Секция ОДНОЙ СТРОЧКИ (песенная)
Секция КИНОмузыки. Вход по БЛАГАМ.
Секция МУЗЫКОНЕВЕДЕНИЯ
Среди музыковедческой братии находились, конечно, и замечательные музыканты. Музыковед Елизавета Эммануиловна Лойтер принадлежала к числу близких маминых друзей. Невысокого роста, с желто-рыжим с сединой беспорядком на голове и яркими чистыми голубыми глазами, Лиза Лойтер, как называла ее мама, олицетворяла собой хрестоматийный тип представительницы русской интеллигенции. Умница, глубоко образованная, скромная, она, в отличие от многих своих коллег, действительно любила музыку и отдавалась своим восторгам самозабвенно, не думая ни о каких «мнениях», «указаниях» и так далее. Почему, следует неизбежный вывод, и не пользовалась известностью. Ей, однако, это не мешало жить и радоваться жизни. Помню, как она до слез (чтобы не сказать больше) хохотала в Рузе во время нашего показа так называемых «английских шарад». Английские шарады снял в своей картине «Пастораль» Отар Иоселиани, – видимо, это и в самом деле было занятное зрелище. Во всяком случае, я не помню ни одного человека, который бы, поиграв однажды, не увлекся этой игрой. Елизавета Эммануиловна приходила хохотать каждый вечер, и мы уж старались вовсю. Лойтер, увлекающаяся, живущая искусством, не признававшая фальши в любом ее проявлении, была другом-единомышленником, она пользовалась расположением и любовью самых достойных людей.
Мама, я думаю, скучала по настоящему музыковедению, настоящей критике, не подверженной веяниям политики. Но так как встретить единомышленников, которых волновала бы в первую очередь музыка, а не идеология, было очень трудно, она написала, например, такой «МОНОЛОГ МУЗЫКОВЕДА»:
«Товарищи! Со всей откровенностью мы должны поставить вопрос о том, какое отношение мы имеем к музыке.
Если говорить о музыке прошлого, то здесь мы сталкиваемся с многочисленными трудами о ней и можем приобщиться к высказываниям об этом роде искусства, и даже, не стесняясь, повторить ранее высказанные мысли о том или ином композиторе. Что же касается ныне здравствующих, о которых еще нет литературы, мы не можем брать на себя ответственность угадывать степень их талантливости, значимости. Это очень трудно, а, главное, беспокойно и рискованно. Кто знает, к чему может привести своя мысль? Вдруг она в скором будущем разойдется с мнением вышестоящих, вышесидящих, вышевисящих (на волоске) товарищей? Не оберешься неприятностей! А ну их!
Я вношу предложение: назначать наши собрания в те же дни и часы, когда собираются композиторы, предусмотреть разные помещения, чтобы не столкнуться с ними, а то еще заставят слушать их музыку!..
Кто за это предложение?
(Все)».
Осталась ненаписанной (может быть, и задумывалась только как перечисление действующих лиц) пьеса «Монологи».
Действующие лица:
15 Генеральных секретарей
10 председателей секций
20 секретарш
12 домов творчества
400 штатных служащих-помощников
5 композиторов
2 музыковеда
«Председателем Оргкомитета Союза композиторов был Арам Ильич Хачатурян. Первые встречи с Хачатуряном и дружба с ним увлекли нас. Он был тогда в расцвете своего таланта. Жил Арам Ильич этажом выше, и мы слышали все его новые сочинения, знали наизусть каждую строку, очень любили его музыку и его успех принимали как свой.
Свежие интонации, темперамент, сочность его музыкального языка буквально украшали жизнь, его концерты были праздником. Мы ходили на репетиции, концерты, наслаждаясь нарядностью, своеобразием ритмики, особым ароматом облачения армянского фольклора в европейский наряд.
Араму нравилось наше преклонение перед его музыкой. Его слава быстро росла. Он постепенно стал обрастать орденами, званиями, премиями. Наша дружба длилась около десяти лет. Мы были неразлучны, встречались каждый день, но надо сказать прямо, что заинтересованность носила односторонний характер. Мы постоянно интересовались его творчеством, жизнью, радовались его стремительному взлету.
Но однажды, когда мы чистосердечно, не задумываясь о разнице в славе, как обычно, спросили, где же мы будем отдыхать летом, он дал нам понять, что теперь нам уже не по пути и чтобы мы сами устраивали свой отдых, потому что у него теперь такие возможности, которые нам не по плечу.
Это заявление было первым ударом по нашей дружбе.
А за ним посыпались следующие несправедливые толчки против нашего представления о дружбе, мы перестали разговаривать друг с другом и перешли на переписку. Письма эти сохранились, и время нас рассудит.
Много тяжелого пришлось нам пережить. Николай Карпович заболел. Но музыку Арама Ильича мы по-прежнему любили, и когда я слушала его фортепианный концерт, вторая часть вызывала у меня слезы, я плакала чуть ли не навзрыд. Очень трогала меня армянская интонация, которая окружала меня тогда со всех сторон.
