Она обратила взор на мужа:
— Ты повел себя очень храбро.
— Тем, что съежился от страха?
— Нет. Тем, что выбрал меня. Выбрал нас.
— Мне хотелось крови.
— Я понимаю.
— Его крови. Но пришлось удовлетвориться своей.
— Я понимаю.
— Вместо этого я ничего не сделал.
— Ты сделал все, что было нужно. — Рози слизнула белые щупальца, которыми оброс ее рожок. — Спасибо.
— Обращайся, — кивнул Пенн.
Незнакомец за соседним столиком, у которого они умыкнули стул, подмигнул:
— Прекрасная семья.
— Спасибо.
— Много сыновей.
— О да.
— Должно быть, она чувствует себя окруженной превосходящим противником, — лицо Пенна, должно быть, сделалось озадаченным, и незнакомец кивнул в сторону Поппи.
— И она, и я, — согласился Пенн.
В последний день школьных занятий Рози была на работе, а Пенн укладывал детей спать. Друзья Грюмвальда тоже завершили учебу и помогали тому паковать вещи. Принц покидал родительский дом, чтобы продолжить собственный путь в этом мире. Королю и королеве это желание казалось ребячеством. Грюмвальду не надо было зарабатывать деньги, ибо он мог жить в замке, сколько заблагорассудится. Ему не нужна была работа, поскольку быть принцем — и так работа. Не нужно было искать свой путь в мире. Ему нужен был способ обособиться от мира, остаться дома, остепениться. Но у Грюмвальда были секреты, которые означали необходимость отъезда. И время настало.
«Как ты научишься быть королем, если уедешь?» — умоляюще спрашивали отец и мать.
«А как я научусь быть королем, если останусь? Я должен ехать».
«Куда?» — стенали родители.
«Туда».
«Но если тебе не нужно быть ни в каком конкретном месте, почему ты не можешь просто остаться здесь?»
«Здесь — это единственное место, которое не Там, — объяснил Грюмвальд. — Там — это любое место, которое не здесь. Именно Там я и должен быть».
Несмотря на статус короля и королевы, родители были сбиты с толку, как и полагается родителям молодых людей — но не слишком маленьких, подчеркнул Пенн. Их беспокоило то, что он будет где угодно, только не здесь, — Там, как он это называл. Найти эту страну не удалось ни на одной карте, хотя специально вызвали картографа и заставили его провести тщательные исследования. Грюмвальд тоже немного волновался, по правде говоря, но не мог не уехать. А еще знал кое-что, чего не знали родители, и это знание придавало ему сил. Он знал, что у него есть бесконечные истории, которые будут его поддерживать; слова, которым нет конца, будут освещать путь, вызволят его из любой опасности, исцелят все раны и загладят все обиды, возьмут любую неприятную концовку и превратят ее не в финал, а лишь в перевалочную станцию на пути Туда. И если понадобится принцесса, как иногда бывает, у него на этот случай была Стефани. У них на двоих были принц и принцесса, рассказчик историй и фея-математик, зажигательница звезд и хранитель секретов, так что Грюмвальду казалось, что путь если не надежно вымощен, то хотя бы плотно засыпан гравием, а лучшего начала и пожелать нельзя.
Когда в больнице раздался звонок, Рози ела сэндвич с арахисовым маслом и джемом в комнате отдыха (арахисовое масло было разрешено в больнице, где, помимо всего прочего, было сколько угодно способов эффективно купировать анафилактический шок). Анна Гравиц, медсестра, ответившая на звонок, сунула в дверь только голову. Это всегда было дурным признаком, потому что, если речь не шла об абсолютно дерьмовой ситуации, она просовывалась в дверь целиком, как в финале детской песенки-танца «Хоки-Поки», и вываливала на Рози все сведения о французе, чемпионе в весе пера, который в пятом классе был ее другом по переписке, а в январе этого года приехал в гости, да так и остался. Вместо этого она сказала:
— Держись. Везут студентку из кампуса. Ее нашла охрана, а не полиция Мэдисона. Лежала во дворе корпуса, где проходила вечеринка какого-то студенческого братства. Пролежала, по их оценкам, больше часа. Уилсон говорит, ты ее возьмешь.
Рози вздохнула и заглотнула остаток сэндвича. Полуночный «обеденный» перерыв был приятным, правда, длился всего четыре минуты. Те, кого привозили из кампуса, всегда были особыми случаями. К примеру, у них часто присутствовали осложняющие факторы — наркотики или алкоголь в системе или отсутствие сна неделю во время спешной подготовки только что начатого реферата, на который вообще-то отводился целый семестр. Или неделя без еды, чтобы втиснуться в какое-то особое платьишко и пойти в нем на какое-то особое студенческое мероприятие. С другой стороны, расспросы не всегда помогали понять, что происходит. Они лгали, как дышали. Лгали на случай, если врач будет звонить родителям, или разговаривать с завхозом общежития, или посоветует куратору назначить испытательный срок. Лгали по привычке, потому что привыкли приукрашивать скучные истории и приуменьшать клеветнические. Но в основном их отличие состояло в том, что их сопровождал выездной цирк. Травма хоккеиста была поводом, чтобы все остальные игроки обеих команд и тренеры — тоже оба — встали лагерем в отделении неотложки. Уж о рыдающих соседках по комнате и лихорадочных телефонных звонках родителей пострадавших и говорить не стоит. Соперничающие любовники, часто узнававшие о существовании друг друга прямо в отделении, порой тоже являлись ухаживать за болящими. Как и Пенна когда-то, ничто не могло убедить их уехать и ждать дома, убедить, что здесь они ничего не могут сделать и только путаются под ногами. Остаться — значит проявить себя надежным и преданным, истинным другом и верным возлюбленным. Уйти — значит расписаться в вероломстве и сомнениях, колебаниях и страхе, которым в представлении студентов не было места в больнице. Если бы они спросили присутствующих там же взрослых, бывалых вояк десятью годами старше, которые ждали новостей о здоровье состарившихся родителей или детей с переломами, то получили бы совет: если есть возможность уехать, уезжайте. Но университетские студенты никогда не спрашивали советов.
