Они убивают всех, даже кур.
Тревис бродит посреди всего этого с опущенной винтовкой. Когда дело сделано и в долине устанавливается новая, еще более безусловная тишина, его обойма остается полной. В итоге семеро из взвода мертвы: их разорвало на столько кусочков, что их никак нельзя собрать вместе. Никто теперь не знает, где теперь что.
– Кажется, это Крюса, – говорит кто-то, подняв с земли руку.
– Откуда знаешь? – говорит кто-то еще.
– Да палец пахнет мандой.
Смех. Кто-то хнычет в углу хижины. Кричит петух. Вызвать вертолет они не могут. У них уже несколько недель нет ни радио, ни радиста. А если бы и был, Большой К, наверное, его бы сжег, потому что теперь они недосягаемы для какого бы то ни было командования. Сегодняшний день их изменит, Тревис это знает. Скоро у каждого из них будет волк, как у Большого К, все они станут как один. Оно надвигается на них, это неизбежное безумие. Тогда Тревис решает, пока все ищут останки своих товарищей, что позволит Большому К сделать это, когда настанет время. Позволит Большому К порезать ему руку, потому что на самом деле неважно, какие на его теле символы. Он никогда таким не станет. Потому что он – уже кое-что другое.
«Я кое-что другое», – думает он.
Они перевязывают раненых, как могут. И уходят дальше перед закатом, оставляя лишь дымящуюся дыру. Большой К ведет за собой, освещая путь факелом.
Они разбивают лагерь на хребте, куда не достигают джунгли, и только ночное небо ярче окружающей их темноты. Они лежат на спине и с интересом глядят наверх. Текс раньше говорил, что мир – как сарай в ночи, где кто-то прострелил в крыше миллион дыр, а каждая звезда – это дыра, сквозь которую сочится свет. Тревису это всегда нравилось, потому что так появлялась надежда, что существует некий другой мир, помимо этого, где свет преобладал над тьмой. «Но теперь Текс мертв, – думает он, – взорван четырнадцатилетней девочкой с бомбой в щели». Они используют слова вроде «манда» или «щель», говоря о девочке, думая о ней, как о существе без сердца, разума и души, чтобы когда-нибудь снова иметь возможность быть с женщиной и доверять ей, не ожидая, что она убьет их, когда их тела соприкоснутся.
Тревис останавливается. «Слова – не оружие», – думает он. Его мать говорила так много слов, и среди них было даже слово «любовь». Но он чувствовал ее любовь лишь единственный раз, когда слова не имели значения, по крайней мере из ее уст. «Музыка», – думает он. Музыка – это все, что важно. Он закрывает глаза и пытается вспомнить музыку, ее мягкие ритмы и то, как они терялись в следах друг друга и в тенях, но слышит и видит только кричащую гуковскую девочку и внезапный взрыв, разрывающий ее, будто сладкую вату, красную и липкую, и последовавшее за этим безмолвие.
Большой К. встает. В свете костра он кажется еще выше и чернее. Он говорит всем, что нужно делать теперь, когда они, каждый из них, преодолели точку невозврата, что теперь они не просто воинское подразделение с каким-то номером. Он поднимает обрубок руки, которая некогда принадлежала Крюсу, и целует ее, а потом бросает в костер.
– Мы изменились, братья, – говорит он, и остальные соглашаются. – Время пришло, – говорит Большой К.
«Во множестве миров отсюда, – думает Тревис, глядя на звезды чуть позднее этим же вечером, после того, как горячий нож Большого К порезал его руку. – На той стороне неба, где вместо темноты свет. Вот где сейчас та музыка».
Утром они спускаются с хребта. Тревис оглядывается назад, где между деревьев проступает деревня, а над ней – столб черного дыма. Она напоминает ему что-то, но сейчас рано, а солнце уже палит, и он не может больше думать о том мире и каков тот из себя.
V. Путь крови
Пятница
Он заблудился в пустыне, дорогу размыло дождями. Он трясся вдоль рельсов, которые упирались в оцинкованные ворота с колючей проволокой, оканчивались скалистыми тупиками и глубокими ущельями, заполненными дождевой водой. Буря бушевала далеко на востоке. Вода спугнула антилоп, зайцев и редких койотов – всех их мимолетно высвечивали его фары, и он видел их сияющие целеустремленностью глаза.
Кровь бежала из его ран и спускалась по ноге в левый ботинок, так что вскоре, когда он нажимал на сцепление, раздавалось влажное хлюпанье. Окна запотевали от его дыхания, и ему надоело их вытирать. В дальнем свете он видел заросли кактусов, кустарника по обе стороны от себя. Поняв же, что вновь едет по дороге – широкой и укатанной, – он стал вести свой дребезжащий пикап с кемпером на кузове как можно ровнее, пока наконец на горизонте не осталось никаких больше источников света и признаков людей. Тогда он позволил ботинку соскользнуть с педали газа на тормоз и съехал на обочину. Пикап остановился. Тревис заглушил двигатель и выключил фары. Потянулся, чтобы открыть дверь, думая перебраться в кемпер, но когда чуть поерзал на сиденье, боль пронзила его бедро и бок, перед глазами поплыло. Он повалился на бок, ночь окутала и кемпер, и водителя, словно огромными черными крыльями, и все вокруг исчезло.
Когда Тревис проснулся, сиденье под ним было липким от крови. Повернув голову, он увидел сквозь грязное стекло, как по полям к западу подкрадывался рассвет. Пикап стоял припаркованный наискось в тени низкого склона, среди кустов, розовеющих в утреннем свете. Тревис облизнул губы. У него болела голова. Он сонно моргнул и, почувствовав, как натянулись у него струпья на ране под рубашкой, все вспомнил.
