты.
В этот вечер, впервые за два месяца, курсанты спокойно отдыхали, не заботясь о разведке, караулах и постах. Частей в городе было много и охранение несли не они.
Команда пеших разведчиков вместе со всем полком разместилась по квартирам в рабочем поселке.
Сергей и Владимир сидели за уютно кипящим самоваром в квадратной чистенькой комнате в квартире, одного из рабочих. Неторопливо пили чай и отдыхали.
Потом Сергей принялся разбирать бумаги и документы, находившиеся в сумке убитого офицера. Он вынул карты, полевую книжку и небольшой надушенный конверт. На конверте стоял адрес: «Новороссийск, Серебряковская ул., дом Пушечникова, Г-же Ольге Павловне Красовской».
– Интересно, – сказал Сергей. – Почитаем. – И раскрыл конверт.
– Читай вслух!
– Мелко больно написано. Сразу видно, что баба.
Крепкими духами пахнуло от этих исписанных листочков. Сергей начал читать.
«…наконец-то пользуюсь случаем, чтобы послать письмо, которое дойдет уже наверное…»
– Как раз угадала!
– Ладно! Ты не перебивай.
«…Я посылала по почте несколько раз, но думаю, что до тебя не доходили, потому что ответа нет и до сих пор. Еще совсем недавно, две-три недели назад, я была совершенно уверена в том, что увижу всех вас скоро. Об этом мы уже условились с Жоржем. И Павел Григорьевич обещал ему один из классных вагонов из их интендантских, предоставленных для каких-то комиссий или ревизий; впрочем, это не важно. Оставалось только подождать, когда вагон вернется с его женой из Киева.
Но разве можно быть в чем-нибудь уверенной в наше время. И вот обстановка сложилась так, что о какой-либо поездке и думать не приходится. Опять наши отступают. Большевики заняли уже Белгород и двигаются ближе и ближе. Боже мой, какая это мука! Опять приходится волноваться, переживать все ужасы сначала. Счастливцы вы. Вам не приходится и не придется испытать ничего подобного…»
– Уж это положим! – проговорил, закуривая, Владимир. – Доберемся когда-нибудь и до вас, сволочей. Тоже попробуете тогда.
«…Ну, об этом пока довольно. Стратег я плохой, а Жорж говорит, что дальше Белгорода их все равно не пустят. Живем мы ничего. Зарабатывает Жорж на службе прилично, кроме того у него какие-то там дела с поставками. Какие – не знаю. Я не вмешиваюсь.
Вчера видела Люду! Ты себе представить не можешь, какое у ней горе. Ее мужа убили. Он ехал из Курска в Харьков, какие-то бандиты остановили поезд и всех занимающих более или менее видные места по службе тут же расстреляли. Она убита горем. По этому делу было следствие, посылали отряд на место. Он что-то там сжег, сколько-то повесил. Но, конечно, легче ей от этого не стало.
У нас часто бывает Виктор. Они с Жоржем большие друзья. Все такой же веселый, беззаботный и несколько наивный, как и прежде. Он служит помощником начальника конвойной команды при тюрьме. Ужасный, в сущности, человек. Ненавидит красных страшно, и что у них там творится, одному богу известно. Я далеко не всегда могу выслушать их до конца. Да и вообще… Все это… кровь… веревки… допросы… Все это как-то не вяжется в моем представлении с ним. Ведь он, в сущности, такой милый, чуткий и застенчивый человек. Помнишь, как он краснел всегда, когда говорил с тобою. Он еще и до сих пор в душе обожает тебя…»
– Хорош наивный? Мерзавец! Разговаривать – краснел, а плетью шкуру со спины спускать – хоть бы что! – проговорил, останавливаясь, Сергей. – Знаешь! Я не любитель всяких там жестокостей, но, честное слово, если бы этот «наивный» мне попался, то я сказал бы, что расстрелять его – мало!
– Читай дальше.
«…Севка из училища ушел, да я его вполне понимаю. Он уже подпоручик и где-то сейчас на фронте.
Напишите скорее, как живете вы. На-днях приезжал Реммер и говорил, что твой муж получил повышение, а Глеб будто бы уехал с карательным отрядом под Мариуполь. – Правда ли это?
Письмо это посылаю с нашим хорошим знакомым, поручиком Юрием Борисовичем Волчиным.
Он едет в командировку. Я думаю, что ему можно будет у вас на несколько дней остановиться. С ним же пришли мне ответ».
Сергей прочитал, вложил письмо обратно в конверт и аккуратно спрятал в сумку.
– Зачем это тебе?
– Пригодится. Когда-нибудь, возьмем-таки мы и Новороссийск. Пусть тогда Чека разберет, кто у кого был карателем, кто истребителем.
II
Сегодня неспокойный день в полку. Сегодня волнуется комиссар, командиры, а больше всего красноармейцы. Не потому, что наступают, например, белые, или предстоит какая-нибудь тяжелая боевая операция.
