Летом Ольга Леонардовна разрешила во время своего отсутствия провести две-три недели в ее домике в Гурзуфе.
Удивительно уютный уголок на берегу моря со “своей” бухточкой, защищенной со всех сторон скалами, и прямо в скале маленький домишко, почти игрушечная терраска – райский уголок.
Л. Книппер и мой муж Н. Чемберджи решили пойти на Яйлу и дали мне задание: за время их отсутствия научиться плавать. Видимо, после того, как я чуть не утонула в Клязьме.
Дав мне указания, как этого добиваться, они с сумками за плечами ушли. Кстати, Лева Книппер был отличным альпинистом.
Со следующего дня я приступила к выполнению задания, уходила в море до того места, где вода доходила до плечей, и бросалась в воду, стараясь удержаться на поверхности. И вдруг перед их приходом мне стало стыдно, я взяла и кинулась в воду с головой, подумав, что не умру же я, когда подо мной дно. И о чудо! Я почувствовала тот момент, когда поплыла. Честно скажу, это было огромной радостью для меня. После этого я в течение нескольких часов тренировалась и смогла не ударить в грязь лицом к возвращению из похода Левы и Коли.
Я пишу об этом потому, что в то лето мое достижение показалось мне очень важным и интересным. А для Левы и Коли оно было предметом легкого подтрунивания. Во всяком случае, уезжая из Гурзуфа, я была преисполнена уважения к самой себе. Представляю, какое удовлетворение должны чувствовать спортсмены, преодолевающие разного рода трудности.
Но почему-то иногда спортсмены хотят сочинять музыку, а композиторам так хочется стать умельцами в спорте.
Теперь эти вторые увлечения называют “хобби”. Я знаю композитора Эллера, который делает изумительные художественные трости. Балетмейстер Юрий Жданов автор прекрасных любительских фильмов, не говоря уже о его фотографиях. Святослав Рихтер рисует.
Если позволено сказать о себе, то, когда я еще не была так больна, я любила отвлечься от музыки, любила готовить и очень любила покупать, покупала много чепухи, но самый процесс приобретения каких-то чашек, свечей, настольных ламп доставлял мне огромное удовольствие. Когда мы уезжали из Польши, один польский композитор пришел к нам в вагон и спросил: “Где можно увидеть Зару Левину?” Ему кто-то ответил: “Идите по вагону, где увидите много ламп, там и Зара Левина”.
В 1961 году в Советский Союз приехал Игорь Федорович Стравинский, гений русской музыки, написавший такие шедевры, как “Весна священная”, “Жар-птица”, “Петрушка”, и много других, совершенно удивительных произведений. Конечно, все композиторы стремились его увидеть, услышать, поговорить с ним. Надо сказать честно, мне лично это было недоступно.
Он жил в гостинице “Москва”, и его окружали знаменитые гости. Но мне повезло. Елена Александровна Спендиарова с детства дружила с его племянницей, приехавшей специально из Ленинграда, чтобы встретиться с Игорем Федоровичем. Она часто заходила к Ляле пообедать, и у нее мы и встретились.
Воспользовавшись этой встречей, я попросила Ксению помочь мне увидеть где-нибудь Стравинского, чтобы хоть посмотреть на него. Это может показаться некоторой экзальтированностью, но во мне с детства засело чувство преклонения перед такими волшебниками музыки, как Скрябин, Рахманинов, – в юности мне снилось иногда, что увидев живого Рахманинова, я падала перед ним ниц и лежала на полу в знак поклонения. Ксения рассказала, что накануне в разговоре с ней Игорь Федорович высказал пожелание повидать не только тех композиторов, о которых пишут в газетах. Я тут же сказала ей, что принадлежу именно к этой категории. Все же к нему в гостиницу я не попала, а на прощальный банкет была приглашена.
Это было в Метрополе. Я не сводила глаз с Игоря Федоровича, но он больше молчал и был довольно хмур. Просил не произносить тостов, поэтому ужин проходил в тишине. Не привыкшие к такой тишине и спокойствию, особенно выпив вина, наши композиторы, дирижеры, исполнители начали понемногу проявлять признаки оживления, заключавшиеся в том, что они перебрасывали с одного края стола на другой шарики из хлеба, потом стали подталкивать друг друга и хихикать. Но вот прошло около трех часов этой трапезы. Встал Хренников, попросил наполнить бокалы шампанским и произнес прощальную речь о дальнейшем укреплении, углублении и расширении дружбы с Игорем Федоровичем. В ответ встал Игорь Федорович и, подняв бокал с шампанским, сказал несколько слов: “Тихон Николаевич сказал о расширении, укреплении и углублении нашей дружбы – я бы пожелал, чтобы она осталась такой”. На этом закончился вечер. И тут все пришло в движение. Щелкали фотоаппараты, прощались, желали друг другу счастья, и уже на вешалке разговор принял очень оживленный характер.
Состоялись интереснейшие концерты из произведений Стравинского. Но почему-то только, когда он у нас гостил.
Встречалась я с Полем Робсоном, с Питом Сигером. С Робсоном давно уже, в Ореанде, в Крыму. К нему шли толпы людей из санаториев, из крымских городов, он старался принять всех, но это было невозможно. Все хотели с ним сфотографироваться, увидеть его. Он пел прямо на улице, без сопровождения, и голос его разносился на большие расстояния. Его жена Эрланда всегда был озабочена его здоровьем и, как могла, старалась уберечь его от постоянных нашествий. Робсон очень хорошо пел негритянские песни и немало сделал для того, чтобы их полюбили наши слушатели.
