ами и всей мебелью, было новое. Конфеты и напитки были куплены в «Березке».
Но жить там мама не смогла. С ней поселилась Анна Кузьминична (но это уже отдельный сюжет: честнейшая женщина, прошедшая войну, коммунистка с идеалами в лице Розы Люксембург и Карла Либкнехта, она сошла с ума в связи с полным крушением коммунистических идей, но осталась коммунисткой). Мы с детьми ли, без детей, проводили у мамы ежедневно несколько часов. Каждую ночь приходилось вызывать «Скорую». Последний месяц мой муж Марик ночевал в квартире «на Правде» каждую ночь. Однажды мама спросила меня: «Знаешь, что такое Марик? – Что? – Сундук с золотом», – ответила она. Вызвали известного кардиолога, консультировавшего маму, неумолимого, без сантиментов, талантливого врача Долгоплоска. Он взял лист бумаги и написал на нем девять пунктов. Первым был: госпитализация. Но мама наотрез отказалась ложиться в больницу. И снова ночь, и снова боли, и снова «Скорая». Неотвратимость.
Она не смогла жить там, «на Правде». 26 июня мы договорились, чтобы на следующее утро я выкупила ей путевку в Рузу, которая начиналась через два дня, а из Рузы она уже вернется домой, на Готвальда-Миусскую. Договорились, что я куплю ей много новых платьев.
Вечером позвонила Анна Кузьминична. Мы помчались «на Правду». Вызвали «Скорую». Этот день был последним днем маминой жизни. И последний взгляд был в мои глаза.
Только через три года, по дороге с работы, поздним вечером, в метро, на платформе станции «Комсомольская», я заставила себя до конца додумать случившееся, прожить в подробностях последние мгновения и почувствовала, что ком в горле чуть-чуть разжался, отпустил меня.
Не знаю, к кому обращен отрывок из приводимого здесь письма. Я нашла его среди бумаг. Темы знакомые, они тревожны и тревожат.
«Не только труд, беспрестанное познание, верность своим идеалам украшают жизнь человека, но еще одно, на мой взгляд, необходимое свойство, сопровождающее ту работу, которой ты занимаешься, – это увлеченность. А чтобы полюбить свою профессию и увлечься ею, важно обрести ее в себе и себя в ней. Очень важно не быть сторонним наблюдателем, брюзжащим критиканом, а как можно больше отдавать другим и свои знания, и свой опыт, быть полезным.
Это дает право на существование. Конечно, познавая даже маленькую частицу нашего мира, можно растеряться и стать сухим знатоком, растерять свои духовные силы.
Мне лично выпало счастье окунуться в мир музыки с пяти лет, и до сих пор я ни на минуту не остываю к любимой профессии.
Я очень люблю море, поэзию, детей. Я очень люблю собак и лошадей. Люблю игрушки, красивую посуду. Люблю вкусную еду и кухню (иногда). Больше всего я любила бы путешествовать, если бы этому не мешали разные причины.
Но все это потеряло бы всякий смысл, если бы я не могла сесть за рояль и поиграть Баха, Прокофьева, Шумана, Стравинского.
Я не успеваю знать все, что мне хочется знать.
Сочиняю я музыку обычно ночью, во время бессонницы. Я тогда ясно слышу и представляю себе и звучание, и общее целое, и много всегда думаю о том, чтобы мой соавтор, будущий слушатель, понял, что я хочу сказать. Мне помогает в этом моя исполнительская деятельность, благодаря которой я научилась чувствовать контакт с аудиторией, расстояние между сценой и залом. Я как бы сама сижу в зале и слушаю. И тут очень важно все произведение, особенно его разработочную часть, сделать искренним и естественным, несмотря ни на какие гармонические, контрапунктические и полифонические ухищрения. В этом состоит творческий процесс. Я не сторонник тех последователей авангарда, которые, считая исчерпанными все средства выражения, прибегают к неслыханным ухищрениям внешнего порядка, которые больше ошеломляют, чем захватывают.
Несомненно, средства выражения в музыкальном искусстве будут усложняться, обновляться, но не за счет научных расчетов, нотных чертежей, а за счет духовного богатства человека, который, развивая одновременно и мозг, и душу и оставляя время для раздумья, сможет вдохнуть в свою музыку нечто индивидуальное, неповторимое, но и не оторванное от всего, что его окружает.
Я очень польщена тем, что Вы называете меня выдающейся личностью. Но я никогда не ставила себе задачи стать ею. Мало того, я часто отталкивала те моменты в своей жизни, которые могли бы дать мне более пышное процветание…» (Может быть, это из письма режиссеру Столперу, с которым мама очень подружилась в кардиологическом санатории «Переделкино»… Не знаю. – В.Ч.)
А на отдельном листочке я нашла письмо о жизни.
«Как бы научиться понимать, что такое жизнь? И в чем она? Конечно, банально говоря, в борьбе! В борьбе с собой, с окружающей несправедливостью, в умении смотреть вглубь себя и не думать, что только то, чего требует твое нутро, – правильно! Думать о том, что все преходяще и меняется. Не упорствовать, не принимать решений непосредственно после порыва. Уметь ждать. Но не сложа руки. Работа и дети. Вот смысл жизни. Все остальное похоже одно на другое с некоторыми отклонениями. Удовлетворение от сделанного на благо другого дает силу, уверенность, широкий взгляд. Люди… Много людей должно окружать человека. И чем выше ты сам, тем лучше ты видишь их.
