— Молоденький, — сказала одна из рыбачек; остальные добродушно засмеялись.
— Так, товарищи, — наоборот построжел глава, — спойте для нашего гостя лучшую песню. Про Коктюбей.
Женщины послушно выстроились в полукруглую шеренгу; баянист установил удобнее на ляжках свой инструмент, напрягся, готовясь заиграть.
“Как в соцреализме каком-то”, — мелькнула мысль, и я усмехнулся, правда про себя. Внешне был приветлив и доброжелателен.
Баянист заиграл лирическую мелодию, рыбачки запели… Сперва я не мог понять ни слова, но постепенно тарабарщина стала превращаться в членораздельные фразы:
…Традиции, обычаи
Твоих былых времен,
И купол храма светлый,
Что к небу устремлен.
По-своему приветливо
Рыбацкое село.
Рыбак мотор заводит,
Едва лишь рассвело.
Я осторожно достал из кармана диктофон, включил на запись. “Пригодится”.
…И Господу помолимся,
Чтоб мир был, благо ей.
Святые Павел, Петр,
Храните Коктюбей!
Святые Павел, Петр,
Храните-е-е…
Кок-тю-у-бе-ей!..
Мы с главой села похлопали.
— Ой, чтой-то озябла я, девочки! — по-актерски воскликнула одна из певиц. — Давайте полечкой согреемся!
— “Полечка рыбацкая”! — объявила другая.
Баянист рванул баян, пробежался пальцами по кнопкам, и хор тут же задорно отозвался:
Много танцев есть у нас —Вальс,
фокстрот и па-де-грас,
Танго, блюз и минуэты,
Но милее всех на свете
Полечка рыбацкая,
Эх, да залихватская!..
После этой песни репетиция кончилась, и женщины повели нас в соседнюю комнату — гримерку, видимо, — где был накрыт стол. Тарелки с соленьями, пирожки, салаты какие-то, бутылки.
— Давайте, давайте! У нашей Анюты день рождения.
Я послушно шлепнулся на стул. Глава поотказывался, но быстро сдался:
— Ну что ж, десять минут можно.
Одна из рыбачек, круглолицая, с железным зубом, потянулась ко мне через стол с водкой:
— Выпьете рюмочку?
— Не откажусь, — кивнул я. — Замерз. А почему так холодно?
— Промерз клуб наш. Топим, только когда мероприятия. Михаил Павлович мечтает водяное отопление протянуть, но денег все не дают.
— Да, с отоплением у нас проблемы, — вздохнул глава. — Раньше уголь завозили, дрова, а теперь такие цены… Кочегарку бы общую построить для клуба, школы, фельдшерского пункта. Рядом стоят, хорошо можно устроить… Что ж, — встряхнулся, — поздравляю Анну Семеновну с днем рождения! Не терять энергии, быть такой же веселой, деятельной!
Анна Семеновна, лет шестидесяти, молодо улыбалась…
Вообще женщины были пенсионного возраста. Лишь двух — ту, что налила мне водку, и еще одну, в черном обтягивающем платье под расстегнутой курткой, подчеркивающем большие шары грудей, — можно назвать условно молодыми. Примерно лет сорока. Но и пожилые и помоложе были веселы, как школьницы. Правда, в этой веселости чувствовалась какая-то искусственность (передо мной и своим главой, что ли, играли?) и даже отчаяние. Вот, дескать, несмотря ни на что, мы радуемся.
Пришла Надежда Николаевна, и ее встретили шумно, усадили, навалили на тарелку еды, стали благодарить:
— Спасибо за заботу!.. Спасибо, что муниципальным наш хор сделали!..
— А что это дает? — подзахмелев от двух рюмок, влез я с вопросом.
— Ну как же! — удивилась женщина с железным зубом. — До этого мы самодеятельными были, бесплатно выступали, репетировали, а теперь хоть по четыре тысячи, но получаем. Плюс за концерты.
— Раньше-то, помню, — засмеялась Анна Семеновна, — собираемся на распевки, а мужья: “Куда опять погреблась?” А теперь сами: “Тебе на репетицию, собирайся-собирайся”. Теперь мы у них добытчицы.
И рыбачки довольно закивали этим словам. Но тут же и загоревали:
— Да, сидят без работы. Как это, рыбакам — и не рыбачить…
Мне налили еще рюмку; я поискал взглядом, чем бы закусить. Еды вроде бы было много, но все какое-то не такое. Солений не хотелось, холодных пирогов тоже… Одна из женщин заметила мои поиски, протянула тарелку:
— Оладушек икорных попробуйте.
— Икорных? — насторожился глава села.
— Да это щучья, с того года еще. Баночка в подполе стояла, решила вот напечь…
— М-м, ну ладно.
Чокнулись разными напитками. Я бросил в себя водку и смело откусил неведомый икорный оладушек. Прожевал, проглотил. Что-то солоноватое, словно бы из склеенных мягких зернышек… Терпимо. Доел.
— Извините, хозяева, пора нам ехать, — вздохнула Надежда Николаевна. — Еще дел много сегодня. Успеть бы…
Женщины принялись уговаривать, хоть и искренне, но без большой надежды, посидеть еще.
Я посчитал нужным сказать, что село мне очень понравилось, и песни, и “Рыбачки”.
— У вас здесь жизнь настоящая чувствуется, — сделал под конец комплимент.
И сразу же получил ответку:
— Так переезжайте к нам. Дом подберем хороший, писать про нас будете. На баяне научим играть. Если не женаты, так и женим — девки-красавицы есть.