Пит Сигер приехал в Советский Союз совсем недавно. Он приехал с женой и тремя детьми. Муж моей дочери, большой знаток и поклонник народных американских песен, знал Сигера лично, и поэтому Сигер со всей своей семьей приходил к нам в гости. Он никогда не расставался с гитарой. Дети усаживались на пол, им давали книги, мы садились в кружок, и Пит Сигер, как бы разговаривая, очень просто, и тем выразительнее, пел песню за песней. (Как-то раз одновременно с Сигером к нам в гости пришли Роже Вадим и Джейн Фонда. Роже Вадим, в длиннополом пальто, искусно бедняцкого вида, который вошел тогда в моду, сразу буквально прилип к мучившейся с манной кашей на кухне Кате, одетой в длинный нейлоновый халат и имевшей тогда пять лет от роду. Джейн же Фонда почтила нас с Володей своим присутствием за столом – мы пили чай. И тогда я впервые в жизни поняла, что такое длинные ноги, таблетки сахарина в чай и безусловно некоторое «звездное» высокомерие. Потом, кажется, мы с Володей поняли, что причиной-то был как раз Сигер, певший в соседней комнате, и некоторая несовместимость этих артистов, каждый из которых был в своем роде замечательным. Это были одни из самых трудных гостей, посещавших наш дом. – В.Ч.)
Сигер пел о горестях, радостях, труде, любви, мире. Вечер проходил в уютной беседе, в общении настолько тесном, что, казалось, мы все давно знаем друг друга. Сигер попросил доставить ему в Зал имени Чайковского бревно для песни о дровосеке. (“If I had a hammer”). Володя с братом притащили его на плечах к выступлению Пита Сигера. Не без труда проникли они с бревном в двери филармонии. Пит Сигер много рассказывал о своей ученице Джоан Баэз, о том, что за свои убеждения она подвергается в Америке преследованиям.
Подарок Сигера – пластинки Махелии Джексон и Эллы Фицджералд – доставляют нам огромное удовольствие.
Мне хочется признаться в том, что за последние годы у меня появилась непреодолимая жажда общаться с молодыми людьми, которые обогащают наши познания в литературе, музыке, живописи. Одно дело – читать, слушать, смотреть. Другое – быть участником их споров, разговоров, прислушиваться к свежим мыслям. Володя Познер, мой зять, и моя дочь – люди передовой части молодежи. Они многому меня научили, много я от них узнала.
У нас появилось много новых книг, литература американская, французская, книги о живописи, словари, подробнейшим образом знакомящие с мировой классической музыкой. Есть специальный оперный словарь, в котором можно найти все, что создано в опере всеми композиторами во все времена. Жаль, что наши издательства не выпускают справочных изданий подобного рода, необходимых и профессионалам, и любителя».
В своих воспоминаниях мама на этом кончает раздел «Встречи». Думаю, что растерявшись перед количеством этих встреч и поняв, что описать даже самые знаменательные из них попросту невозможно, мама решительно поставила точку.
Я опишу одну из них, произошедшую в 1957 году на даче Хрущева. Там, после разгрома альманаха «Москва» и сборника «Тарусские страницы», Хрущев созвал цвет московской интеллигенции, чтобы задушевно поговорить о проблемах интеллигенции на службе у народа. Эта встреча уже неоднократно описывалась. Наиболее адекватно, мне кажется, у Тендрякова в каком-то из толстых журналов. В прочих же случаях меня, каюсь, даже сомнения брали относительно присутствия того или иного автора на вышеупомянутой встрече.
Итак, в теплый, кажется майский, день интеллигенция «съезжалась на дачу». Тут встает вопрос о том, как же я туда попала. Очень просто. Все были «культурно» приглашены с супругой или супругом. Так как моего папы уже давно не было в живых, маме разрешили прийти со мной. Но «из детей» там была не только я. Наиболее знаменитым из гостей тоже разрешили взять с собой детей. Помню Наташу Хренникову и Витю Чулаки.
Адрес, конечно, держался в глубочайшей тайне, и маршрут был известен только посвященным. Так как у нас с мамой никакой машины и в помине не было, нас захватили с собой Чулаки на директорской машине Большого театра. Она была достаточно велика, чтобы шесть пассажиров и водитель просто потонули в ее просторах.
Мы ехали по Калужскому шоссе довольно долго. Наконец приехали, и я помню нас робко бредущими по дорожкам среди деревьев, вокруг пруда. По этим же дорожкам как бы непринужденно бродили Молотов, Шепилов, Булганин, Маленков, Микоян. Я помню свою личную встречу с Молотовым. Привыкшая к его портретам, изображавшим глубоко интеллигентного достойного джентльмена, я совершенно «не врубилась», как сказали бы сейчас, увидев перед собой невыразительного дяденьку в очках, но с ох каким стальным взором бесцветных глаз («государственным»). Мы поздоровались за руку, и я, при огромных провалах в памяти, и сейчас чувствую себя в любой момент на этой самой, посыпанной песком дорожке пожимающей руку в солнечный теплый день товарищу Молотову, одетому в летнюю руб