В тринадцатом и четырнадцатом коттеджах несколько лет подряд жили неразлучные «фамилии» Власов и Фере. Владимир Власов и Владимир Фере. Власов всю жизнь почему-то считался и являлся необычайно важной персоной, и, по-моему, никто точно не знал причин этой необыкновенной сановности и многозначительности его фигуры в неизменных полосатых пижамных штанах. Он прославился романсом «Фонтан», но в композиторской-то среде все знали, что и романс написал не он, а другой Власов, безвестный оркестрант. Однако Власов от авторства никогда не отказывался. Да, как кроссвордистка я знаю, что он часто фигурирует в кроссвордах как автор балета «Асель». Нечего и говорить, что не успели еще высохнуть чернила на его ручке, выводящей ноты «Асели», как она была поставлена в ГАБТе с такой же быстротой, с какой забыта сейчас. Почему? В чем был секрет его всемогущества? До сих пор не понимаю. Интересно, что я уже написала эту часть воспоминаний, когда О. Л. Чулаки прислала мне книгу М. И. Чулаки «Я был директором Большого театра»[9], где о Власове написано буквально то же самое! Ну, уж если ОН не знал, значит вопрос не такой праздный.
Знаю, что они с Фере (веселым и симпатичным) постоянно занимались киргизской народной музыкой, и в Киргизии шли их балеты и оперы. Не знаю уж, какого они были качества, но Власов и Фере в этом преуспевали. У Фере была замечательная жена. Тамара Фере, очень эффектная тёмная шатенка с длинными распущенными волосами, крупно вьющимися, куда-то всегда устремленная, быстрая, лёгкая, очень свободная в движениях, почему-то никогда не имевшая времени, но я пишу о ней не только потому, что все детство мне было приятно с ней встречаться и общаться (Фере жили в нашем доме), но и потому, что отмечаю людей, которые воплощают в себе полностью какое-то качество. В случае Тамары Фере это был оптимизм. Состояние уныния не было ей известно.
Нынешнее поколение и понятия не имеет о том, какие широкие возможности открывались перед теми композиторами, которые решали посвятить себя «поднятию» музыки той или иной республики, – такая деятельность всячески поощрялась и морально, и материально.
Затем наступила очередь пятнадцатого и шестнадцатого домов. Пожалуй что, они так и остались самыми большими, состояли из четырех комнат, двух террас и тоже стояли в лесу, немного на отшибе. Шестнадцатый дом вообще был последним на одной из сторон территории, пока еще ниже, совсем уж в глубине чащи много лет спустя не поставили странный, вытянутый двадцать восьмой.
В пятнадцатом и шестнадцатом коттеджах жили попеременно Михаил Иванович Чулаки с женой Ольгой Лаврентьевной и сыном Витей и Сергей Артемьевич Баласанян с женой Кнарик Мирзоевной и дочкой, моей рузской подругой, Кариной.
Михаил Иванович Чулаки в ту пору, как и всегда, вел класс композиции в Московской консерватории, но, что решительно выделяло его из всех самых влиятельных персон, он был директором Большого театра. Впрочем, думаю, что в периоды своего директорства (а он возглавлял ГАБТ дважды, с 1955 по 1960 год и с 1963 по 1970) он, конечно, мало сочинял и, наверное, мало преподавал.
Во всяком случае от многих его учеников я прекрасно знаю, каково было его отношение к ним, сколь заботлив и внимателен к ним был Михаил Иванович, действительно отец родной. Его ученики могли чувствовать себя как за каменной стеной. Причем, насколько я могла судить, его отношение не было ни в коей мере протекционизмом – просто он был одинаково заботлив и к сочинениям, и к быту своих учеников, и его преподавательская деятельность сочеталась с Основной, Главной.
Сейчас ведь все смешалось, и Большой театр стал ареной сражения Больших амбиций, в чем заключается одна из трагических ошибок нынешнего безвременья с его потерей всех ориентиров. Когда вскрылись все преступные деяния советской власти, слинявшей с исторической сцены без осуждения и покаяния, я все мучилась: неужели так никто и никогда не узнает правды?! Ведь все было фальсифицировано, история, философия, газеты-близнецы состязались в форме подачи лжи и так далее. Но вот появился Солженицын. Появился «Архипелаг ГУЛАГ», и все узнали. За это честь ему и хвала на веки вечные. Но вот другое: а как жили вообще люди? Чем? Чем увлекалась молодежь? Как одевалась? Как проводила время? Вечера в школе или университете, как они проходили? А комсомольские собрания? А персональное дело комсомолки такой-то, сделавшей аборт? Это же была совершенно сюрреалистическая жизнь. И как это теперь объяснить? Например, на Западе иногда стараются объективно излагать нашу историю, и в телевизионных передачах мелькают кадры нашей хроники «Новости дня». Все эти мускулистые, грудастые, веселые, задорные, боевые строители и строительницы коммунизма или развитого социализма или чего там еще, вот они трудятся под песни, вот они пляшут, вот они стучат молотками в забое и так далее. И что же? Я решительно считаю, что никто никогда не поверит, что все это от начала до конца ложь, кроме старческих фигур наших руководителей, которых хоть как загримируй – все бесполезно.