Нет! Белые очищают одну за другой станции Донецкого бассейна, боя сегодня тоже не предвидится.
Дело много сложнее: впервые из штаба бригады прислали обмундирование, а главное обувь.
Вернулся из штаба к себе на квартиру Сергей, с досадою хлопнул дверьми и выругался даже.
– Ну, что? – живо спросил его Николай. – Как там?
– Что! Хорошего мало, конечно. Девяносто пар ботинок на весь полк, в то время, когда восемьдесят процентов разутых.
– Фюиить! – даже присвистнул Николай. – Какого же это чорта! Курам разве на смех. Сколько же на нас-то пришлось?
– Восемь пар! Вот тут и обходись, как знаешь. Одному дашь, другой к горлу пристанет. «Почему ему, а не мне? Я тоже, да у меня тоже!..» Не люблю я этих подачек по чайной ложке, только людей растравишь.
Весть о получении обмундирования уже давно облетела красноармейцев, но сведения от одного к другому передавались преувеличенные. Говорили, что наконец-то обуют почти весь полк, а уж если не весь, то во всяком случае больше половины. И толпились сейчас все около квартиры, нетерпеливо ожидая раздачи.
– Сколько? – обступили вышедшего Николая.
– Английские или русские?
– Восемь пар всего! – сконфуженно закричал Николай.
– Восемь па-ар?!
– Чтоб им подавиться! Так это што ж, кому же достанется? Почитай никому.
– Ладно! Там видно будет. В две шеренги становитесь. Командир осматривать сейчас будет, – старался перекричать Николай красноармейцев.
– Чего осматривать? – со злобной ноткой выкрикнул кто-то. – Али и так не известно?
Волна глухого раздражения, вызванного острым разочарованием, прокатилась по рядам. И недоверчиво, даже озлобленно посматривали красноармейцы то на командира, то на коптера, усевшегося с грудкой новеньких желтых ботинок на крыльце, то на свои собственные, закорузлые, с поднятыми кверху носами, с разъязвленными ртами, через которые виднелись мокрые серые портянки.
– Вот что, товарищи! – закричал Сергей. – Почти что всем вам одинаково нужна обувка, а ее вы сами видите сколько. А потому я отберу из вас тех, у которых ботинки самые плохие, а они метнут жребий промеж себя.
Заговорили все разом, торопливо, каждый предлагая тот способ дележа, который давал ему больше шансов получить одну из этих восьми злополучных пар.
– Зачем отбирать? Пускай все тянут. Все в одно время получали!
– Валяй, валяй, отбирай! У кого может хоть какие подходящие есть. Что ж ему вторую пару, а кому ничего?
– Для чего по жребию? Ты так давай! Рази не видишь, у меня вон одного ботинка вовсе нет.
– Заткни глотку, чорт! Ты куда ж его дел? У тебя еще вчера был.
– Вчера был, а сегодня совсем разорвался.
– Совсем! У всех совсем!
– Давай чтобы на всех обувка была! – крикнул кто-то из задних рядов громче остальных.
– Ладно там! – оборвал Сергей, – как я сказал, так и будет. Не галдеть! Выходи вот ты… ты…
Но первые же пропущенные тотчас подняли крик, обступили Сергея, и каждый, захлебываясь, доказывал ему свое безусловное право на участие в дележе.
– Меня пошто пропустил!
– Ты вот посмотри, посмотри!
– Ты куда, сволочь, тоже лезешь?
– Дать ему в рыло раза! Сукину сыну!
– Я при Колчаке получал!
– Я вовсе не получал. Свои из дома дотрепываю.
– Пропади я пропадом, если я не токмо в наряд, а хоть куда пойду, пока не получу! В Сибири пальцы обморозил, тут всю дорогу почитай босый прошел. Довольно!
– И я!.. И я!..
– И мы все!..
– Чтобы их чорт с войной такой побрал, когда не дают, что солдату положено!
– В штабах все поодетые. По три комплекта имеют.
– Не пойдем без ботинок! На всех пускай присылают!
– Давай комиссара!
– Провались он, комиссар, что от него толку! Довольно ноги пообивали!
Увидал Сергей, что расходились кругом страсти. Кричат, горячатся, брызжут слюною яростно. Пробовал остановить и так, и этак. Ничего не выходит. Обозлился, вскочил на ступеньку крыльца и крикнул, гневным и звонким голосом покрывая всех.
– Замолчать! На свои места живо! Взводные командиры привести людей в порядок. Смирно! Слушай, что я скажу!
Галдеж стих.
– В то время, когда повсюду наши части наступают вперед и вперед, – кричал Сергей, – вы заявляете, что дальше без новых ботинок не пойдете. Другие полки одеты не лучше, а многие и хуже вас, а они идут без всяких разговоров. Кто из вас хочет, пусть остается. Чорт с ними со всеми вместе взятыми, если правда, что они из-за башмаков готовы предавать Революцию! Если бы все так рассуждали, то давно получили бы вместо ботинок деникинские плети да шомпола по спинам…