Обычно летние сезоны проходили спокойнее, но в последние пару лет и они поддавали жару. Пожалуй, мелких травм стало меньше, но то, что привозили в неотложку теперь, часто представляло собой катастрофу. Рози была готова к цирку. Но отнюдь не к такому, какой получила.
Студентка поступила без сознания, бледная, интубированная, сплошь в крови и заплывшая. Лежа на каталке, на которой ее ввезли внутрь, как показалось Рози, пострадавшая ничуть не напоминала жертву огнестрела. Она была похожа на человека, которого сбил автобус. Рози торопливо прослушала грудь, посветила фонариком в каждый глаз, провела быстрый осмотр, чтобы понять, откуда взялась кровь. Она сочилась отовсюду. Одежда была пропитана насквозь, но, когда ее срезали с пациентки, Рози поначалу облегченно выдохнула, обнаружив, что ранение маленькое. Пуля вошла в левое плечо и вышла чисто. Но откуда столько крови? Потом постепенно разглядела ушибы, колотые раны, открытые переломы… И пенис.
В один миг всё замерло, все отступили от стола на шаг, с поднятыми руками, словно обнаружили бомбу. Первой мыслью каждого было, что, должно быть, фельдшер-новичок напутал или какой-то придурок из охраны кампуса вломился на какую-то тематическую вечеринку и не сумел понять, что это не девчонка, а переодетый парень. Но Рози увидела все сразу — не только почему пациентку-с-пенисом приняли за женщину, но и что с ней случилось, почему она здесь. Кто-то открыл дверь и крикнул в коридор: «Джейн Доу оказалась Джоном Доу!» В это мгновение, пока все присутствующие в смотровой перетряхивали полученную информацию, чтобы снова вернуться к работе, Рози увидела происшествие целиком.
Она увидела Джейн Доу дома, готовящуюся к вечеринке студенческого братства, возможно, первой в ее жизни, надевающую топик с пайетками, примеряющую разные юбки, пока не найдется подходящая, достаточно обтягивающая, чтобы быть женственной, но достаточно свободная, чтобы скрыть ее тайну. Джейн Доу, тренирующуюся ходить на шпильках (туфли на шпильках она любила больше, чем принято любить обувь; туфли на шпильках, которые, несмотря на сорок четвертый размер и непомерную полноту, все же выглядели как настоящие женские), укладывающую волосы и накладывающую макияж ровно так, как надо (не вульгарно, естественно, только чуть больше обычного, чтобы скрыть щетину). Джейн Доу, глядящую на свое перепуганное отражение в зеркале, напоминающую себе, что большинство студентов на вечеринке будут слишком пьяны, чтобы внимательно ее разглядывать, и к тому же там будет темно, никто ее не знает, она может начать все заново, может быть кем захочет.
Рози увидела, как Джейн, покачиваясь на каблуках, приходит на вечеринку, которая проходила на лужайке за корпусом братства и была в полном разгаре к тому времени, как Джейн добралась. Она стояла в дверях, ведущих на задний двор, и глубоко вдыхала запахи: пива, картофельных чипсов, арбуза, пота, собственных духов и страха. Еще, кажется, рвоты — или ей просто почудилось. Она ступила на лужайку и тут же подвернула ногу. Дерьмо! И пятнадцати минут не пробыла студенткой колледжа, а ее маскировка уже раскрыта — придется провести семестр, шкандыбая на костылях. Вот ведь дура, решила, что умеет ходить на каблуках!
И вдруг — чудо. Чья-то рука, прикосновение к нежной коже на внутренней стороне предплечья, чей-то большой палец принимается вырисовывать мягкие круги.
— С тобой все в порядке? — Он — ну конечно же! — оказался блондином, не того грязноватого светлого оттенка, как у парней на родине, в Пенсильвании, а ясным, как сияние, как ангел. Или, может, просто как висконсинец — много ли она в этом понимала. И, как сияющий висконсинский ангел, он был прекрасен.
— Э-э… да-а?..
— Я говорил парням, что надо прибраться на лужайке, прежде чем приглашать гостей. — Ангел наклонился, чтобы подобрать предмет, о который она споткнулась. Джейн была так рада, что дело не в ее умении ходить на шпильках, что ей ничуть не показалось странным лежавшая в траве упаковка некогда замороженных вафель. — Завтрак, — ангел смущенно улыбнулся и сострил: