В то же время у Павла Александровича Ламма, добрейшего и бескорыстного человека и выдающегося музыканта, происходили весьма примечательные встречи. Павел Александрович делал переложения симфоний Мясковского в восемь рук, и мы на двух роялях с удовольствием играли их. Анатолий Николаевич Александров, В. Нечаев, Е. Голубев и другие хорошо читали с листа и достаточно владели фортепиано. И те, кто играл, и те, кто слушал, чувствовали себя счастливыми.
В 1932 году я окончила консерваторию. Для выпускного экзамена я написала “Поэму о Ленине” для оркестра, хора и солистов на слова Суркова. Поэма была исполнена в Большом зале консерватории оркестром под управлением Бориса Хайкина. Успех был весьма средний, и я была очень недовольна собой. Я не понимала, в чем состоит моя ошибка, но понимала, что в чем-то ошиблась. А не получилось все. Бесформенность, недотянутость оркестровки, неправильное распределение кульминаций – одним словом, не хватало искреннего желания написать монументальное произведение о Ленине. Отсутствие мастерства и зрелости для такой задачи было видно невооруженным глазом.
В это же время я написала три романса на стихи Пушкина: “Певец”, “Я здесь, Инезилья” и “Безумных лет угасшее веселье”. Чувство неудовлетворенности, вызванное неудачной Поэмой, сменилось некоторой надеждой – я немного воспрянула духом после того, как Бронислава Яковлевна Златогорова исполнила эти пушкинские романсы. Я не могу не сказать, какое воздействие, какое ни с чем не сравнимое волнение я испытывала от Пушкина, от каждой прочитанной строки, каждого его слова.
Даже в самом раннем детстве, еще не понимая некоторых стихов, я испытывала трепет от сочетания слов, от музыки стиха, от наполненности каждого слова.
Когда я писала романс “Певец”, я даже не знала, что это стихи о соловье. Это была сама поэзия, сама музыка.
На выпускном экзамене все мои музыкальные работы были приняты, но оставался экзамен по диалектическому материализму. Я не могла сдать этот экзамен и не получила диплома. Не знаю, почему я не горевала из-за этого и даже не предприняла никаких попыток узаконить свое окончание Московской консерватории.
Может быть, потому, что я никогда не обращала внимания на так называемые документы.
В то время я была настолько занята своей общественной деятельностью, что не думала об этом. А теперь, когда слышу про себя, что Зара Левина окончила Московскую консерваторию по классу композиции, всегда чувствую себя неловко.
К тому времени относятся мои личные переживания, замужество (моим мужем стал Николай Карпович Чемберджи), участие в организации Союза композиторов, огорчения, радости, большой энтузиазм в построении нового общества, мне были близки новые взгляды, и у меня было ощущение, что все происходящее касается меня лично.
Годы от 1932 до 1941 были насыщены творческой жизнью, дружбой с такими замечательными людьми, как Прокофьев, Шостакович, Хачатурян, Александров, Фейнберг, Ламм, Гедике, Белый, Мурадели, Мясковский, Кабалевский, – всех не перечислишь. Из каждого из нас постепенно выковывался человек со своими особыми, присущими каждому чертами характера, степенью скромности, либо наоборот… Чувство дружбы, вначале стоявшее на очень крепких ногах, иногда разваливалось из-за внешних причин, а иногда из-за разного отношения к жизни, собственно, в конечном счете, из-за того, что не все одинаково понимали, что в жизни главное.
Большая дружба и любовь связывали меня с Н. К. Чемберджи. Мы были предельно строги друг к другу, критиковали каждое новое наше произведение, многое из написанного не увидело свет из-за откровенной и объективной критики друг друга.
Событием в нашей жизни стал въезд в новый дом, дом композиторов, который строился на наши деньги, а потом правительство вернуло нам все авансы и подарило дом на Третьей Миусской.
Какая это была радость! Новые, просторные квартиры, да еще на возвращенные деньги мы покупали мебель и устраивали свой быт.
В это же время разворачивалась работа по созданию Московского Союза композиторов. Тогда еще не было секций, а все слушали всё.
В издательстве был один художественный совет, в который входили Мясковский, Прокофьев, Юровский, Крейн и еще много замечательных музыкантов. Совет собирался один раз в месяц и прослушивал и симфонии, и квартеты, и романсы, и песни. И нужно сказать, что этот высокоавторитетный совет мог справедливо и правильно оценить любой из жанров. И сейчас порой мне кажется, что разделение на секции в Союзе композиторов и разделение издательских редакций по принципу жанров усложняет оценку произведений, а порой ограничивает требования к качеству произведений. Но об этом потом».
