на знает, где те хранятся, всегда рядом, всегда поближе к стене. Присев на стопку запасных дров, ожидая, пока привыкнут глаза, она чиркает спичкой и зажигает фитиль – и в разлившемся маслянистом свете накрывает фитиль колпачком, чтобы сбавить пламя.
Чулан распахивается настежь.
Она держит лампу, и свет отбрасывает огромную и скрюченную тень бледного незнакомца на потолок. Он ухмыляется ей, зубы у него такие белые, каких она в жизни не видела. Он стирает красноту с лица тыльной стороной ладони, пока в комнате позади него бушует пыль с песком.
– У тебя и твоего брата просто восхитительные тайны, – говорит он.
Он протягивает руку и хватает ее за запястье, у нее учащается пульс. Он рывком поднимает ее на ноги и тянет к себе. От него неприятно пахнет, когда он вытаскивает ее из чулана, отнимает лампу, а дом трещит и стонет под весом темного облака, грохочущего над ним.
Незнакомец ведет ее в коридор, воздух здесь такой плотный, удушающий. Она краешком глаза замечает тело на полу кухни, ноги в комбинезоне…
Мэттью, о, Мэттью, нет
…и вот он тащит ее в спальню, где Джон с Люком ютятся в кроватке, старший брат обхватывает руками младшего.
Бледный, не выпуская ее запястья, улыбается кровавой улыбкой, его рот выглядит щелью с зубами на лице, которое в свете фонаря напоминает гниющий череп, обтянутый кожей. Она стоит, застыв от ужаса. От прикосновения бледного. И от его голоса.
– Позволь мне кое в чем тебе признаться, дитя, в том, о чем твое неопытное сердечко уже догадалось, – говорит он. – Я призрак в этом старом мире. Мой якорь здесь – это кровь. – Он проводит ногтем указательного пальца правой руки поперек ее горла, и ноготь у него длинный, желтый, испачканный чем-то черным и плохим.
– Смотри на меня, Руби Гудвин. Смотри на меня, прелестное, потерянное дитя. И знай радость моего вида.
Он ставит фонарь на ближайший комод и шагает к мальчикам, сжавшимся на соломенном матраце. Люк начинает плакать. Джон кричит сестрино имя, и последнее, что она видит перед тем, как фигура бледного заслоняет его, это глаза брата – широко распахнутые, исполненные ужаса.
Ей самой хочется закрыть глаза, но она не может. Она должна подчиниться негласному приказу незнакомца – и смотреть.
Она видит, как в руке бледного появляется лезвие – короткое и кривое.
Видит, как дергается нога брата.
Рука Джона стучит незнакомца по плечу.
И кровь. Кровь обильно хлещет на простыни.
Затем он приближается к ней, и его лезвие касается ее кожи – там, где плечо соединяется с шеей, – и рассекает плоть. Она чувствует боль, стоя там и глядя на все, что осталось от Джона, на кровати, и на Люка, который плачет на груди мертвого. Кровь струится из ее шеи, течет по ключице, попадает под платье, в ложбинку между грудей. Она не шевелится, когда бледный прикасается губами к ее коже и нашептывает свои обещания: что страха, который рос внутри нее с того дня, когда они совокупились с Мэттью в амбаре, больше не будет, и что поцелуй бессмертия не закончится никогда…
ложь, все ложь, он лжец
…а единственной радостью, что будет ей нужна, станет горячая, чистая кровь.
Она закрывает глаза – ей кажется, будто она на краю пропасти, – а он вскрывает ножом себе левую руку. Его холодная кожа касается ее губ, словно огонь, когда он грубо прижимает свою рану к ее лицу. Он смеется, и его смех сливается с ревом ветра. Она возвращается в этот мир и понимает, что должна сделать, и что он ей велит, и хватает его руку и впивается в нее, будто странница в пустыне, вдруг нашедшая реку.
Буря снаружи бушует над дощатым домиком, а песок собирается у стен и окон удушающими наносами. С двери амбара слетают крупицы краски, а лошади за ней ржут в тесной темноте.
Она просыпается в затхлом, пахнущем маслом углу. Тусклый свет. Ритмичное покачивание. Гром и молния снаружи. Ужасный высокий скрежет, металла по металлу. Вагон. Ее глаза привыкают к темноте. «Я на поезде. Давно ли? – гадает она на тяжелую голову. – Как я сюда попала?» В эту минуту она не помнит ничего.
Она видит его: бледного, в потрепанном пиджаке, он сидит в дальнем конце вагона на перевернутом ящике из-под яблок, он сгорбился и дрожит. Она вспоминает почти все.
Мэттью и Джон. Мертвые.
Улыбка в свете лампы. Отвратительная, тошнотворная ухмылка.
Нож.
Кровь.
Бледный сидит, у него в ногах стоит лампа, в руках он держит колоду карт. Он поочередно бросает карты в свой перевернутый цилиндр. Каждая третья или четвертая аккуратно попадает в шляпу. Остальные собираются на соломе вокруг. Сам он – живой труп. Белки его глаз пронизаны красными прожилками, темные зрачки – молочного цвета. Вены пульсируют, будто на висках у него под кожей копошатся черви.
Она садится, прямо, прислонившись к стене вагона.
