Это его лирическое излияние. Есть у него талант сделать свое лирическое высказывание понятным, волнующим? Диктует ли ему что-то или кто-то способ выразить чувство? Или он вымучивает из головы пустопорожние мелодические изгибы, подкрепляя их добротной гармонией? Недаром очень редки удачи в области вокального жанра, где отсутствие таланта нечем заменить. Вспоминаю, сколько сил отдал сочинению романсов Юрий Александрович Шапорин. Счастливо слились в единое целое пушкинские стихи и найденный музыкальный образ в его романсе «Заклинание». Как и все прочее, гениальны вокальные циклы Прокофьева. Но среди других, находящихся как бы на огромном подъеме, авторов вокальной музыки все же основным кажутся ходули, на которые водрузили идею, а отнюдь не музыкальное образное решение. И сколько бы ни звучали эти надуманные сочинения на концертной эстраде или по радио, ничто не убережет их от забвения. «Заклинание» Шапорина пели и будут петь, этот романс волнует. Есть, конечно, и другие удачи. Мне не хочется называть десятки обреченных на забвение вокальных опусов даже великолепных композиторов. Вины ведь здесь нет, одна только беда. Между тем ведь вокальная музыка так хороша у русских композиторов – даже и самые неискушенные слушатели знают романсы Рахманинова, Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского, Даргомыжского, Глинки. Можно и не перечислять.
Но советская «музыковедческая» мысль отодвинула романс как жанр на самое распоследнее место. Какие там личные чувства, какая там любовь. Это все временно отменили. И когда мама писала романсы (а она писала их всегда), то нередко встречала недоуменную реакцию коллег: в особенности «песенники» находили романсы никому не нужными.
Сколько горечи и боли вызывала у мамы судьба романса, на время скрывшегося в тени песен, распевавшихся народом. Мама не могла остаться равнодушной к этой тенденции. Перебирая пожелтевшие листки ее записей, я нахожу все новые и новые свидетельства ее глубокой заинтересованности в жизни романсов. Сохранилось даже ее письмо в Секретариат Союза композиторов. Не знаю, было ли оно отослано (думаю, что да), привожу его таким, каким оно сохранилось в архиве:
«В Секретариат Союза композиторов РСФСР. Предложение.
Хотелось бы возродить утерянную традицию постоянных (регулярных?) вечеров камерного пения, которые в данное время носят случайный характер и не имеют опоры, поддержки.
А тем временем советские композиторы уже насчитывают немалое количество интересной, отражающей свою эпоху, свое время, романсовой литературы, исторически необходимой советскому слушателю. В то время как песня, достойно получившая широкий размах, пропагандируется посредством радио, телевидения, фестивалей, романс забыт.
А ведь романс всегда был как бы летописью поколений и всегда отражал чувствования, раздумья о жизни, в тончайших оттенках выражая настроения своего народа.
Если Секретариат Союза композиторов сочтет нужным обратить внимание на этот раздел музыкального искусства, то с нашей стороны будет следующее предложение: в доме на улице Готвальда скоро будет готов зал – использовать этот зал как клуб камерной вокальной музыки, как советской, так и классической. Мы располагаем большим количеством исполнителей, которые откликнутся на этот зов – один раз в месяц устраивать вечера-показы с привлечением лекторов, прессы, любителей музыки.
В случае положительного отношения к этому предложению – просьба к Секретариату помочь в организации таких циклов.
Прилагаем список композиторов и исполнителей, привлекаемых для начала этой работы. Композиторы: Бах, Шуман, Шуберт, Григ, Вольф, Глинка, Танеев, Метнер, Рахманинов, Прокофьев, Свиридов, Хренников, Шостакович, Гаврилин, Шапорин, Веселов, Чапаев, Кажлаев и др. Исполнители: Зара Долуханова, Ведерников, Нина Исакова, Виктория Иванова, Сергей Яковенко, Дина Потаповская, Юренева, Биешу, Образцова, Синявская, Шапошников, Кибкало, Мазурок и др.»
Кстати говоря, когда такие вечера камерной вокальной музыки с большим успехом начали проходить и стали традиционными в гостиной квартиры Неждановой на улице ее имени, редкие концерты проходили без исполнения маминых романсов. Петь на этих вечерах с их особой, одухотворенной атмосферой считали за честь для себя наши лучшие вокалисты.
Судьба несправедливо обижаемого официозом романса занимает маму постоянно. Среди ее бумаг я нахожу статью «В защиту забытого жанра», в которой мама сетует на то, что во время 4-го съезда композиторов романс выпал из поля зрения вовсе, дает развернутую характеристику жанра и заканчивает статью так:
«Если сочиненный романс скучен и не вовлекает слушателя в атмосферу соответствующего настроения, то приходится искать причину такого печального факта. Грубо говоря, большей частью это происходит от недостатка таланта. И еще оттого, что при сочинении романса автор был озабочен только безукоризненностью формы, чтобы кульминация была одна и на месте, чтобы тема варьировалась по законам развития фактуры, диапазона голоса и так далее. А вот самое главное, то есть трепетная заинтересованность, личное волнение, творческое беспокойство отсутствуют. Незаметно для себя слушатель, не вовлеченный в музыку, начнет думать о своих делах, о чем-то другом. Когда же произведение несет в себе и те, и другие заботы, то оно будет незабываемо. Это и есть самое драгоценное качество музыки, добываемое напряжением всех творческих сил, когда в сочинении все принадлежащие человеку особенности, начиная от мозговых усилий и сердечного волнения, кончая физиологическими свойствами композитора – точный слух, музыкальность, – соединяются вместе. Я не боюсь сказать простое слово “музыкальность”. Я вкладываю в него очень серьезный смысл. Ведь даже композиторы бывают немузыкальными».
