Клода, которого новая учительница удерживала рядом, положив ему на макушку руку — как казалось со стороны — весьма твердую.
— Миссис Адамс?
Воспитательницу детского сада звали Бекки Эпплтон. Во время родительского собрания она просила родителей называть ее Бекки, но Рози просто не смогла себя заставить. Прежде всего Бекки — это имя для ребенка, а не человека, на которого она оставляла заботу о благополучии и воспитании маленького сына. И хотя на вид воспитательнице и впрямь было лет четырнадцать, Рози все равно считала, что ей должно хватать достоинства представляться Ребеккой. Но в основном дело было в том, что учебные классы детского сада всегда заставляли ее саму чувствовать себя скорее ребенком, чем матерью пятерых детей. Она помнила первый день в детском саду с отчетливостью, которая, право, должна была за эти годы потускнеть. Она уже проходила через все это четырежды, но ощущение по-прежнему оставалось таким же странным. Крохотные столы и стулья, ведерки с пока еще остро заточенными карандашами и мелками, запах нового ластика — все это вызывало у Рози желание сесть и учить алфавит, а не звать учительницу на «ты» и по-простецки, одним уменьшительным именем.
— Вы миссис Адамс? Мать Клода?
— На самом деле, Уолш, — Рози решила на какое-то время не заострять внимание на том факте, что ее следует называть «миз»[5], а не «миссис», и даже «доктор», а не «миз».
— У Клода был отличный первый день, миссис Уолш, — сладкий тон Бекки противоречил мрачному выражению лица Клода. — Но за обедом возникла проблема. В школе не разрешено арахисовое масло, поэтому ему пришлось сидеть и обедать за своим столом в классе в одиночестве.
— Я прочитала буклет с правилами детского сада от корки до корки, — сказала на это Рози. — Там нет ни слова о том, что нельзя приносить в школу арахис.
— Ой, да мы просто уверены, что люди и так в курсе. Наверное, забываем, что не все проявляют осознанность в связи с тем, что сейчас у детей массово растет аллергия на арахис. В общем, никаких орехов.
— Клод — мой пятый ребенок в этой школе. Тот сэндвич, который я сделала ему сегодня, был, наверное, восьмисотым или девятисотым сэндвичем с арахисовым маслом и джемом, который мои дети взяли с собой в эту школу. Это что, новое правило?
— Мы не проверяем их сэндвичи, — объяснила мисс Эпплтон. — Это вопрос доброжелательности и уважения. Внимания к другим. Золотое правило.
— Система доверия под девизом «никакого арахиса»?
— Именно. Мы бы и не узнали, что у Клода запрещенный сэндвич, если бы он не хвастался новым друзьям рассказами о леди, у которых на обед фингер-сэндвичи[6] обычно с огурцом, но в его случае это арахисовое масло, потому что от огурцов хлеб становится мокрым, если не съесть сразу.
— Верно.
И Рози задумалась — в то время смутно, потом более предметно, — что именно было здесь проблемой: арахисовое масло или сумочка из лакированной кожи, в которой оно было принесено. Или рассказ о леди, которые обедают.
— У кого-нибудь в группе Клода есть аллергия на арахис?
— Это профилактическое правило.
— А то, что он ест свой сэндвич в классе, защищает предположительно страдающих аллергией на арахис лучше, чем когда он ест его в столовой?
— Ну… — мисс Эпплтон сделала вид, что не решается донести до нее следующую мысль, — я пропустила собственный перерыв, чтобы присмотреть за ним, пока он ел. Я смогла позаботиться, чтобы он ни к чему не прикасался.
— Идем домой, малыш, — сказала Рози.
— Пока-пока, Клод, — пропела мисс Эпплтон. — Рада была с тобой познакомиться. Мы весело проведем этот год.
Он так и не поднял глаз.
— Ах да, еще одно, миссис Адамс-я-имела-в-виду-Уолш. Мы обычно не приветствуем в школе аксессуары, особенно в этом возрасте.
— Аксессуары?
— Бижутерию, украшения для волос, блестящие блузы. Сумочки.
— Блестящие блузы?
— Все, что отвлекает. Мы хотим, чтобы учащиеся могли сосредоточиться во время занятий.
— Конечно, но…
— Если они ерзают и вертятся, им трудно учиться.
— А что, Клод вертелся?
— Нет. Он — нет. Но других детей его сумка отвлекала.
— Он делал с ней что-то отвлекающее?
— Уже само присутствие сумки было отвлекающим.
— Как арахис?
— Что вы имеете в виду?
— Вы профилактически исключаете сумочки и арахис, — пояснила Рози.
Мисс Эпплтон вспыхнула с головы до пят.
— Профилактически? Это как… — следующее слово она произнесла шепотом, — презервативы?
— Профилактически — это как предварительные и защитные меры. Принятые заранее, если угодно.
— Э-э, конечно.
— Это означает, что вы запрещаете арахис и сумочки просто на тот случай, если они вдруг создадут проблемы, хотя пока никаких проблем не создавали, и вопреки тому факту, что делать это — значит нарушать права и мешать благополучию ваших учеников, таких же граждан.
— Та-ак, полагаю, мы можем надеяться, что вы просто будете готовить на обед что-то другое? И мы на самом деле думаем, что мальчикам… э-э, детям не так уж нужны дамские сумочки. В школе.
