Он услышал, как мягко открылась и закрылась сетчатая дверь, как зашипела пивная банка. Улыбнулся, когда холодная жесть коснулась его плеча. Он дотронулся до нее – и до руки, которая ее держала.
– Какой-то ты потасканный, – сказала ему жена и уселась на стул рядом с ним и открыла себе пиво. Она была в длинной красной юбке и такой же кофте, босые темные ступни касались камней патио. Красивые ступни его жены, его любимой Константины.
– Я всегда потасканный, Конни, милая, – отозвался он. – Разве ты не замечала?
– Но в последнее время особенно, – сказала она.
Он отпил из своей банки. Когда оторвал ее от губ, там уже не осталось и половины.
– Хорошее, да? – спросила она, отпивая свое.
– Мой отец, – сказал он, – думал, что пиво и задний двор, где можно его выпить, две из трех лучших вещей, на которые только может надеяться мужчина.
– А что третье? – спросила она.
– Чтобы этот задний двор был в Техасе.
– Ты делаешь меня счастливой, старичок. После всех этих лет все еще делаешь меня счастливой.
– И я этому рад, – сказал он.
– Мой отец хотел, чтобы я вышла за хозяина ранчо, как ты знаешь.
– Знаю.
– За богатого гринго. Terrateniente[14].
– А ты не хотела? – улыбнулся Ридер. Он указал рукой с банкой пива на небольшую лужайку за их похожим на ранчо домом, на дуб в дальнем углу. – Все это было бы твоим, сеньорита. Eres una mujer rica y hermosa. ¿Qué más se puede desear?[15]
– Nada[16]. – Она улыбнулась.
Он почувствовал, как у него полегчало на душе, пусть и немного.
– Nada más del mundo[17], – сказала она.
Он дождался, пока ее улыбка сойдет с губ и она почти допьет свое пиво, а потом сказал:
– Нас кое к чему подвязали. Кое-чему… – он замешкал, – что меня печалит, – проговорил он наконец. Прислушался к молчанию жены и пожалел, что выбрал именно это слово – «печалит». Лучше бы вообще ничего не говорил, лучше бы молчал, и тогда ему не пришлось бы рассказывать что-либо еще.
– Там девушка, – вздохнул он. – Вернее, три девушки. Третью мы нашли позавчера.
– Они мертвы? – спросила она.
– Как Цезарь.
– Сколько им?
– Под тридцать, – сказал он. – Я все думаю…
Он снова отпил – наконец его банка опустела.
– Еще одну? – спросил он.
Она пристально на него посмотрела, будто искала взглядом остатки силы воли, которые в нем еще сохранились. «Что-то слишком тихо», – подумал он. Спустя мгновение она встала и сходила за пивом.
– Спасибо.
Он смотрел ей вслед, думая о том, какими они еще были детьми, когда поженились. Ему было восемнадцать, ей – семнадцать. Она метиска, он белый техасский парень. Их роман, как всегда считал Ридер, соответствовал романтике самого этого края: широкие просторы и далекие горизонты, молодые сердца, большие и зеленые, как бесконечные луга на востоке, и жизнь в этом краю протекала совершенно непредсказуемым образом, будто ее обдавало дыхание великанов, которые придавали ей форму и меняли ее ход.
Ридер вырос в Кантоне. Его отец был человеком спокойным, работал плотником и бо́льшую часть жизни Ридера казался старым и уставшим. Мать его умерла вскоре после его рождения, и Ридера воспитывал мягкий и терпеливый отец. Они жили на небольшой ферме у шоссе, на земле, унаследованной от какого-то дядюшки или тетушки, умершей задолго до рождения Ридера. Его отец пытался обучить его своему ремеслу, это была долгая и обескураживающая битва.
«Углы тебе никак не дадутся», – заключил наконец его отец и дал Ридеру другую работу – красить, наносить трафареты на мебель и игрушки. Потом они вместе продавали свои изделия на местной ярмарке.
Здесь-то Ридер впервые увидел ее в тени брезентовой палатки ее отца: светлокожая, наполовину мексиканка, в голубом платье, рассматривала сломанные на солнце карманные часы в лотке старьевщика через дорогу. Он проследил за ней, пока его отец торговался с мужчиной из-за цены на скамеечку для ног. Она улыбнулась, прежде чем тронуться с места, сложив часы, и эта ее улыбка показалась ему воронкой в воде, которая затягивала его, беспомощного, через пыльные лотки, через закуток, где бородатые мужчины продавали со своих пикапов ржавое фермерское оборудование и глиняную посуду. Ее длинные загорелые ноги были все в солнечных пятнышках под кедровыми деревьями. Она пересекла шоссе и исчезла среди пыльных палаток и клеток с животными на продажу – утками, кроликами, овцами, собаками и лошадьми, среди горячего воздуха, наполненного неприятными запахами зверей и навоза.
На следующий месяц они с отцом вернулись, поставили свои столы и разложили эскадрилью своих садовых вертушек – в виде пересмешников, ящериц, кукушек, шмелей. Ридер сидел на деревянном складном стуле с кисточкой и банкой белой эмалевой краски. Он рисовал глаза пчеле, когда вдруг поднял взгляд и увидел ее: она стояла за тем же столом, где он впервые заметил ее месяц назад.
