Пенн был ответственным за него, и у него были свои правила. Выполнение домашки — и даже перечисление жалоб на него — никогда не начиналось раньше, чем все перекусят. И это должен быть хороший перекус. Пенн считал «арахисовое масло на черешке сельдерея» полным дерьмом и был прав. Оладьи с голубикой. Шоколадно-банановые кексы. Мини-пиццы с цукини. Вот это был перекус так перекус. Затем со стола в столовой убирали, протирали его и реквизировали для работы. Все мальчики — включая самого Пенна — усаживались и брались за работу, молча трудясь, при необходимости задавая вопросы и прося дополнительной помощи, успокаиваясь, чтобы остальные могли сосредоточиться. То, что домашнее задание выполняли все вместе, делало его более приятным. Пенн вспоминал, как сам в детстве просиживал часами в комнате, нехотя решая математические задачи, записывая опыты по естествознанию или зубря названия разных предметов на французском. Родители на первом этаже смотрели телевизор или со смехом обсуждали свой день, в то время как он наверху страдал от одиночества, скуки и навязчивой неуверенности в passé composé[7]. Однако сейчас, в столовой, вместе с когортой сыновей, он мог подходить к процессу как к ужину: все было общим, и трудности, и победы, и каждый вызывался помочь другим сообразно способностям. Ру мог спросить: «Кто-нибудь знает синоним слова „общество“?», а Бен воскликнуть: «А разве есть перевод слова „суфле“ на испанский?», а Ригель с Орионом могли вместе строить ракету, в то время как отец надеялся, что это задание по естествознанию, а не просто желание все взорвать.
За минувшие годы домашнее задание в детском саду стало более… Рози говорила «трудным»; Пенн же говорил «взрослым с ударением на ослы́». Когда в детский сад ходил Ру, дети играли в кубики и возились в песочнице. Их учили тихо сидеть на ковре и слушать сказку. Теперь же у Клода было собственное домашнее задание. В этот второй вечер после начала занятий оно состояло в том, чтобы нарисовать автопортрет и написать одно предложение о том, чему он надеется научиться в этом году. Клод составил предложение «Я надеюсь узнать о науке, в том числе о звездах, какой вид лягушек обитает в Висконсине, почему океаны соленые, о воздушных течениях и других ветрах, и почему в школе не разрешено арахисовое масло». Пенн только дивился самому младшему сыну. Казалось, из-за того, что детей такое множество, младшие взрослели быстрее, словно под действием некоего тайного физического закона Эйнштейна. Рисунок изображал всю семью, и Пенн никак не мог решить, то ли ему восхищаться, то ли тревожиться из-за того, что, получив задание нарисовать себя, Клод нарисовал всех. Пенн, Рози и Кармело на рисунке стояли, положив худые руки друг другу на худые плечи, задевая головами облака, голубизна неба местами залезала в очертания их лиц, так что щеки сливались с небесною твердью. Перед ними, сидя по-турецки в рядок на траве, были изображены пятеро братьев: шевелюра Ру кудрявилась шире тела; очки Бена по-совиному вытаращивали темные глаза со страницы; уши Ригеля и Ориона несправедливо к реальности торчали под прямым углом к угловатым прямоугольным головам. И в уголке листа — потому ли, что места не хватило? потому ли, что потерялся в своей непомерно большой семье? потому ли, что чувствовал себя незначительным перед лицом огромности Вселенной? — Клод нарисовал себя в своем платье «чайной длины», в рубиново-красных туфлях и с волнистыми каштановыми волосами длиною до земли, со скрепленными надо лбом десятком заколок, с которых во все стороны вились разноцветные ленты, ниспадая на плечи, обвивая родителей, и облака, и деревья, и траву, и небо: маленького, вот-вот ветром унесет, ребенка в своей собственной личной буре, озадаченного вопросом воздушных течений и других ветров и своего места в этом мире, которое, как вдруг осенило Пенна, было примерно там, прямо там, где Клод его и воображал. Озабоченность отца из-за этого рисунка уменьшилась, заняв одно из последних мест в первой десятке.
Рисунок не удостоился комментариев мисс Эпплтон, если не считать торопливо накаляканного и не слишком убедительного «хорошая работа!» и наклейки с ухмыляющейся галочкой (не потому ли, подумал Пенн, что для рисования настоящей требовалось слишком много усилий?). Как и сумочка для ланча — при условии, что она не содержала ничего с арахисовым маслом. А Клод, со своей стороны, просто переодевался по четыре раза в день: менял пижаму на платье, когда просыпался, потом платье на детсадовскую одежду после завтрака, потом снова переодевался в платье, туфли на каблуках и украшения, когда приходил домой, потом снова в пижаму перед сном.
Однажды вечером, желая Клоду спокойной ночи, убирая волосы с его лба, слушая, как он мило и сонно рассказывает о своем дне, Рози сжала ладонь Пенна в поисках поддержки и поглубже вдохнула.
— Разве ты не устаешь от этих переодеваний? — мягко спросила она.
Клод наморщил лоб. Пожал плечиками.
— Да все нормально.
— Знаешь, — осторожно, очень осторожно проговорил Пенн, — ты мог бы ходить в школу в платье или юбке, если тебе хочется. В этом не было бы ничего страшного.