— Это не дамская сумочка, — перебил Клод. Рози с облегчением услышала его голос. — Это сумка для ланча.
— Идем, золотко, — сказала она. — День был долгим. Пора домой.
Ригель и Орион ждали на детской площадке. Орион висел вверх тормашками на «лазалках» для малышей, подметая волосами землю, а лицо его напоминало цветом клубнику, Ригель забирался на горку по гладкой стороне, а потом съезжал на заднице по ступенькам. Они направились к машине, потом домой, чтобы узнать, удачнее ли прошел день Ру и Бена в средней школе. Десятилетний Орион приобнял за плечи младшего брата.
— В детском саду нелегко, парень. Но мы все равно тебя любим.
— Ага, мы любим тебя, — повторил Ригель, — и твою дамскую сумочку.
— Это сумка для ланча.
— И твою сумку для ланча.
На следующий день Рози приготовила всем сэндвичи с сыром. Когда Пенн упаковывал их в разнообразные пакеты, ланч-боксы и лакированную сумку, Клод спустился со второго этажа и проскользнул на свое место за столом без единого слова. Его и без того короткие волосы были тем не менее зачесаны назад и заколоты четырьмя радужными заколками, и на нем было платье, которое он сымпровизировал, натянув собственную футболку — светло-голубую с шелковой аппликацией (единорог, жующий хот-дог, на велосипеде) — поверх длинной футболки Пенна, так что ее подол чуть ниже его талии превращался в юбку.
— Отличное платьишко, чувак. — Рот Ру был набит печеньем, поэтому его тон трудно было понять.
— Благодарю. — Клод мельком улыбнулся собственной миске с хлопьями.
Ригель поднял глаза от гусиной лапы, которую в этот момент вязал.
— Ты же не собираешься идти в этом в школу, верно?
Рози затаила дыхание, дожидаясь ответа.
— Кое в чем собираюсь, — ответил Клод.
— Тебе ж задницу напинают, — удивился Ригель.
— Задницу, задницу, задницу, — захихикал Орион, впихивая пальцы ног в уже связанную вторую перепончатую лапу, — Не то чтобы это был некрасивый наряд, — примирительно проговорил Бен. — Просто он не слишком мужественный, верно?
— А он и не мужчина, — возразил Пенн. — Ему пять лет. Он маленький мальчик.
— А может, даже и не мальчик, — заметил Ру.
— Ру! — в голосе Рози слышалось предупреждение, но разве его слова были несправедливы? Неверны? Недобры? Она не представляла. Конечно же, Клод был маленьким мальчиком, потому что если был не им, то кем? Этот вопрос казался таким простым, но прежде она как мать никогда с подобными темами не сталкивалась, а это кое-что да значило. Данный вопрос казался таким простым, но почему-то пугающим. «Кто ты, если не маленький мальчик?» — он занимал, пожалуй, четвертое месте среди забот Рози в это утро. Она подвела итог: — Никто никуда не будет пинать Клода. Если кто-то попытается куда-то пнуть моего сына, я сама напинаю этого человека кое-куда.
В глубине души Пенн знал, что Клоду следует быть тем, кто он есть. И знал, что ему же будет лучше, если ни одежда, ни сэндвич, ни сумка, из которой он будет этот сэндвич доставать, не привлекут ничьего внимания, потому что еще он в глубине души знал следующее: все на самом деле сложнее. Пять лет, в течение которых Орион ходил в школу во всевозможных странных вещах, в худшем случае заставляли кого-то недоуменно вздернуть бровь. «Какое живое у Ориона воображение, — восторгались учителя. — Его бодрый дух прямо всем настроение поднимает». Если считать наклейку с глазным яблоком творческим самовыражением, то, разумеется, Клоду следовало бы позволить ходить в школу в том, в чем он хочет. Как можно говорить «да» ногам в вязаных гусиных лапах, а платью — «нет», «да» — желанию Клода быть тем, кто он есть, но «нет» — стремлению одеваться так, как он одевается? Как дать понять маленькому человечку, что засчитывается только то, что внутри, когда на самом деле все вокруг донельзя озабочены и тем, что ты надеваешь на себя снаружи?
Таковы были заботы Пенна со второй по двадцать девятую. Ему казалось, он чувствовал, как в грудной клетке зажужжали пчелы. Но не успел переключиться в воспитательный режим, как Клод слез со стула, поскакал наверх и без единого слова вышел оттуда без платьица и заколок, футболка-юбка Пенна исчезла, осталась только его собственная футболка поверх темно-синих шортов. Клод повесил на плечо кожаную сумку, не оскверненную на сей раз арахисовым маслом, и все отправились в школу. Вернувшись домой под конец этого, гораздо более спокойного дня, он прошел прямо к себе в спальню, снова натянул футболку Пенна под собственную, заколол волосы заколками, добавил к ним пару серег-клипс, принадлежавших Кармело, и уселся за стол в столовой вместе со всеми делать домашнее задание. Пенн прикусил нижнюю губу. Сам наряд не сильно его обеспокоил — где-то на уровне конца третьего десятка забот, — но постоянство начинало прокрадываться в первую десятку. Вместо беспокойства он занялся домашним заданием.