Она держала голубое мороженое в бумажном рожке и смотрела на него, улыбаясь.
Они пошли прогуляться.
Ее отец, сказала она, в этом месяце приехал продавать свиней. А в прошлом покупал коз. Она сказала ему, как ее зовут. Он сказал, как зовут его. На следующий месяц они снова встретились на ярмарке и гуляли по рядам темными вечерами, держась за руки, ели мороженое и то и дело останавливались, чтобы послушать ковбоев с гитарами, которые пели всякие гимны. Спустя несколько месяцев Ридер купил ей кольцо в лотке с дешевыми украшениями, которые сверкали на солнце, будто выброшенные на берег жемчужины.
Между их родителями не было ни ссор, ни неприязни. У Ридера не было своего ранчо, но он был хорошим мужчиной, а ее отцу с матерью больше ничего и не требовалось. В их паре царила лишь любовь, и он всегда благодарил за это судьбу.
Она вернулась к нему из дома и поставила холодную банку «Лоун Стар» ему на сгиб руки. Он открыл ее и сделал глоток. Затем принялся рассказывать, а она сидела и слушала, как всегда, как всю жизнь.
– Завтра, – сказал он наконец, – мы пойдем поговорить с некоторыми ребятами. Посмотрим, что получится.
– Поймаешь его? – проговорила она.
Это был вопрос, но Ридер уже пьянел и услышал в нем лишь утверждение, поэтому ответил:
– В кратчайшие сроки. – Хотя никакой уверенности в этом у него не было.
Прошло несколько долгих вдохов, прежде чем она сказала:
– Завтра ей исполнилось бы двадцать семь. Представляешь себе? Двадцать семь лет.
– Ты всегда знала, что это девочка, – ответил он.
– О да, – сказала она.
– Она тебе еще снится? – спросил он.
– Не особо, – сказала она. – Это было уже давно.
Он задумался на секунду, не врет ли она.
– А мне – да, – сказал он.
– Как снится? – спросила она. – Приятно или грустно?
Помолчав, он сказал:
– А разве не может быть то и другое сразу?
Она не ответила, а только нашла рукой его руку, и он почувствовал в ней силу.
Ридер допил свое пиво.
На юг помчался очередной поезд.
Четверг
Тревис торчал на крыше мотеля, с замотанным лицом, в шляпе, и прибивал черепицу – это было единственное задание на этот день, которое женщина написала ему на бумажке, прилепленной у офиса. Он глянул на дорогу, услышав визг тормозов, и увидел, как школьный автобус завернул на стоянку и выпустил мальчика. Сэнди, с металлической коробкой для обеда в руках, стоял на гравии и изучал свои джинсы в том месте, где у него порвалась шлевка. Тревис прочитал по его губам: «Сукин сын». Сэнди поднял глаза и увидел, что Тревис смотрит на него. Тревис помахал рукой.
Лестница, прислоненная к крыше, сотряслась, когда мальчик стал по ней подниматься. Голова Сэнди появилась над краем крыши, и ветер взъерошил ему волосы.
– Что вы делаете там наверху? – спросил он.
– Крышу чиню, – ответил Тревис приглушенным повязками голосом.
– Мама сказала, вы работаете по ночам.
– В основном да. Но крышу ночью не могу починить.
– Что у вас с лицом, раз вы носите эти штуки?
– Осторожней на лестнице, – сказал Тревис.
Сэнди ухмыльнулся и оторвал руки от лестницы.
– Не дури.
– Боитесь высоты? – спросил мальчик.
– Не то чтобы сильно любил, – отозвался Тревис.
– А я не боюсь, – похвастался мальчик. Затем взобрался на крышу и устроился рядом с Тревисом. Сэнди указал на крылатого коня над офисом с кафе. – Вам бы коня тоже поправить. У него нога сломалась.
– Мой старик говорил, что для коня со сломанной ногой есть только одно лекарство.
– Да, и какое?
Тревис не ответил.
– А-а, я понял, что вы имеете в виду. Так почему вы не можете работать днем? Мама говорит, это потому, что у вас аллергия.
– И на что у меня аллергия? – спросил Тревис.
Сэнди пожал плечами.
– Тебе, наверное, кажется смешным, что я похож на мумию.
Мальчик только посмотрел на Тревиса со своего места в длинной тени крылатого коня, и Тревис отвернулся, ничуть не смутившись его пристального взгляда.
– Вижу, у тебя со штанами проблемка, – заметил Тревис.
Мальчик подцепил пальцем шлевку.
– Я не хочу об этом говорить, – сказал он.
Они немного посидели в молчании. Сэнди ссутулился, глядя на горы, пока ветер трепал его волосы. Тревис следил за ним краешком глаза. В позе мальчика, в его отстраненном выражении лица он видел себя в детстве, когда мать усаживала его перед окном, выходившим на бескрайний простор залитого солнцем мира. Каким маленьким он тогда себя чувствовал, каким одиноким…
Тревис протянул молоток и гвоздь.
– Знаешь, как это делается?
Мальчик взял молоток в одну руку, гвоздь во вторую.
– Думаю, это не сложно, – сказал он.
– Вот так поставь, – сказал Тревис. Сэнди послушался. – Потом забиваешь. Сначала аккуратно. Потом бей хорошенько, один раз. Резко и крепко. Видишь?