— Нет, было бы, — возразил Клод.
Рози почувствовала, что на глаза навернулись слезы естественного облегчения от того, что Клод не ухватился за эту возможность немедленно. Но она все же настаивала:
— Да нет же, не было бы!
— Другие дети стали бы надо мной смеяться. — Глаза Клода тоже были полны влаги.
— Верно, — признал Пенн. — Стали бы. Но и в этом нет ничего страшного. Они же не со зла. Посмеялись бы день-другой, а потом позабыли бы о тебе и стали смеяться над чем-то другим.
— Они никогда не позабыли бы. Они смеялись бы надо мной каждый день, вечно.
— Мы бы тебе помогли, — сказала Рози. — Мы могли бы придумать, как отвечать на насмешки. Мы могли бы придумать способы их игнорировать.
— Не могли бы.
— Мы могли бы поговорить с мисс Эпплтон.
— Мисс Эпплтон меня не любит.
— Конечно же, любит!
— Нет, она считает, что я странный. И если я буду ходить в школу в платье, она будет думать, что я очень странный.
— Ты не будешь странным. Ты будешь в платье. Умный, милый, добрый, забавный ты — в платье. Это было бы нормально.
— Нет, — мотнул головой Клод, — нормально другое. Настоящая одежда дома, садовская одежда в садике. Я могу просто переодеваться.
Это «настоящая» звенело в голове у Пенна, пока не стало оглушительным.
— Ну, конечно, это тоже нормально. Но ты должен иметь возможность быть тем, кто ты есть, носить то, что тебе нравится. Другие дети, воспитательница, друзья, — словом, все нормально к этому отнесутся. Все любят тебя таким, каков ты есть.
— Никто, кроме вас, — не согласился Клод. — Никто, кроме нас. Мы — единственные.
Мы — единственные. Эти слова преследовали Рози, донимали ее. Они вытеснили немало других забот, чтобы скачком переместиться на третью или четвертую позицию. Рози была благодарна за то, что Клод ощущает поддержку дома. И была в ужасе, что Клод чувствует себя таким незащищенным вне дома. Но Рози привыкла к противоречивым эмоциям, поскольку была матерью и знала каждый миг каждого дня, что никто в целом мире не мог бы любить, или ценить, или поддерживать ее детей так же хорошо, как это делала она, — и все же необходимо, тем не менее, отправлять их в этот мир.
Первостепенная забота Рози: что сделает Клода счастливым?
Первостепенная забота Пенна: что сделает Клода счастливым?
Но счастье — это не так просто, как кажется.
Хеллоуин
В общем, Клод переодевался, родители тревожились и чаще стирали, и пара месяцев детского сада прошла без инцидентов. Теперь, когда все пятеро детей ходили в школу, Рози брала больше дневных смен в больнице, меньше работала по ночам. Пенн выливал новые слова ЧР на страницы. Они не всегда были хороши, но появлялись, и это было уже кое-что. Холодало. Уличный воздух пах снегом, дом — огнем в камине и супами на плите. Временное затишье, пока все замерзало, пристывало к месту.
На Хеллоуин Ру хотел быть пиратом, что было достаточно просто осуществить, а Бен хотел быть Ру, что было еще проще, а Ригель с Орионом хотели быть сиамскими близнецами, которыми они и так были практически постоянно. Все ждали, что Клод скажет, что хочет быть принцессой, или русалочкой, или Мисс Пигги. Но он не мог решить, кем хочет быть. И этой темы хватило на беседы за завтраком на много холодных недель подряд.
— Все остальные в садике были тыковками, — заметила Рози. У них уже пару лет как кончились переходившие по наследству к следующему по старшинству брату костюмы — или, по крайней мере, идеи: сами костюмы частенько не доживали даже до конца праздника. — Из тебя получилась бы прехорошенькая тыковка.
— Я мог бы связать стебель, — предложил Ригель, — или лист, но для оранжевой части потребовалась бы целая вечность.
— Я мог бы сделать тебя полисменом, — сказал Орион. — Или пожарменом. Или мореманом. У меня есть все необходимое для этих костюмов.
— Сотрудницей полиции, — поправила Рози. — Пожарной. Рыба… той, кто ловит рыбу? Удильщицей? Как это вообще называется?
— Девчонки не ловят рыбу, — сказал Ру.
— Ловят, да еще как, — не согласился отец.
— Не для заработка, — возразил Ру. — А Клод — мужчина. Так что, если бы он был сотрудником полиции, он был бы полисменом.
— Клод — мальчик, а не мужчина.
— Полисмальчик, — сказал Орион. — Пожармальчик. РЫБОМАЛЬЧИК!
— Почему бы ему просто не одеться девочкой? — выговорил Ру с таким видом, будто брата с ним рядом нет. — Это было бы легко. Он все равно каждый день это делает.
— Хочешь быть девочкой на Хеллоуин, Клод? — Рози изо всех сил старалась говорить абсолютно нейтральным тоном. Если он когда-нибудь и наденет платье в садик, то Хеллоуин — самое подходящее время. Может быть, это и неплохая идея.
— Девочка — это не костюм, — здраво заметил Клод. А потом: — Я хочу быть Грюмвальдом.