Сказано было опять (как и позавчера в редакции) как бы в шутку, но и с долей некоторой серьезности. Вдруг, дескать, возьмет и переедет…
Мне оставалось пообещать:
— Буду думать. Уж точно — буду вспоминать о вас. Спасибо.
Вторую половину дня провел, как и накануне, в редакции. Надежде Николаевне (хотя вряд ли ей, скорее главе района) пришла идея написать письма патриарху, главному муфтию и Лукину. Я, естественно, поддержал, — странно было бы, если б сказал, что не стоит.
И мы несколько часов составляли эти письма. Время от времени Надежда Николаевна отходила звонить по телефону — видимо, согласовывала формулировки с начальством. Со мной каждые полчаса связывался Виктор Федорович и сообщал, что договаривается с отцом Александром о нашей встрече, потом — с отцом Юрием, благочинным православных приходов Кизлярского округа. “Если сложится, поедем в Кизляр, — добавлял. — Хорошо? Здесь рядом”. — “Поедем, конечно, — отвечал я изо всех сил бодро. — Я готов”.
Но на самом деле мечтал об одном — скорее оказаться в номере, уснуть, а утром прыгнуть в машину и помчаться в аэропорт. Устал. Да и похмельице крутило.
Часа в четыре Виктор Федорович появился в редакции, но был расстроен.
— Отказали, — сказал глухо, с обидой. — Журналист, мол, приехал и уехал, а нам здесь жить.
Я попытался его успокоить:
— Это только подчеркивает, насколько все неблагополучно. Я об этом упомяну в своей статье.
— Да, да… Только тоже не очень. Действительно, возьмут и сделают что-нибудь… Храм сожгут. Да и… — Виктор Федорович безнадежно махнул рукой. — Не знаешь уже, что лучше, что хуже.
Атмосфера была далеко не позитивная. Я жалел, что не задержался в Коктюбее… Какая-то обреченность чувствовалась и в активности Надежды Николаевны, и в горячих подсказках редакторши, и в моей помощи. Действительно, что могу сделать я, написав даже гениальную статью о происходящем в Тарумовке? Что решат эти письма? И патриарх, и главный муфтий, и Лукин наверняка получают на дню по нескольку подобных.
Слегка развлекали лишь девушки, чересчур исполнительные, предупредительные и в то же время очень стеснительные.
Вычитав в компьютере очередное письмо, я попросил одну из них:
— Выведите, пожалуйста.
Она молча вышла из кабинета. Я посидел, подождал, думая, что, может, принтер где-нибудь в соседнем кабинете. Минут через пять поднялся, шагнул в коридор. Девушка стояла у стеночки.
— А что случилось? — спросил.
— Вы сказали, чтобы я вышла, — без обиды ответила она.
Я усмехнулся:
— Да нет, вы не так поняли. Я попросил письмо на принтере вывести.
— А, да? — И девушка опять, как два дня назад, покраснела от шеи к ушам…
К концу рабочего дня письма были составлены, подписаны Надеждой Николаевной, Виктором Федоровичем, прибежавшим председателем Совета ветеранов. Вызванивали депутатшу Народного собрания, но она оказалась в Махачкале (глава района от подписания воздержался)… Письма я решил взять в Москву и оттуда уже отправить.
— Правильно, — согласилась Надежда Николаевна. — Здесь нет гарантии, что они дойдут.
Напоследок попили чаю, похрустели печеньем. Редакторша вдруг расчувствовалась и прочитала несколько своих стихотворений о родине. Что-то типа:
Закат пылает над моим Раздольем,
Багрянцем светит.
И, нашумевшись, нагулявшись вволю,
Стихает ветер…
А потом Виктор Федорович отвез меня в мотель.
— Знаете, — сказал, отводя глаза, — у меня завтра совещание утром. Я такси заказал — довезет до аэропорта. В половине восьмого подойдет… Я бы сам… Вы не подумайте…
— Да нет, ничего. — Но на самом деле стало тревожно — ехать через пол-Дагестана на непонятном такси. — Ладно.
— Поешьте хорошенько, не стесняйтесь. Выпейте.
— А вы компанию не составите?
— К сожалению…
В общем, попрощались.
Я не постеснялся, назаказывал кучу всего, жахнул бутылку водки и еще стопарик. Кое-как, колотясь о стены, добрался до номера и, не раздеваясь, но тщательно проверив, запер ли дверь, рухнул на кровать. В последних проблесках сознания поставил будильник в мобильнике на семь утра.
Уснул глубоко и хорошо и во сне испытывал свое любимое ощущение — куда-то мягко плыл. А потом, сначала внутри сна, стало тормошить беспокойство. Неоформленное, неясное. Тормошило, щипало, будило. И наконец вытолкнуло в реальность, но в реальность мутную — ночную и пьяную.
Нет ничего хуже не спать в таком состоянии. Я лежал, закутавшись в одеяло, и мне казалось, что за окном кто-то ходит, ковыряется в замке, требует от работников ключи от моего номера… Это было, конечно, не так жутко, как во время “белки” год назад, но тоже… И главное — сейчас были вполне понятны причины на меня покушаться: нарыл информации, завтра привезет в Москву и вполне может заварить серьезную кашу. Лучше всего мочкануть сейчас. Вломиться и пристрелить. Мало ли здесь бандитов и террористов.
И в голове постукивали слова: “В полдневный зной... в долине Дагестана…” И представлялся я, обнаруженный завтра днем где-нибудь на задах мотеля. Труп с пулевым ранением, не совместимым с жизнью…