«Пятидесятые годы были обозначены увлечением романсовой литературой. Меня увлекали стихи Аветика Исаакяна, Сильвы Капутикян, Ованеса Шираза. Неисчерпаемая тема любви, вечно старая и вечно новая, у каждого из этих поэтов находила свое преломление. А я старалась воплотиться в того человека, от лица которого выражалось то или иное настроение. Любовная лирика занимала мое воображение. Любовь неразделенная, трагическая любовь, безмятежная, трудная, самозабвенная… Романсовая форма захватывала меня, и в этом помогли мне и мои исполнители, с которыми я с удовольствием работала.
Интересно было работать с Натальей Дмитриевной Шпиллер, Елизаветой Шумской, Викторией Ивановой, Ниной Исаковой, Евгением Кибкало, Александрой Яковенко, Сергеем Яковенко, Анной Матюшиной. Я любила аккомпанировать, играть в ансамбле с ними.
В те же годы начались мои встречи с Зарой Долухановой. Она росла на моих глазах, как буйный цветок. Мне кажется, она претерпела в своей жизни три периода. Первый – это торжество голоса, которым ее одарила природа. Но тогда ее голос имел некий привкус чисто восточного характера, а так как она пела русскую и зарубежную классику, то получалась некоторая несовместимость звучания, и по этой причине ее исполнительский стиль не был точным.
Во втором периоде своего развития Зара Долуханова откристаллизовала голос, он стал ровным, чистым и неповторимым по тембру. Слушатели получали истинное эстетическое наслаждение от пения Зары Александровны, и ее духовная углубленность, наполняющая содержанием исполняемые произведения, делала их как бы новыми, открывающими те стороны, которые до того были скрыты. В третьем периоде произошла неожиданная для всех метаморфоза.
Зара стала петь сопрано, и нам, всем почитателям ее исключительно своеобразного меццо, стало очень грустно. Куда делись ее грудные, неповторимой красоты, ноты? Но прошло некоторое время, и Долуханова запела и тем, и другим голосом, то есть она расширила свой диапазон и сумела скоординировать низкий и высокий голос. Последние ее концерты в 1965 и 1966 году свидетельствовали об обретении нового качества и поразили размахом, силой, насыщенностью звука, особенно в трудных и талантливых произведениях Гаврилина, Бриттена и других композиторов. Я лично счастлива, что есть несколько моих романсов в ее исполнении: “Горные вершины” и “Альбомное стихотворение” на стихи Лермонтова и четыре песни из еврейской поэзии на стихи Овсея Дриза в переводе Татьяны Спендиаровой: “Старый буфет”, “Кто я”, “Чудеса” и “Кап-кап”».
И в «Мемуарах», и на отдельных листках мама очень часто и много пишет об исполнительском искусстве. О том, что даже напечатанное музыкальное произведение ничего не представляет из себя до тех пор, пока не будет исполнено. О том, что исполнение может дать жизнь или убить новое сочинение, что исполнение может преобразить известное сочинение и дать ему новую жизнь, о том, что важнее всего, как исполнено произведение. Во время записей на радио мама очень страдала от того, что самое большое значение придавалось «чистоте» варианта, а не его художественной стороне. Она даже упрекает радио в том, что оно отправляет «в фонд» раз и навсегда не самую удачную запись, лишает слушателей многих новых интерпретаций.
«А ведь скольких интересных интерпретаций мы лишаемся, скольких новых открытий… Порой интереснее услышать трансляцию из зала, когда вы слышите дыхание слушателей, шум одобрения, характер аплодисментов, уловить дух общения исполнителей с публикой, а потом и живое вдохновенное исполнение, хотя и с “непозволенными” призвуками и даже кашлем в зале. На записи в студии нет ни помех, ни стуков, ни… вдохновения. А жаль! Если нет вдохновения, слушатель остается равнодушным.
Я думаю, в дальнейшем на Радио научатся записывать “скрытой камерой”, чтобы исполнитель не знал, что его записывают, и не слышал слова: “Внимание! Мотор!” При этих словах исполнителя сковывает чувство необходимости сыграть или спеть хорошо.
Самая, пожалуй, давнишняя дружба связывает меня с Викторией Ивановой. Виктория очень требовательна и “капризна”. Ее “капризы” – свойство художника, никогда не успокаивающегося на своем успехе. Иванова – тугодум. Она долго решает вопрос: петь или не петь предложенное ей произведение, и если она отказывается от исполнения не потому, что оно ей не нравится, это означает, что она не уверена в том, что сумеет донести до слушателя романс, песню. “Конфликт” с самой собой… Нравится, хочется петь, но свойства ее индивидуальности подсказывают, что это не ее задача. У Ивановой голос особенный, свой. Ее всегда можно узнать. Чистота интонаций, хрустальное звучание, благородная интерпретация, хороший вкус. Если композитору приносит большое удовлетворение то, что его узнают по почерку, то, например, включив радио, по первым же звукам узнаешь: “О, это Иванова поет”. На Иванову часто обижаются композиторы и даже начальство: “Мало поет!” Но имя ее очень популярно. Она не поет того, в чем не чувствует внутренней необходимости.