Рю подходит к колесу, будто ребенок, и оглядывает его сверху донизу. «Какое старое», – первая ее мысль. «И красивое», – вторая. В каждой гондоле сидят две крошечные деревянные куколки, каждая в уникальном платье из дешевой ткани – из выброшенных лоскутов, судя по груде на столе, – но сшитых очень искусно.
Рю находит девушку в ее спальне – та лежит голая, как пластиковая кукла на швейном столике. Ее тело поверх покрывал – ровненьких, приготовленных для нее. Руки вдоль тела, бледная, как слоновая кость, – вся, за исключением горла, которое было пурпурным, как апрельское небо.
Рю стоит в проеме, уставившись на нее. Сцена вызывает у нее странное восхищение: такой смерти она не видела уже давно. Такой, где она наблюдатель – но не виновник. Она будто вошла в комнату по ошибке и стала свидетелем чего-то личного, деликатного. Она задерживается, чтобы осмотреть куколок на комоде, что стоит вдоль стены напротив кровати убитой. Они все фарфоровые – ребенок, девушка, женщина. Ребенок в шляпке. Остальные – наполовину одетые в лоскутные наряды, с завитыми волосами. У ребенка – большая голова, один глаз полуприкрыт, нет туфельки. Все еще не закончены – какой, должно быть, выглядела сама убитая при жизни.
«Но он ее прикончил, – думает она, – мой ковбой».
К платью одной из кукол, приставленных к зеркалу, булавкой прикреплен пластиковый бейдж – вроде тех, что носят продавцы в продуктовых магазинах.
БАРБАРА.
Рю смотрит мимо бейджа на собственное отражение в зеркале.
Пристально смотрит.
То, что она видит, совсем не похоже на румяную красавицу, которой присвистывали мужчины возле «Погонщика». То, что она видит, несмотря на два недавних кормления, и есть истина, которую всегда отражает стекло, какая бы свежая кровь ни бежала по ее венам: тощий призрак, с глазами, как два красных уголька, и кожей, как старая выделанная шкура. Зеркала, окна, полированное серебро – это все правда. Она не знает почему, но так и есть.
«Я вообще еще существую?»
Ее пронзает новая пугающая мысль: «Кем я вообще была когда-либо?»
Она отводит взгляд.
Затем идет по сохранившемуся запаху мужчины – с примесями дыма, кожи, пота и металла – в туалет, где на линолеуме бросается в глаза единственная яркая капля крови. Она поднимает глаза на плетеную корзину для мусора, где поверх катушек зубной нити и использованных тампонов лежит какая-то тряпка. Ткань смята, внутри – что-то сочащееся кровью. Она опускается на колено и касается тряпки кончиком пальца, затем подносит палец к языку и чувствует…
ты не она, ты не она, ты не она
его – вдруг – внутри себя. Он в бешенстве, в ужасе. Сердце колотится. Он сидит на крышке унитаза, пока девушка, Барбара, прижимаясь грудью к его плечу, наклоняется над ним и касается салфеткой его рассеченной, кровоточащей губы. Ничто ниже пояса не реагирует на ее прикосновения, ничуть. Он уже думает, что зря пришел и ему лучше уйти. Что бы он ни искал…
ты не она, ты не она, не вся она
…здесь этого нет. Но вместо того чтобы уйти, когда она поднимает его подбородок и целует в губы, мягко, нежно, он открывает рот и отвечает на поцелуй. Вскоре они вдвоем направляются в сторону спальни, сбрасывая одежду, а когда он кладет ее на кровать и возвышается над ней, а она начинает расстегивать на нем ремень, Рю понимает, что сделать то, ради чего он пришел, желал не он, а некто другой. Это был поступок человека, которого он знает лишь как «того, кто крадет мое лицо». Того, что берет его ремень в руку и велит девушке повернуться кругом, и она – улыбаясь, уверенная, что ее ждет что-то новенькое, захватывающее, греховное, – поворачивается. И тогда кожаный ремень обхватывает ее горло.
Выходит не очень гладко.
Несколько позже Рю открывает глаза и понимает, что стоит на коленях в туалете, закрыв ладонью рот. Крови на пальце больше нет, и на полу тоже. Ее вкус остался только на языке. Ее дыхание учащается. Она подтягивается к раковине и брызгает водой себе на лицо, делает несколько длинных, глубоких вдохов.
Чувствует, как ее сердце перестает колотиться.
Смотрит на свое отражение – и увиденная перемена заставляет ее ахнуть.
Кожа на щеках затвердела, зрачки утратили свой желтоватый блеск. Они зеленые – какими она их и помнит. Ее собственные зеленые глаза, ясные и влажные. Лицо круглое и красивое, изящное. В правом глазу собирается слеза и стекает по щеке, но оставляет прозрачный, а не алый след. Вместе с этим приходит поток воспоминаний, чистых, как небо в Оклахоме ее юности. Ее подруга детства, полненькая девочка по имени Луиза, над которой издевался ее старший брат, Мэттью. Брат, которого она любила. Родная кровь и затхлый запах сена в амбаре той ночью, когда они совокупились. Ее отец держит своими ручищами рождающегося теленка, вытаскивает его, огромного, красного и скользкого, из материнской утробы. Прикосновение отца, когда он нежно кладет ладонь ей на макушку. Куриная голова на разделочном пне. Она вытирает слезы, опускает голову и видит, что вода теперь стала кровью, а когда поднимает – то уже начинает исчезать, чудовище со страшным белым черепом, всклокоченными волосами и вновь красными бездушными глазами.