Причисляя равнодушие к свидетельствам бессовестности и считая его виновником многих бед, мама возмущалась возникшим позднее в Союзе композиторов разделением на многочисленные секции, не имеющие отношения к задачам подлинного искусства, не могла примириться с этим «делением музыки» и считала, что разбухший штат обслуживающего персонала, секционная обособленность, узкие взгляды их членов и многочисленные секретарши, так же как и неуклонно разраставшееся число домов творчества, уводят от искусства, порождая множество нахлебников, а также секционных носителей истины, губивших все живое. Она не переставала думать об этом, терзаться, насмехаться, бороться. Среди ее бумаг я нахожу листочки с сатирой на количество секций, на все увеличивающееся число околомузыкальных персонажей, которые в срочном порядке рождали себе подобных. Маме это казалось неправедным путем музыкальной жизни, равно как некомпетентность, политизация и равнодушие музыковедов. Прежде чем привести ее сатирические заметки на эти темы, скажу, что она глубоко уважала и ценила настоящих подвижников музыковедческого дела, больших ученых, таких, как Лев Абрамович Мазель, Григорий Михайлович Коган.
С Львом Абрамовичем Мазелем в последние десять лет жизни маму связывала очень трогательная дружба. Лев Абрамович Мазель – сюжет для отдельного рассказа. Не говоря о его высочайшем профессионализме, владении материалом и честнейшем служении чисто музыкальным задачам, Лев Абрамович даже и безотносительно к музыке представляет собой уникальную фигуру, отличаясь феноменальной памятью, вмещающей и глобальные процессы во всем их многообразии и мельчайшие детали, к ним относящиеся, то бишь все цифры, имена и отчества, годы рождений. Он умеет совершать в уме какие-то немыслимые по трудности числовые операции. Этот невысокий человек с пронзительными глазами метко окрестил нравственные тенденции нашего времени как полное «высволачивание». Он обладает несравненным и острейшим чувством юмора, будучи в состоянии смеяться и над собой. Лев Абрамович, номинально (но никак не по состоянию духа) находящийся в преклонном возрасте, стал туговат на одно ухо. Вспомню о своей последней встрече с ним, произошедшей год назад, примерно в это же время, то есть в июне 1995 года. Я не видела его к тому моменту долгое время. Он открыл дверь, улыбающийся, приветливый, веселый (!) в том же смысле, который вкладывал в понятие «веселье» Гессе. Кстати говоря, среди встретившихся мне на жизненном пути людей к Льву Абрамовичу Мазелю я бы отнесла это понятие с особым удовольствием. «Как поживаете, Валентина Николаевна?» – спросил он меня. Я что-то ответила, сказала, как рада видеть его в полном здравии. «А как Марк Самуилович?» – спросил меня Л.А. Тут я удивилась, потому что вполне допускала, что он помнит мое имя и отчество, потому что еще в Рузе он многократно певуче повторял «Ва-лен-ти-на Ни-ко-лавна» и доказывал мне, что в этих двух словах скрыта настоящая музыка (чисто фонетическая), но моего мужа он видел может быть, один или два раза в жизни и немало лет тому назад. Когда я выразила восхищение памятью Льва Абрамовича, он тут же мне ответил: «Но я же имею перед всеми вами одно преимущество: у вас в одно ухо влетает, а из другого вылетает. А у меня в одно ухо влетает, а из другого не вылетает, а задерживается в голове». Жалко, что у меня нет такой памяти, как у Льва Абрамовича, и я не могу пересказать те интереснейшие мысли, которыми он щедро делился с нами, когда приходил в гости. А те, что помню, не решаюсь приводить без его разрешения. Они касаются Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.
В мамином архиве я нашла письмо Льва Абрамовича Мазеля, написанное мне в 1980 году, уже после смерти мамы.
«Уважаемая Валентина Николаевна! Прочел я в “Советской музыке” материалы к 80-летию Зары Александровны и на меня нахлынули воспоминания о ней, о встречах с ней в Рузе и у Вас в доме. Двадцать лет назад я изучал музыку Зары Александровны для детей в связи с работой на более общую тему <…>. Облик человека и музыканта запечатлелись в моей памяти необыкновенно ярко. Женская чуткость и интуиция и огромной глубины и силы мужской ум. При этом полная свобода от “побочных соображений”. Если кто-нибудь написал прекрасную музыку – это праздник, к какой бы “группе” ни принадлежал автор. И абсолютная независимость оценок».
Мамины сатирические зарисовки, касающиеся секций, разбухших штатов и музыковедов, написанные на случайных листочках, вырванных то из блокнота, то из общей тетради, они, как и многое, что осталось среди маминых рукописных текстов, не несут на себе следов систематической работы, являясь отражением сиюминутной мысли. И только по степени повторения одних и тех же мотивов (трудно сосчитать, сколько раз мама обращается к «забытому жанру» романса, проблеме новаторства, детской музыке) можно судить о круге постоянно занимавших ее проблем.
«Список» секций:
НАЗНАЧЕНИЕ НОВЫХ СЕКЦИЙ В СИСТЕМЕ СОЮЗА СОВЕТСКИХ КОМПОЗИТОРОВ:
Секция симфонической музыки для ОСУЖДЕНИЯ
Секция камерной музыки ДЛЯ АВТОРОВ
Секция хоровой фактуры БЕЗ МУЗЫКИ
Секция детской музыки для материальной помощи ВЗРОСЛЫМ
Секция легкой музыки для Охраны авторских прав
Секция ПЕРЕПИСКИ нот друг у друга (бывшая массовая)