Рози, как и другие дожидавшиеся очереди, настороженные пациенты на своих деревянных щитах повсюду вокруг. Все это было сплошь чудо и праздник. Сквозь волшебную дымку чуда Рози обвела взглядом толпы продолжавших ждать своей очереди людей и решила предоставить остальное явно одаренным разносторонними талантами рукам автомеханика.
А потом на языке, который Рози никогда в жизни не слышала, но поняла так, словно он был ее родным, пациентка просипела, что не может дышать. Ее вдохи стали сперва короткими, потом задыхающимися за доли секунды. Лицо посерело, глаза закатились, голова откинулась, и только Кей сохранила достаточное присутствие духа, чтобы подхватить младенца, когда он выкатился из ослабших рук.
Рози прослушала легкие и услышала влажность, как когда подносишь к уху морскую раковину, хотя в данном случае слышались не вода, не прибой, а треск, как от костра, сложенного из мокрого дерева: хрипы. Отек легких. Пациентка захлебывалась. Есть здесь аппарат искусственного дыхания? Она подумала, что пока сойдет и маска.
— Кислород, — сказала она Кей.
Но Кей покачала головой.
— Маска есть, — и это было сказано с гордостью, — и один баллон кислород, но пустой. Запросить еще три месяц назад, но пока не привезти.
Рози попыталась вникнуть в эти слова. Кожа пациентки продолжала сереть. Мокрота, розовый предвестник, запузырилась у ее рта и носа. Рози предстояло заняться лечением сердца и надеяться, что это позволит и легким сделать их работу. Она уже понимала, но тем не менее спросила, надеясь, молясь, мысленно взывая к Богоматери:
— Эхокардиограмма?
Кей снова покачала головой.
— Хотя бы история болезни?
Кей помахала мятым письмом. Рози прикрыла глаза, чтобы прорепетировать дальнейшие действия — без чувств, без смысла. Нет истории болезни, никакой возможности спросить о симптомах, никакой информации о том, что когда-то было применено и сработало, применено и не сработало. Никакой возможности вернуться в те мгновения, считаные мгновения назад, когда все было сияющим и пронизанным радостью. Никакой картины этого сердца, отказа этого сердца. Что с ее поврежденными клапанами — неполное смыкание или столько рубцов, что они почти перекрыты? Напрягалось сердце от слишком большого количества крови или слишком малого? Следует ускорить сердечный ритм или замедлить? У этих дихотомий были ответы; они были однозначными. А вместе с ответами были четкие планы лечения, эффективные и действенные. Но Рози сейчас была все равно что ослеплена, с кляпом во рту, в наручниках и прикована к трубе в нескольких метрах от пациентки. В отсутствие эхокардиограммы или рентгеновского зрения — а здесь первое казалось такой же фантастикой, как и второе, — она ничего не могла.
Нет, было одно, что могла. Даже со связанными руками, бесчувственными пальцами и завязанными глазами — могла слушать. Она знала, что можно услышать, какие клапаны протекают, а какие перекрыты, какие желудочки наполняются, а какие ленятся, где кровь течет, а где разливается наводнением. Она наклонилась. Прислушалась. Сердце билось все чаще и чаще. Лучше это или хуже? Не могла определить. Снова закрыла глаза. Отключилась от всего. Разбила все на составные части. Слушала смыкание аортального клапана и легочного клапана — по отдельности. Слушала увеличение венозного возврата и отрицательное внутригрудное давление. Слушала, как пустеет правый желудочек и раздается среднесистолический щелчок. Слушала, чтобы увидеть, чтобы заглянуть внутрь ушами, принудить их служить в качестве органов воображения, предвидения и чуда. Пыталась услышать в слишком быстром, громком паническом пульсе рассказ, с сюжетом и подробностями, то, что он означал и что предвещал, его историю и предысторию. Но не могла разобраться. Она знала, что врачи делали все это до эхокардиограмм, ЭКГ и рентгена грудной клетки. Но это было задолго до нее. Она же делала это один раз, кажется, во время учебы, в качестве упражнения. При лихорадочных 130 ударах в минуту, посреди этой ветхой клиники, где ее толкали из угла в угол и от стены к стене обезумевшие и горячечные пациенты, это было за пределами ее возможностей. Она могла лишь строить догадки.
— Эсмолол? — спросила она Кей. Та покачала головой.
Рози не обрадовалась, но и не удивилась.
— Лабеталол?
Эсмолол был бы лучше. Он действовал быстро, но недолго, так что можно было проверить результат. Если бы он помог — хорошо. Если сделал бы хуже, все равно дал бы достаточно полезной информации, чтобы рискнуть, и когда спустя пять минут его действие сошло бы на нет, они знали бы, что делать дальше. Но и лабеталол сойдет. Замедлить сердечный ритм — хорошая догадка, и лабеталол — препарат не такой редкий и дорогой; ей следовало сообразить, что это лекарство точно у них есть под рукой.
Но Кей и на лабеталол покачала головой.
Рози ощутила прилив адреналина, как приход безрассудного, но любимого старого приятеля, которому вечером радуются, а утром об этом жалеют. Придется обойтись морфином. Он хотя бы успокоит пациентку. Уймет боль. Замедлит работу сердца, расширит кровеносные сосуды и купит ей — им всем — возможность глубокого дыхания.