Совсем в другой манере использовал армянский фольклор Чемберджи. Его симфония “Армения”, Танцевальные сюиты, романсы в сопровождении квартета были больше от музыки Спендиарова, его родного дяди, у которого он провел свое детство, и были пропитаны влиянием друзей Александра Афанасьевича – Римского-Корсакова, Блуменфельда, Аренского, Комитаса.
Исключительная скромность Чемберджи, отсутствие честолюбия привели к тому, что его произведения исполнялись сравнительно редко и не входили в раз и навсегда установившуюся обойму фамилий главных композиторов.
В мои сочинения (тоже) проникали наиболее близкие мне по духу народные интонации. Особенно я любила сборник крымских напевов, потрепанный, старенький, без обложки и нескольких первых и последних страниц. Для меня сборник был неисчерпаемым источником разнообразных настроений, мыслей, извилистых ритмических линий.
В качестве примеров их использования я привела бы свою “Канцонетту” для виолончели и фортепиано, “Пастуший наигрыш” или третью часть фортепианного концерта (первого) – Скерцо.
Когда у нас родилась дочь, появилась прямая необходимость заводить коляску, одеяльце, распашонки… и детские песни.
Начав сочинять их “для дома”, я больше никогда уже не бросала музыки для детей. С ростом дочки взрослели и песни. От “Тик-так” до “Мы советской страны пионеры”, “Мы верны пионерскому знамени”; сначала дошкольные, потом школьные, спортивные песни.
Но где же удивительный мир вещей, людей, птиц, деревьев, морей, чувств, познавания жизни? И я всегда сочиняла песни и об этом, циклы, миниатюры. Пищу для этих сочинений давали Маршак, Чуковский, Барто, Милн, Овсей Дриз, английские, американские, румынские, испанские, норвежские народные песни.
Взрослые редко задумываются над тем, что чувствует ребенок, когда он каждый день видит новое. Первый поезд, звезды, кошку, самолет. И как часто ребенок любит не завершенную, прекрасную игрушку, а гвоздь, пробку, коробочку, палку. И как он дополняет своей фантазией весь этот бедный набор, ему это гораздо интереснее. Он активен в своем воображении, и как часто взрослые прерывают ход мыслей ребенка, который творит свою волшебную страну, а ему надо достроить ее. Получается конфликт, сражающий мечту, возникает внутренний накал сопротивления, и ребенок остается непонятым. Становится скрытным, заводит свои секреты, а потом преподносит родителям неожиданные черты характера.
В эти годы, увлекаясь детской музыкой, я написала: “Как у наших ворот за горою жил да был бутерброд с ветчиною” на стихи Корнея Ивановича Чуковского. Написала цикл на чудесные, короткие, предельно выразительные стихи С. Я. Маршака “Двенадцать месяцев”. Я еще не была тогда знакома с ним, но потом, когда мне приходилось видеться с ним в его доме, то, пробыв там несколько часов, я уходила, будто бы окончив университет.
С конкурсами на лучшую детскую песню мне не везло. Моя песня “Тик-так” не прошла даже на третий тур, “Тихий час” был отвергнут, даже не попав на прослушивание. Впоследствии я узнала, что комиссия сочла эти песни не детскими, трудными для детского восприятия.
Жизнь несколько опрокинула эти представления о скудости возможностей духовного мира детей…»
Спор о творчестве для детей мама вела десятилетиями, и только, может быть, в последние десять лет, когда сама жизнь доказала ее правоту, ей стали глубоко безразличны мелкие буквалистские сражения вокруг каждой ноты, написанной для детей, да они и прекратились.
Автор большого количества произведений для детей и о детях, мама всю жизнь отстаивала настоящую, без сюсюканья, не облегченную музыку для них. Она воевала за это не только в своем творчестве, давая наглядные примеры полной доступности, не прибегая к «педагогическому» упрощенчеству, считая, что детям по плечу самые высокие достижения музыкального искусства в области гармонии, полифонии, мелодии. Помню постоянную мамину войну с редакторами ее собственных сочинений, когда приходилось из-за некоего диеза или бемоля вступать в жаркие споры. В особенности страдала мама в первые годы после смерти папы, когда многим еще надо было доказывать свою композиторскую состоятельность и музыкальные редакторы вели себя с ней весьма авторитарно. Но и дети, и известнейшие взрослые исполнители пели ее сочинения для детей с таким удовольствием и так уверенно доказывали, что не нуждаются в скидках, что мало-помалу стала приходить и слава, и признание, и редакторы уже не вычеркивали неожиданный для них диез, а восторгались им.
Однако так называемые детские композиторы, специализировавшиеся только на детской музыке, вели с мамой упорную позиционную борьбу. Вера Герчик, Тамара Попатенко и другие, совсем уж никому не известные радетели за детей на заседаниях детской секции Союза композиторов постоянно советовали маме писать проще, доступнее, утверждая, что дети, мол, никогда такого не споют и так далее. Мама считала по-другому:
«Интересно отметить, что современные дети легко и сразу воспринимают музыку Прокофьева и Шостаковича, в то время как в моем детстве эта музыка показалась бы непонятной.