— Но не имеет собственных. — Пенн стянул с себя штаны. — И занимается этим только в постели. В темноте.
— Лежа на спине, — добавила Рози, оседлывая его.
— Так что ты понимаешь, почему я считаю эти списки дерьмом собачьим.
Хотя Пенну было довольно сложно сосредоточиться на собственных доводах, он все же был совершенно уверен, что прав.
— Даже если бы мы были готовы выделить узнаваемо мужское поведение и узнаваемо женское поведение…
— Ну, может быть, в некоторых случаях…
— …мы все равно не являемся его воплощением.
— Расскажи мне о том, что мы воплощаем.
— Ты — не традиционная женственная женщина…
— Я сейчас тебе покажу, насколько ты не прав!
— А я — не традиционно мужественный мужчина…
— Ну-ка, проверим…
— Он не заучил традиционные гендерные роли дома. Он не то что не способен подчиниться, просто подчиняться нечему. Он не переворачивает с ног на голову гендерные ожидания, потому что у нас нет никаких гендерных ожиданий.
— Почему же, у меня парочка есть.
— Возможно, мы негодные примеры для подражания, — выдохнул Пенн.
— Мы очень хорошие примеры для подражания, — возразила Рози.
— Возможно, мы неподходящие люди для этого упражнения.
— Мы как раз самые подходящие люди для этого упражнения.
— Наверное, мы думаем о разных упражнениях, — предположил Пенн.
— Возможно, мы говорим о разных упражнениях, — промурлыкала Рози, — но я готова спорить, что думаем об одном и том же.
И в этот момент Пенн обнаружил, что не может не согласиться.
«Ждать и смотреть» в части ожидания выглядело, как и всегда: заниматься чем-то другим, беспокоиться, продолжать жить своей жизнью, воспитывать маленьких сыновей, и сыновей побольше, и сыновей, которые могут оказаться чем-то иным или чем-то бóльшим. Рози и Пенн не могли вообразить ребенка, понимающего что-то настолько сложное, как то, что им нужно было объяснить младшему сыну. Наличие платья не делало его девочкой, но и наличие пениса не делало его безраздельно мальчиком, если это не то, чем он хотел быть. Хотя если то, чем он был и хотел быть, пожалуйста, он может быть мальчиком и все равно носить платье, если ему нравится. Иными словами: носи все, что тебе хочется, и какая разница, что думают остальные! Правда, у всех остальных будут собственные мысли. И вряд ли они будут держать их при себе, вряд ли все эти мысли без исключения будут добрыми. Однако это не значит, что не следует делать то, что ты хочешь, а значит только, что мы должны предупредить: если станешь это делать, будут последствия. Не то чтобы данный случай был исключением — у любых поступков есть последствия. Не то чтобы последствия в данном случае указывали, будто Клод не должен делать желаемое и быть тем, кем хочет. И ничто из этого не означало, что решения, какими бы они ни были, можно принимать без оглядки на последствия. Если бы Ру подбивал Клода засунуть остатки хеллоуинских сладостей в индейку на День благодарения, как подбил годом раньше Ориона, Клод поступил бы мудро, оценив последствия своих действий. Если бы учительница сказала ему, что неприемлемо разговаривать с соседом во время урока математики, это было бы совсем иное дело, чем если бы учительница сказала, что неприемлемо приносить в садик обед в дамской сумке. Если его друзьям не понравилась одежда, в которой он ходит в садик, может, они вели себя неправильно, или просто были недостаточно образованными, или, может быть…
— У меня в садике нет друзей, — перебил Клод.
— Но они должны быть, — настаивали родители. Клод был веселым и умненьким, любящим и симпатичным. Умел делиться. Не задирал нос. Был приучен пользоваться туалетом. Что еще нужно детсадовцу от друга?
— Но их нет, — сказал Клод.
— Как такое возможно?
Они поразились так, словно сыну вздумалось утверждать, что земного притяжения в детском саду не существует. Словно ему вздумалось утверждать, что в школьной столовой работают дрессированные пингвины. Ровно настолько же невозможным казалось, что кому-то может не нравиться милаха Клод.
— Они думают, что я странный.
— Потому что ты одеваешься, как девочка? — спросил Пенн, и Рози метнула в него взгляд. Разумеется, нет. Он не одевался в школу, как девочка. — Потому что ты носишь обед в сумочке? — поправился он.
— Не знаю. Они думают, я странно говорю.
— В смысле?
— Загадочно, — пожал плечами Клод. — Или что я загадочный.
Рози предположила, что лексикон младшенького наверняка вгоняет в растерянность большинство детсадовцев. Немало пятиклашек. И многих старшеклассников.
— Что можно сделать, чтобы стало легче? — Пенн опустился на колени, чтобы смотреть сыну прямо в глаза.
— Что можно сделать, чтобы стало легче? — Рози опустилась на колени, и выглядело это почти как молитва.
— Может, следует поговорить с мисс Эпплтон?
— Ты мог бы проводить переменки с Орионом и Ригелем?
— Нам следует купить тебе другую сумочку для ланча?
— Или планировать для тебя побольше игр со сверстниками?