Но Кей покачала головой даже на дешевый, простой, вездесущий морфин.
— Так жаль, — сказала Кей. — У нас есть нет.
Рози попятилась от пациентки на шаг, два и тяжело опустилась на пластиковый голубой стульчик для пикника.
— Мне очень жаль, — извинилась она перед пациенткой, перед Кей, перед большой частью мира, у которой не было того, что другая часть воспринимала как данность. В сорока минутах лета отсюда, в Бангкоке, были современные больницы. Здесь — современные больницы для слонов. Как это место могло оказаться так близко — и так далеко?!
— Мне тоже, — отозвалась Кей.
Рози мысленно вернулась назад, на три минуты, когда обменяла бы собственного сына на эхокардиограмму. Да только зря. Знание проблемы не поможет, если нет никаких доступных решений.
— Что делать? — спросила она Кей.
— Следующий пациент, — ответила та.
— Мы просто бросим ее умирать?
— Не бросить, — сказала Кей. — Мы смотреть, помогать облегчить, быть свидетели. Другой раз быть лучше.
— С другим пациентом?
Кей покачала головой.
— В другая жизнь.
— Неужели мы не можем уложить ее в ваш грузовик и отвезти в больницу? Настоящую?
— Не мочь жертвовать, — печально ответила Кей. То ли они не могли жертвовать грузовиком, то ли самой Кей, то ли ресурсами недофинансированной больницы ради пациентки, которая, судя по всему, все равно вряд ли выживет, — этого Рози не знала и не думала, что это имеет какое-то значение. Она сделала единственное, что оставалось: вернулась к стопке регистрационных карт и взяла следующую.
Пациентка койки номер 15 полулежала, прислонившись к ней, вместо того чтобы лежать. Это была женщина с младенцами-близнецами, по одному на каждом локте, и веткой дерева, застрявшей во влагалище, — в (очевидно) отчаянной и (пока) неудавшейся попытке прервать беременность. После нее был мальчик младше Поппи — Клода — со змеиным укусом, который выглядел ядовитым, обязан был быть ядовитым, нанесенным одной из восьми ядовитых змей, которых мальчик видел возле дома и небрежно, но с гордостью называл, загибая пальцы, словно перечислял персонажей комиксов. Но потом каким-то чудом припухлость спáла и оказалось, что яда не было. Был крохотный ребенок с младенческой бери-бери, и Рози даже припомнить не могла, изучала эту болезнь или нет. Был мужчина, который утверждал, что ему пятьдесят, но выглядел на все восемьдесят, с туберкулезом кишечника — диагноз, который был на диво редким для Рози и так же на диво привычным для медсестры, которая помогала переводить. И случай ангины Людвига, так далеко зашедшей в отсутствие простых антибиотиков, необходимых для остановки инфекции, что пациенту потребовалась трахеотомия.
Но в основном в тот первый день — как и каждый до, как и каждый после — были диарея, диарея и лихорадки, и пациенты обезвоженные, и истощенные, и обессиленные. Не то чтобы Рози не видела таких симптомов в семейной практике. Просто здесь они были в достаточно острой форме, чтобы казаться чем-то совершенно иным — иным и были. Здесь они служили наглядной картиной того, что происходит, когда проблемы, которых можно избежать, появлялись, а потом нагнаивались; когда излечимое оставалось без лечения; когда недорогое не могли себе позволить; когда неясное оказывалось ошибочно определенным, ошибочно названным, ошибочно диагностированным, ошибочно выстроенным. Здесь повышенную температуру вызывал не тот грипп, который «сейчас ходит», не переутомление, вызванное надвигающимися экзаменами и подготовкой документов в колледж и неразумными требованиями хоккейного тренера. Здесь ее вызывали тусклые, никогда не спящие комары. Здесь ее вызывала загрязненная вода, зараженная еда или отсутствие обуви. Здесь ее вызывало отсутствие помощи, неправильно, или бездарно оказанная, или неоднозначная помощь. Все цеплялось одно за другое. Из-за недостаточности питания организм был слишком слабым, чтобы бороться с бактериями. Диарея лишала его мышц, плоти и резервов. Охваченные лихорадкой пациенты не могли есть. Так что же делало конкретного пациента таким худым, больным и обессиленным? Кто мог знать?
В первую неделю Рози увидела разные клинические картины малярии в количестве двадцати одного случая. Видела, что делали противопехотные мины с крохотными детскими ручками, подбиравшими какую-то блестяшку в траве, и как эти ручки выглядели после трехдневного пешего пути через джунгли, чтобы добраться до клиники. Видела больше инфекций верхних дыхательных путей, чем за всю предыдущую жизнь. Видела то, что раньше; то, что видела всегда — чтó больные дети делали со своими родителями, чтó состарившиеся родители делали со своими детьми, как тревога, страх и отсутствие вариантов добивали то, что начали уничтожать москиты, противопехотные мины и бактерии. У нее не было клиники и персонала, которые она знала как свои пять пальцев. Не было кабинета неотложной помощи со всеми привычными удобствами — КТ-сканерами, и МРТ, и благословенным эхокардиографом. Но она обладала самым важным навыком: размышлять без паники, действовать без тревоги, с холодной головой и хладнокровными руками, с мягким милосердием под крайним давлением.