Он выпрямился за рулем и поморщился от тупой боли в боку и в ноге. Последняя так онемела, что он едва мог поднять ее и надавить на педаль сцепления. Правой рукой он поправил шляпу на голове: она смялась с той стороны, которой он прижимался во сне.
Он смотрел, как свет ползет по полям, и понимал: скоро ему придется ехать туда по залитым им участкам. Под солнцем и голубым небом. Он посмотрел на кровь, скопившуюся и затвердевшую на полу, и подумал: «Я не хочу, чтобы все вот так закончилось».
Опасаясь, что ему не хватит сил достать свои вещи из кемпера, что он рухнет на крыльце и сжарится на солнце, он повернулся к соседнему сиденью, где лежала смятая джинсовая куртка мертвой девушки. Обернул ею голову и стал задыхаться от запаха ее духов. Затем завел свой «Форд» и выехал на гравийную дорогу, вскоре после чего добрался до асфальта, где остановился на холостом ходу. Он посмотрел направо, на запад. Затем налево, на восток. Повернул на запад и направился прочь от солнца. Вперед, подальше от своего дома.
Аннабель тем утром приготовила завтрак для Сэнди, после чего спустилась из мотеля, чтобы подождать вместе с ним автобуса. Они сидели в тени навеса старого заправочного островка.
– Что-то ты тихий, – заметила она.
Он надел рюкзак и потянул за нитку, которая выбилась из шва на лямке.
Она положила ладонь ему на волосы, провела по загривку. Коснулась его плеча.
– И поел плохо.
– Я в порядке. – Мальчик лишь пожал плечами.
– Еще злишься, что я отправила тебя спать?
Он еще раз пожал плечами.
– Так не злись, – сказала она. – Мы почти сразу разошлись, как ты ушел.
Вскоре автобус подкатил к стоянке, прошипев открывающейся дверью, и сын направился туда.
Она крикнула ему вслед:
– Я тебя люблю!
Он поднялся по ступенькам, и двери за ним закрылись.
В офисе она оторвала клочок бумаги и нацарапала на нем: «На вторник работы нет» и вышла, прикрепив его над ящиком для Стиллуэлла, чтобы тот прочитал, когда вернется. Накануне вечером он уехал так внезапно, и она думала, что это могло быть навсегда. И решила: будь как будет. Затем она сделала еще одну записку, покрупнее, на белом печатном листе. Написала фломастером заглавными буквами: «РЕСТОРАН И МОТЕЛЬ ЗАКРЫТЫ С ПН. ПО ПТ. ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!» И когда повесила ее на окно кафе, на парковку заехал первый пикап завсегдатаев с шестью загорелыми мужчинами в джинсовых куртках и соломенных шляпах. Она вышла к ним и извинилась, пояснив, что у нее появились некоторые дела. Водитель кивнул, поблагодарил ее и уехал в направлении города, где, знала Аннабель, они могли найти печенье и картофель фри в «Тексако».
Сама она вернулась из города в полдень. Свернула с шоссе на свою подъездную дорожку и увидела, что перед домом стоит пикап с кемпером. Остановилась и посидела немного в своем работающем на холостом ходу универсале. На заднем сиденье стоял бумажный пакет из «Бережливого Дэна» со свечками, шариками, колпаками и тарелками. Под пакетом лежала бумажная коробка с праздничным тортом.
При виде кемпера ее охватил необъяснимый страх.
Она отпустила педаль тормоза, и фургон, завизжав, медленно покатился по гравию. Она припарковалась позади пикапа. Выбравшись наружу, увидела тянущийся кровавый след, и что-то дрогнуло у нее в груди. Она почувствовала, будто ей на грудь опустился тяжелый груз.
Кровь вела на крыльцо, поперек соломенного коврика, и уходила в дом.
Входная дверь была приоткрыта.
Аннабель поднялась на крыльцо и сквозь сетку увидела Стиллуэлла: он лежал на полу перед ванной.
Отринув все мысли, она вошла внутрь, дверь за ней захлопнулась.
Она упала перед ним на колени. Его лицо было белым как мел. Он смотрел на нее, будто раненое, загнанное животное. Шляпа его валялась рядом на полу в луже крови. Кровь заливалась между половицами. Она увидела, что из его джинсов был вырван лоскут, и еще один – из рубашки. Вокруг них ткань пропиталась кровью. Когда она потянулась, чтобы оттянуть его рубашку от раны, он выпростал руку и ухватил ее за запястье. Уставился ей в глаза и проглотил ком в горле: огромный кадык сработал, будто поршень, и страх, что она ощущала перед домом, внезапно обрел более определенную форму, когда его пальцы крепче сжались вокруг ее запястья.
– Мне лучше вызвать «Скорую», – сказала она.
Он грубо притянул ее поближе к себе.
– Не надо, – проговорил он.
И вдруг все вокруг померкло. Сгустилась тьма. Ее язык будто распух и не мог больше пошевелиться. Она почувствовала, будто стала вдруг не собой, а чьим-то расплывчатым представлением об Аннабель Гаскин. Чьей-то выдумкой. Она закрыла глаза и почувствовала, будто теряет равновесие. Словно услышала музыку из автомата и женский смех. Веяние ночи, врывающейся в открытое окно. Вспышку боли вноге, будто ей порезали ногу…