— Может, хочешь вступить в клуб, спортивную секцию или музыкальную группу?
— Все нормально. — Слезы полились из глаз и носа Клода, и ладно бы только потому, что ему было всего пять лет. Нет, он пытался утешить родителей. — Мне просто чуточку грустно. Грусть — это не открытое кровотечение. Грусть — это нормально.
Однако в этом он был не прав, потому что его счастье было главной заботой родителей. Рози сделала бездонный вдох и прошептала:
— Ты хочешь быть девочкой, малыш?
К чему Пенн, с подачи Тонго, присовокупил:
— Ты думаешь, что ты — девочка?
Они ждали, затаив безразмерное дыхание, затаив безмерный страх, едва удерживая то и другое под контролем.
Клод только расплакался:
— Я не знаю!
И родителям пришлось признать, что это был трудный вопрос. И родителям пришлось признать, что они испытали облегчение, когда ответ оказался не положительным, по крайней мере пока. И родителям пришлось признать собственный страх, потому что если уж Клод не знает, то кто знает, и если проблема не в этом, то в чем?
— Ты хочешь быть мальчиком, который носит платья? — рискнул Пенн.
— Ты хочешь быть мальчиком, который носит платья только по некоторым дням? — добавила Рози.
— Хочешь ходить в садик голышом? — предположил Пенн, чтобы рассмешить его.
Но Клод не рассмеялся, так что Рози притянула сына к себе на колени, и устроила голову на сгибе одного локтя, а коленки — на сгибе другого, и стала качать его, как делала в младенчестве. Он тогда лучше помещался в руках, но и теперь было очень даже ничего.
— Что сделало бы тебя счастливым? — Она улыбалась ему и лила сияние любви в глубину его глаз из глубины собственных. — Ты можешь быть всем, чем захочешь.
Клод с любовью посмотрел на родителей и прошептал:
— Я хочу быть ночной феей.
Помешательство
Их встреча в школе проходила посреди сутолоки и неразберихи конца осеннего семестра. Потолок в вестибюле наискось перекрещивали полосы гирлянд из цветной бумаги и украшений из палочек от мороженого. Афишки, напоминавшие родителям о зимнем хоровом концерте, и зимнем оркестровом концерте, и зимнем спектакле театральной студии «Зимняя страна чудес — Висконсин», застили окна, как солнечное затмение. Казалось, на всех до единой плоских поверхностях были сложены сладости: где банка мятно-зеленой помадки, где кружка с Сантой, набитая карамельными тросточками, где брауни, увенчанные (предположительно запрещенными) красными и зелеными драже M&M’s с арахисом.
— Да уж, нелегко работать в таких условиях, — восхитилась Рози, пока они ждали.
— Ты вообще работаешь в неотложке, — напомнил Пенн.
— Это лучше, чем пытаться дать образование перевозбужденным, переевшим сахара шестилеткам, одновременно заставляя их готовить украшения и репетировать спектакль.
— Почему ты думаешь, что в этом месяце здесь происходит какой-то образовательный процесс?
Накануне вечером они планировали свою речь, приблизительное (поскольку иного не было) объяснение того, чем Клод был и чем он не был. Слов в этом объяснении было порядком, но сводились они к следующему: счастье Клода — наша главная забота; что мы можем сделать, чтобы помочь вам помочь Клоду? Они обсуждали и составляли черновики на столе для домашнего задания, когда Ру и Бен спустились сверху в одних боксерах и с обеспокоенными лицами — через пару часов после того, как родители решили, что они уже спят.
— Мы тут планируем помешательство… — начал Ру.
— Вмешательство, дурачина, — проворчал Бен. — Мы планируем вмешательство.
— Вы не можете позволить Клоду ходить в сад в виде девочки, — заявил Ру.
— Он, собственно, и не ходит так, — заметил Пенн.
— И вы совершенно точно не можете позволить ему идти в школу в виде ночной феи.
— Вы вообще знаете, что означает сочетание «ночная фея»? — очень серьезно спросил Бен. — Знаете, что это значит на сленге?
Рози знала, ибо была человеком и жила на планете Земля.
— Ему пять лет.
— Не важно, — хором рубанули оба старших сына. И Ру добавил более чем серьезно: — Пятилетние дети — злые. Их старшие братья и сестры — злые. Дети из других классов — злые.
— Они будут над ним издеваться, — добавил Бен. — Пусть носит дома что хочет, но вы не можете посылать его в мир в таком виде. Вы не понимаете.
— Вы его родители! — взмолился Ру. — Ваша работа — защищать его. Если бы мы по-прежнему были с ним, это было бы одно, но теперь, когда мы в средней школе, он совсем один. Ригель и Орион для этой работы не годятся.
— Его будут бить. Никто не выберет его в спортивную команду. Никто не будет садиться с ним рядом за обедом или разговаривать на переменках, — предостерег Бен. — Почему он просто не может играть в переодевания дома? Ради собственной безопасности.
— К тому же это так…
— Как? — спросила Рози, когда Ру запнулся.
— По-гейски.
— Ну, ему всего пять лет, — повторил Пенн, — но если он гей, в чем тут проблема?