– Нет, – шепчет она, – прошу, нет.
Она сжимает кулак и вонзает его в стекло, раскалывая и образуя на нем спиральную галактику.
Возвращается в гостиную и переворачивает швейный столик, с силой швыряет кукол и колесо обозрения в стену. Стеклянная лампа разбивается, колесо – старое и хрупкое – рассыпается на куски. Кукол и деревянные гондолы она растаптывает ботинками. И только потом, наконец, падает на колени и садится, понурив голову.
– Лишь кровь делает нас настоящими.
Голос ее бледного – дразнит ее старой присказкой.
Она усаживается на корточки на ковре.
«Всего от одной капли крови, – думает она. – А если все тело?»
– Да, – говорит ее бледный, улыбаясь. – Да, что тогда? Это что-то значит, так ведь, рубиновая моя? Но что? Что это значит, дитя?
«Ясные зеленые глаза, – думает она. – Мои глаза».
Она возвращается в туалет и берет окровавленную тряпку из мусорной корзины. Кладет ее в карман и в последний раз заглядывает в спальню, на труп девушки, которую он убил. «Я должна его защитить, – думает она, – ему же цены нет». Затем тихо выходит в переднюю дверь, спускается по лестнице, возвращается в пикап, где плевальщик-курильщик уже окоченел над рулем. Она сдвигает его на пассажирское сиденье и забирается в кабину сама, заводит двигатель и едет на запад, подсознательно понимая, что за магия ею руководит – магия крови, ковбоя и ее собственной, которые смешивались внутри нее. И что ее ковбой, как и она, бежит от восходящего солнца.
«Он не просто родственная душа, – думает она. – Он – родня».
К югу от Остина
Рю шагает на юг, потом на запад, потом опять на юг, в дневные часы теряя его след. Но по ночам чувствует размеренное биение его сердца, когда он спит в своем грузовике на стоянке возле продуктового магазина, в переулках между маленькими кирпичными домами в маленьких кирпичных городах, у русел ручьев, под мостами. Его боли и ночные всхлипы слышатся ей, будто призрачный зов, несущийся через ширь темных равнин. Он ищет что-то – медленно, осторожно. Иногда ездит кругами по округе, на север, на юг и обратно, всегда заходит в бары и кабаки. На исходе дня всегда оказывается в каком-нибудь городе, сверкающем своими огнями, и там, часто думает она, ищет его. Там. Она закрывает глаза в одном из множества темных мест, где обитает, и кровь еще недавно живых созданий льется в ней – бродяги, мальчишки на скейтборде, темнокожего повара из забегаловки, который курил в круге света у помойки. Кровная связь, она знает, не продлится вечно, ведь крови ковбоя в ней совсем чуть-чуть. Когда наконец находит его – она слышит: что-то в нем плачет во сне, как ребенок. И ее сердце подскакивает в темноте – и она тотчас, будто со взмахом крыльев, переносится.
В Остин. В трейлерный парк на холме, где склон заполонен автодомами и фургонами, напоминающими надгробия, торчащие из земли под разными углами. Она понимает почти мгновенно: его здесь нет. Его отсутствие она чувствует так же резко, будто врывается через дверь и обнаруживает лишь пустую комнату. Но она стоит на песчаном тротуаре вдоль участка сломанного штакетника и смотрит на трейлеры, тополя и пучки сорняков, растущие среди корней, и именно здесь – кровь, что привела ее сюда. И осознает кое-что еще: боль у нее в груди. У него в груди. «Еще одна женщина, – думает Рю, – она закрывает глаза. Я ее вижу». Как и первая, она молодая, симпатичная и грустная, того типа женщин, за которых мужчины дерутся только ради того, чтобы их похоронить. С этой ремень соскользнул, и женщина пнула его в грудину. Рю кладет руку на сердце и потирает плоть, чувствуя боль от удара, и быстрыми шагами подходит к передвижному дому белесого цвета.
К этой.
Входную дверь крест-накрест пересекает желтая полицейская лента, и Рю обходит кемпер сзади, становится на ящик из-под молока и разбивает окно. Просовывает руку в проем, отпирает замочек и осторожно, чтобы не порезаться о стекло, залезает на подоконник.
Она видит место в гостиной, где было найдено тело, – но теперь там только голый ковер. Однако она все равно каким-то образом видит женщину, распростертую на полу, закинув одну ногу на диван. И голую, точно как та из Грандвью. На задней стороне левой икры у нее есть родимое пятно – винного цвета, размером с почтовую марку.
Рю моргает.
Тела нет.
Она медленно пробирается по кемперу, находит в письмах на кухне свидетельство того, что женщина, Таня Уилсон, работала в местном энергетическом кооперативе. Рю перебирает счета, выписки по картам, рекламные буклеты местного автосалона и продуктовых магазинов. Почта собрана в высокую и непрочную стопку, опрокидывающуюся на пол. Как средоточие пренебрежения, нарастающий прилив мирских забот.
Стены в спальне голые, на полу беспорядок. В углу комнаты валяется грудой нижнее белье, на железную койку навалены бюстгалтеры.