Когда я оглядываюсь на пройденный мною путь музыканта, мне прежде всего досадно, что я сделала меньше и хуже, чем могла, и только теперь я начинаю понимать, сколького я не сделала. Сколько мне не хватает в знаниях, профессионализме, в умении обращаться с материалом. Почти ни одно сочинение не кажется мне доделанным до конца.
Наслоения жизни, которые выпали на наш век, повлияли на неровное, с провалами, тормозами развитие нашего искусства. И время-то наше молодое, порывистое, с циклонами, обвалами, болезнями роста.
Вот только сейчас, мне кажется, я бы могла начать сначала и, может быть, лучше служить любимому искусству – музыке.
Как пианистка – я не доиграла. Как композитор – я не дописала. Раздумье за раздумьем наплывают на меня, и вихрь мыслей одолевает.
Практика, накопленная сочинительством, показала, что все же в творчестве есть что-то таинственное, не поддающееся точному объяснению. Это приходит в голову потому, что часто, когда сочинению уже несколько месяцев, а иногда и лет, то бывает непонятно, как оно получилось. Откуда появились форма, мелодия, гармония. И это поддается анализу после процесса сочинения, но никак не во время сочинения. А если произведение выдерживает время, то есть оно получилось, то в нем существует какая-то таинственная пропорция, “незаметный стиль”, то есть то, к чему нужно стремиться. Но несомненно, что в этой таинственности присутствует разум, управляющий чувствами. К чувствам я причисляю желание поделиться с людьми и радостью, и печалью, которые ты выразил в своем детище.
У художника ответы иногда опережают вопросы. Это тоже, как и о “таинственных пропорциях”, сказал Пастернак. И действительно, если обратиться к сочинениям Шостаковича, Прокофьева, то ведь так оно и есть. Когда Шостакович писал Седьмую симфонию, то он уже ответил на многие вопросы, которые задавались гораздо позже. Сила гения состоит в том, чтобы видеть дальше, его взгляд на мир длиннее: он может предвидеть – это высший дар.
Часто можно услышать, что язык музыки исчерпан, что роман устарел, что в пейзажах уже нет ничего нового. Это глубокое заблуждение. Ведь творчество – это жизнь. А жизнь бесконечна. И бесконечен метод высказаться, и бесконечен метод исполнительства, потому что бесконечна разность индивидуальностей.
Если раньше, да и сейчас, человек верил в Бога, то есть обожествленного человека, то в наш век остается вера в человека.
Эта вера вмещает в себя очень многое. И главное в ней – это вечное стремление. Стремление к лучшему, стремление к познанию, стремление к наилучшему выражению себя в искусстве.
На вопрос “как вы понимаете счастье?” я бы ответила, что счастье заключается в этом вечном стремлении. Вот достигнут предел мечтаний и этот момент является началом новых. Когда же этого беспрерывного стремления нет, то человек останавливается в своем развитии и быстро превращается в благополучного мещанина. Он начинает жаловаться на неудачно сложившуюся судьбу.
Жизнь человека строит любовь. Любовь к другу, любовь к детям, к труду и, наконец, к своему делу. Любимая профессия – это подарок судьбы, ибо этот подарок бесконечен.
От любых невзгод можно укрыться в своем труде, особенно если этот труд увлекает. Вот почему так важно суметь выбрать свое дело».
Послесловие
Ценность музыкального произведения мама определяла одним – его дальнейшей жизнью. Я помню борьбу, в которую вступали композиторы, чтобы на том или ином фестивале было единожды исполнено их сочинение. В Москве это был фестиваль «Московская осень». Ходить на концерты этого фестиваля было настоящим мучением – звучали произведения «секретарей» (подобно «секретарской литературе»), скучные, вымученные; именитые дирижеры шли иной раз на самые неожиданные выходки, лишь бы не участвовать в фестивале.
Мне радостно поставить точку в тот момент, когда сбылись мамины представления о жизни произведения. Прошло более четырех десятилетий, как ее нет, и вот вдруг (все кругом спрашивали: «А что, у мамы юбилей?») без всякой юбилейной даты дважды состоялся концерт из произведений Зары Левиной.
Мне трудно найти слова благодарности Галине Алексеевне Писаренко, явившейся его инициатором. Лучше расскажу, как это было. В январе 1998 года, спустя семь лет после смерти Святослава Теофиловича Рихтера, каменная, оцепеневшая, как-то необратимо уже изменившаяся, уходящая из жизни Нина Львовна Дорлиак, пригласив нас с Сашей к себе на ужин (она приготовил незабвенный картофельный салат Ольги Леонардовны), вдруг сказала мне: «Валюша, Галя просила вас передать ей ноты – она хочет сделать концерт из произведений вашей мамы. Будет петь сама и ее ученицы». Я, конечно, страшно обрадовалась, собрала ноты, сделала копии (многие романсы были в единственном экземпляре) и оставила их Нине Львовне для Галины Алексеевны.