Это неожиданное отступление я сделала для того, чтобы пояснить: никто теперь не отдает себе отчета в том, что во времена моей молодости директор Большого театра был недоступным, недосягаемым небожителем, общавшимся с музами и великими артистами Большого театра. Конечно, даже и я при всей своей наивности знала, что не меньше, чем с вышеперечисленными персонами и божествами, директору приходилось общаться с ЦК, Министерством культуры и так далее и тому подобное. Большой театр был политическим лицом страны, и нужно напрячь воображение и представить себе, как скован был в каждом своем движении Чулаки. И это были ведь не все трудности. Как и в любом коллективе артистов, в таком грандиозном скопище разнокалиберных дарований, как балет и опера Большого театра, где работали гении обоих полов, атмосфера должна была быть настолько сложной, что коварства и ненависти хватило бы, наверное, на десятки оперных театров мира, – все это еще к тому же заквашенное на партийности, беспартийности, связанных с ними властью, доносами, бессовестным протекционизмом, отсутствием морали. Не знаю, кто и как мог и могли с этим справиться. Но Чулаки, видимо, обладал той совокупностью дипломатических и интеллектуальных дарований, которая позволила ему в бытность директором поставить (постановщиками были Касаткина и Василёв) «Весну священную» Стравинского! Вот это была сенсация! Стравинский вообще представляется властям фигурой сомнительной, а тут ГАБТ! Иностранцы увидят. Не знаю, как ему это удалось. Но только репертуар Большого театра значительно обогатился операми и балетами, дирижировали прекрасные дирижеры, пели и танцевали с вдохновением наши артисты. Я глубоко убеждена, что Чулаки все это удавалось в силу, прежде всего, компетентности, потому что он был не чиновником, а композитором. Композитор. Владеющий профессией. Нужно ли объяснять, какая разница между паучком – номенклатурным чиновником – и композитором. После него власть взяли чиновники и довели-таки Большой театр до полного развала.
Можно только предположить, как был занят Чулаки, и я никогда не задумывалась над тем, каков он в жизни. Видела его в основном в Рузе, в «старой столовой». Строго поблескивали стёкла очков без оправы. Крупная лысая голова. Всегда очень элегантный. Замкнутый. Но вот ведь Руза. Нас с мамой пригласили к Чулаки. Тогда открылись магазины «Березки», у меня был неописуемо красивый брючный костюм, и мы пошли.
Я, надо сказать, очень робела. Но все оказалось просто, говорили на интересные темы, ни тени высокомерия или номенклатурного чванства, столь характерного для партийных чиновников, в бане они или в ложе театра.
Общение с Чулаки всячески украшала его жена, любимая моя Ольга Лаврентьевна. Тут я должна снова сделать небольшое отступление, посвятив его специально красоте рузских дам. И в первую очередь Ольги Лаврентьевны. Вот она стоит перед глазами, и так она прелестна, олицетворение “ewiger Weiblichkeit”[10], а слов настоящих у меня нет – все те, что есть, мне не нравятся. Она с достоинством играла роль первой дамы Большого театра – всегда соответственно положению одетая, загадочная молчаливая красавица. На самом же деле Ольга Лаврентьевна отличалась и отличается величайшей непосредственностью глубоко порядочного человека, без червоточинки, наличие которой позволило бы ей меньше убиваться по поводу царящих в Большом театре нравов, с которыми приходилось справляться Михаилу Ивановичу. Она обижалась на несправедливости прямо-таки по-детски, негодовала, возмущалась, но все это только в кругу самых-самых близких друзей. Ни в чем никогда не заинтересованных. К числу таких друзей принадлежала и мама, а потом уж и я. Ольга Лаврентьевна была очень добра к нам в отношении билетов – она считала нас достойными посещать все премьеры и вообще все выдающиеся спектакли Большого театра, и я до могилы буду благодарна ей за это. Мы с мамой посидели во всех, кроме той, что у сцены слева, ложах, и директорской, и правительственной. Я знала все подъезды, входы и выходы, например, из директорской ложи в фойе. Но дело, конечно, не во входах и выходах, а в том, что никогда бы даже мама, не говоря обо мне, не узнала так близко наших прославленных певцов, танцовщиц и танцовщиков, не увидела бы Чабукиани – Отелло, «Весну священную», «Кармен-сюиту» с Плисецкой, «Царя Ивана Васильевича». Васильев, Максимова, Плисецкая, оперная труппа – это стало частью всей жизни. Уланова уже не танцевала. Но однажды она появилась в директорской ложе. Как богиня скромности. Сидела на кончике стула. В антракте, не поднимая глаз, исчезла. Еще одна картина: Серебряный Бор, скамейка, на ней одинокая фигурка, исполненная изящества. Уланова. Оцепенение.
Но вернусь к Ольге Лаврентьевне, и пусть на фоне рузского пейзажа мелькнет ее изящная черноволосая головка – она никогда не давала насмотреться на себя вдоволь. Вот она бежит по тропинкам дома творчества в выцветшем ситцевом сарафанчике, и надо быть совершенно слепым к красоте, чтобы остаться равнодушным при виде этой картины. Впрочем, в сарафанчике ее можно было увидеть только бегущей с реки. О.Л. всегда был