В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер — страница 29 из 52

Извечный спор между обитателями Рузы сводился к тому, когда в Рузе лучше: летом или зимой. Лето: тепло, река, легкая одежда, волейбол, лодки… А зима? Сказочно убранный снегом лес, каток, лыжи, вымокшие насквозь валенки и лыжные костюмы, и все это сушится у печки, издавая ни с чем не сравнимый запах свежести, снега, и влетаешь в столовую с разгоряченным лицом, потирая ушибленные во время лыжной прогулки места, а тебе уже готова селедочка, посыпанная зеленым луком, домашний суп, котлеты и… третье! А это ведь сплошь и рядом был заварной крем с черносливом!

Напротив меня ослепительный в своей американской кинокрасоте Лев Константинович Книппер, автор знаменитого «Полюшко-поле», альпинист, аристократ, племянник Книппер-Чеховой (следовательно, видел Чехова?!), неумолимый мой наставник, ибо он учит меня вести себя за столом. Держать вилку и нож. Сидеть прямо. Держать нож в правой руке, а вилку в левой и не перекладывать их по ходу поглощения пищи, и не болтать с полным ртом. Какой любезностью с его стороны было потратить столько времени на обучение хорошим манерам дочки Зары и Коли. Я вообще все свое детство фигурировала только как Зарина и Колина дочка. Потом Зарина. Сама по себе редко. И дружба бывала еще в те времена настоящей: Книппер считал своим долгом обучить Зарину дочку есть по-человечески. Кстати говоря, тогда же он преподал мне и другой урок, вернее, дал пищу для размышлений: если хочешь добиться чего-то от ученика, ты должен быть неумолимо строг.

Зимой трапезы всех обитателей Рузы происходили обычно в самом старом помещении (построенная позже терраса ввиду холодов была закрыта), и в моменты наплыва (зимние каникулы, например) ели в две смены. Какая же там царила всегда чистота. Как работали все на кухне – поварихи, подавальщицы. Каждая из них знала нас с пеленок, все они были ласковые, внимательные, расположенные. Эти деревенские люди (хватало ста километров от Москвы, чтобы можно было назвать их деревенскими) начисто теперь перевелись. Я не замечала в них ни тени неприязни. Напротив, уважение к труднопостижимому для них труду, именно уважение, а не смесь холуйства и хамства. Помню, одна из моих любимых подавальщиц Дуся все же спросила меня: – Валь, а твоя мама – композитор? – Да, композитор, – ответила я. – Настоящий прямо? – Настоящий. – Ну, хорошо, а кто же ей музыку-то пишет?

Существовала и официальная Руза. Например, принимали иностранцев, гостей Союза композиторов. Как-то приехала большая делегация поляков. Речь произносить было ну совершенно некому. Из знаменитостей в тот момент в Рузе был только Николай Павлович Будашкин, народный композитор по существу, а не по званию. Скромный, не любящий официоза человек, он отказывался наотрез, но его все же уломали. И, говорят, во время застолья, дождавшись паузы, Будашкин на неверных ногах поднялся над столом, поднял чарку, надолго задумался, а потом сказал: «Тяпнем!» Один из коронных рузских рассказов.

Таким же народным по существу был и талантливейший Мокроусов (его «Заветный камень» мне кажется одной из лучших песен в русской музыке XX века). Увы, он пил в общем-то беспробудно. К Рузе это имеет прямое отношение, потому что на противоположном берегу реки стоял безобидный сельмаг, раз и навсегда получивший прозвище «Мокроусовки», ввиду того, что именно там ежедневно покупал свои поллитровки композитор. Я же удостоилась по моим тогдашним понятиям большой чести. Как-то Мокроусов в компании друзей сидел на берегу реки уже в очень нетрезвом виде. Тут подвернулась им я, пришедшая под вечер совершить свою лодочную прогулку к Острову. Вместо этого мне пришлось по просьбе Мокроусова переплыть на другой берег, купить в «Мокроусовке» очередную бутылку и, держа ее над головой в одной руке, приплыть обратно. Я была встречена всяческими изъявлениями благодарности и поощрения.

Была Руза и новогодняя. Тогда в нее съезжались все «главнюки» (не могу не вспомнить рифмующегося «гимнюки» – так мгновенно прозвали композиторов, посланных в Рузу сочинять гимн). Меню обогащалось осетриной, черной икрой, но встречи Нового года все же не носили чопорного характера, и здесь свою лепту вносили, конечно, дети, уже подросшие, уже танцевавшие твист и рок и прочие танцы, но навсегда отдавшие душу шарадам.

Летом шла в ход и летняя терраса. Я помню, кто где сидел и какие были приняты неписаные законы. Но Бог с ними. А самое-то главное состояло в том, что Музфонд уже, видимо, настолько разбогател после принятия СССР в конвенцию по авторским правам, что уже грехом ему казалось и не построить новую столовую, по всем правилам шикарного дома творчества.

С этого момента начинается как бы новый этап в жизни Рузы, она потеряла свою полную домашность, стала более парадной. Но прежде чем перейти к этому новому периоду, о котором у меня мало есть что сказать, припомню еще некоторые забавные и интересные эпизоды из жизни старой Рузы со старой столовой.