Но Люк, маленький Люк. Он не мертв. Па вернется и найдет малыша. Откопает крыльцо от наносов после бури и найдет плачущего, голодного малыша. Потеряно еще не все.
Думая об этом, она прикасается к своему животу и чувствует что-то липкое между бедрами…
нет, о нет, нет, нет
…и понимает: жизнь внутри нее пропала, будто случившееся задушило ее, точно как сама буря обошлась с их домом.
Она издает низкий скорбный звук, и тот затухает в тишине.
Бледный несколько мгновений смотрит на нее, затем встает с ящика и исчезает в тени, пошатываясь от качания вагона на рельсах. Она слышит какую-то возню, и вскоре бледный возвращается в круг света рядом с ящиком. Он неуклюже приближается к ней, волоча за собой ее живого братика. Мальчик одет только в нижнее белье, его лицо грязное, все в разводах от выплаканных за ночь слез, к пухлым босым ножкам липнет сено. Бледный приподнимает мальчика на сгибе локтя. Он забирается рукой в свой поношенный пиджак, достает короткий кривой нож и – прежде чем Руби удается обрести голос, чтобы вымолвить имя брата, – перерезает ему горло. Тельце мальчика падает на доски, но ножки еще дергаются.
Она знает, что ей следует кричать. Вопить во весь голос. Что это должно каким-то образом ее сломить. Но она лишь смотрит на перевернутое личико брата, круглое, булькающее, и чем дольше она смотрит в его угасающие глаза, тем менее человечной себя чувствует. Сама ее душа вытекает из ее тела, точно как жизнь мальчика уходит из его. И что-то другое, осознает она, заполняет пустоту.
– Ешь, – приказывает бледный. Затем возвращается к своему ящику и, усевшись на него, смотрит на нее. Странный выжидающий взгляд на землистом лице. Будто она – бродячее животное, которое нужно приручить.
Она не шевелится. Приникает к щеке брата, кладет ладонь ему на грудь – поднимающуюся и опускающуюся, но медленно, очень медленно. Она убирает руку и видит кровь у себя на кончиках пальцев. Ярко-красную, теплую.
– Ешь, – повторяет бледный. – За нас обоих. Верни мне мою силу, дитя.
А потом это случается – так же внезапно, как день обращается в ночь: в ней пробуждается голод. Он стряхивает с нее сон и выбирается из своей пещеры в ночь, новый, кипящий, и поднимается к звездам с холодным безразличием, ведомый лишь одной убийственной целью.
Она прикасается пальцем к губам.
«Что я такое? – задумывается она. – Что я за зло?»
И она ест.
Новый Орлеан
Лишь кровь делает нас настоящими.
Мысль является ей во сне, как последнее видение, вспыхнувшее посреди тьмы. Она просыпается, свернувшись под грубым одеялом в узком гравийном проходе между двумя могилами. Вдали на шоссе I-10 грохочут машины, пурпурное сумеречное небо дугой протягивается над кладбищем. Тот же сон, что вчера ночью, и позавчера тоже: она стоит на крыльце фермерского дома, где ветры носятся над равнинами и сотрясают стены. Одну руку она прижимает ко лбу, щурясь от безжалостного солнца на простирающиеся вдаль посевы, которые погибают из-за нехватки воды и денег. Вскоре на поля, заслонив дневной свет, хлынуло большое черное облако, состоящее из верхнего слоя почвы и похоронившее тракторы, амбары, дома и людей. На дворе 1935 год, она – девочка по имени Руби, и тем летом не выпадает дождь. Только ветер, солнце и пыль. И высокий худой незнакомец, бредущий издалека по дороге, с бурей за спиной. Ее бледный.
«Теперь его нет», – думает Руби. Он исчез менее чем через год после Борго. Она тогда проснулась на закате одна в номере дорогого отеля в горах Озарк. А рядом на подушке – завернутый в белую простыню жестокий подарок на прощание – труп мальчика, лет пяти-шести, не более, с перерезанным горлом. Обескровленный, похолодевший. Прощальная насмешка.
Лишь кровь делает нас настоящими.
Она сбрасывает одеяло – найденное в мусорном баке накануне – и бредет среди осыпающихся могил в густеющей тьме. В ее теле нет тепла, несмотря на вечерний зной, и она идет в куртке, сунув руки в карманы. Стряхивает с себя остатки дневного сна. Перед склепами горят поминальные свечи, капая воском на выцветший мрамор. Она представляет себе лежащие внутри кости – мирно покоящиеся на полках, где о них заботятся. Где-то на этом кладбище, знает она, находится могила человека, который фотографировал проституток и выцарапывал им лица. Она не помнит его имени. Она опускает глаза на свои руки и видит первые слабые трещины у себя на перепонках между пальцами: ее уже царапала собственная чудовищная кровь. Она не кормилась с тех пор, как покинула Миссисипи. После того дальнобойщика. На вкус он оказался противный. С тех пор она не была…
настоящей
…голодной.
Она огибает угол и видит группу ребятишек – двух мальчиков и девочку. У мальчиков – длинные неопрятные волосы и бороды, девочка – полуголая и вся в синяках. Они теснятся на узкой тропинке между двумя склепами. Они связывают друг другу руки резиновыми трубками и втыкают в кожу иголки. Над ними высится огромный ангел из белого мрамора, расправив крылья и скрывая их в своей вытянутой тени. Головы у ангела нет.