Очень боюсь ошибиться годом, но, видимо, это ранние пятидесятые годы. К этому времени относится лето тесного общения в Рузе с Исааком Осиповичем Дунаевским. Кстати, вот он снова – мой лейтмотив о красавицах. Описать жену Исаака Осиповича легче, чем других, потому что она была как две капли воды похожа на боттичеллиевских красавиц. Если одеть какую-нибудь из них в самые модные одежды двадцатого века, не забыв и о высоких сапожках, можно получить представление о матери Максима Дунаевского.

Но неизгладимое впечатление оставили все же вечера, на которые совершенно секретно приглашал нас Исаак Осипович. Действительно, проходили эти встречи в обстановке полной конспирации. Например, мама понятия не имела, куда я скрываюсь на целые вечера. Мне обидны некоторые провалы в моей памяти: вот, например, я совершенно не помню, с кем ходила в гости к Исааку Осиповичу, а ведь нас было несколько человек. Он приглашал нас «на музыку». Тогда еще начисто нам неизвестную. Отвлекусь на минутку: мне совершенно никогда не был ясен этот человек. Ясен был только его огромный талант, которым Бог его не обделил. И что бы потом ни писали, всегда самым лучшим советским композитором в области так называемого легкого жанра оставался Дунаевский. Песни его пел действительно весь народ. «Широка страна моя родная» по всем статьям должна была бы стать гимном СССР, мешало лишь то, что автор – еврей. Такой гимн сделал бы честь стране, если, конечно, не вдумываться в слова, рисующие жизнь советского человека с точностью до наоборот. Для меня слова, «текст» всегда имели второстепенное значение, если речь шла о песне. Так было и в данном случае. Но вот что думал Дунаевский? Что он-то думал, когда писал ее? Может быть, не придавал словам значения – ведь это музыка из кинофильма. Дворянка Любовь Орлова так прекрасно пела ее, так к месту в этой выдуманной от начала и до конца идиллии. И автор, конечно, не мог знать о том, что песню подхватит весь народ. В результате, если кому и удалось в песенном жанре прославить советский строй, то, конечно же, Дунаевскому благодаря его огромнейшему таланту. Музыка ко всем александровским фильмам – это же шедевры. Да и «Вольный ветер».

Богатый, знаменитый, резко некрасивый, толстогубый, лысый, угрюмый человек зазывал к себе на «музыку».

Что же это была за музыка? Мне врезались в память два имени: Жаклин Франсуа и Има Сумак.

Складывается впечатление, что гораздо легче объяснить какие-то явления, отстоящие от нас на сотни веков, чем явления нашего века. Сюда я отношу, например, то чувство страха, которое пронизывало всю жизнь советского человека, его в лучшем случае двойную жизнь, а в худшем – просто жизнь недоумка, идиота, к категории которых можно было бы легко причислить меня. Вопиющее несоответствие, скажем, слов «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек» поистине страшной действительности: исчезновение один за другим поэтов, режиссеров, певцов, площадная ругань, обрушивающаяся на вчерашних героев с последующей их травлей при «полной поддержке трудового народа», травля писателей, начинавшаяся, как всегда, с писем «читателей». «Я книжки такого-то не читал, но…» Все это создавало атмосферу, которую, видимо, надо пережить. Или лучше не надо. Но, не пережив, не поймешь, не представишь. Не представишь и подвига несогласных, осмелившихся возвысить голос.

Кому теперь можно объяснить, что музыку было опасно слушать? Что мама или Н. П. Раков играли «Симфонические танцы» Рахманинова с модератором, что само имя Рахманинова долгие годы избегали называть, хотя «минута молчания» в честь погибших на войне солдат всегда сопровождалась музыкой из его Второго концерта.

Дунаевский, конечно, не принадлежал к героям. Вообще люди не рождаются героями все подряд. И никто не вправе требовать от них этого. Уже хорошо и то, на что он отважился. Не могу даже представить себе, каким образом в те времена глухого железного занавеса могла оказаться у него такая богатейшая коллекция выпущенных на Западе пластинок с записями самых известных легкожанровых певцов и певиц Европы да и не только Европы. Не стоит говорить, что артисты это были широко известные, впрочем всего лишь как лучшие представители своего жанра, французские шансонье. У Дунаевского в Рузе я впервые услышала Мориса Шевалье, Шарля Трене. Но потрясением оказалась Жаклин Франсуа. Смешно сказать, что мы и понятия не имели тогда (попробуй объясни это сейчас) ни о каком микрофонном пении и совершенно искренне поверили в глубокий, сочный, нежный, нюансированный голос певицы. Я уже знала тогда немного французский язык, и Жаклин Франсуа стала для меня настоящим культурным шоком. Я без конца задавала вопросы: как это может быть, чтобы такая потрясающая певица была неизвестна другим народам? Тем более, что слова песен были сугубо любовного толка и никакой опасности не представляли. Дунаевский на вопросы не отвечал, но совершенно явно получал удовольствие от успеха своей коллекции у юных слушателей (хоть убей, не помню, кто еще со мной был). А потом Има Сумак. Когда десятилетия спустя я услышала ее с микрофоном в Зале имени Чайковского, то и тогда нашла чему подивиться, но ведь, повторяю, о микрофоне понятия не имели, и вот все эти рулады, то в немыслимых верхах, то в басах, переливы, переходы, – как сказали бы в спектакле Образцова «суссурандо», – просто огорошивали нас. Мы могли даже воспроизводить кое-что наизусть, но подпольно. Спасибо Исааку Осиповичу.