— Пожалуйста. — Грюмвальду и в голову не приходило, что она страдает от боли. — Обращайся. У меня имеется неограниченный запас.
— Ночные феи невозможны! — сетовала ведьма. — Они никогда меня не слушают. Поначалу я думала, что они туговаты на ухо, но нет, они просто… ну, пустоголовые. Ты когда-нибудь пробовал разумно поговорить с ночной феей?
Грюмвальд усмехнулся. Уж кому это знать, как не ему.
— А-а-а, точно! — Она явно устыдилась. — Извини за эти слова. Иногда мне так больно, что я теряю способность здраво рассуждать.
— Ничего страшного, — успокоил ее Грюмвальд.
— Дай-ка возьму свою палочку. — Ведьме потребовалось целых полторы минуты, чтобы подняться с кресла. Ее кости скрипели, как голые ветки на ветру. — Мне следовало снять с тебя заклятие много лет назад. Это непростительно, что я его оставила. Корявое колдовство, вот что это такое! Сдавать я стала к старости-то.
Она медленно-медленно-медленно пошаркала по своим обшарпанным полам, прочь от тепла и мигающего света камина, в кухню, где на полке для сковородок висело множество волшебных палочек таких форм и размеров, каких Грюмвальд никогда прежде не видел. Одни были традиционно увенчаны белыми наконечниками или звездами, другие свивались наподобие раковины улитки, или сворачивались, как змеи, или расщеплялись на конце, как спутанные волосы.
— Вот ведь, где же та, которую я тогда использовала? И вспомнить-то не могу. Ладно, вот эта подойдет… — Ведьма пару раз на пробу взмахнула ярко-желтой палочкой, размером не больше среднего пальца Грюмвальда. — А теперь напомни-ка еще разок, каким путем мы пойдем.
— Каким путем? — переспросил Грюмвальд.
— Кого мы теряем — Грюмвальда или принцессу Стефани? Я забыла, кем ты изначально был.
Грюмвальд никогда не думал об этом с такой стороны. Потерять кого-то одного. Оставить того, кем он был с самого начала, значило бы согласиться, что когда-то давным-давно он был не обоими сразу, а лишь кем-то одним, а этого он представить уже не мог. Грюмвальд знал ответ — наверное, ведьма тоже, — но поймал себя на том, что больше не верит в него. Но самое главное, ему ненавистна была мысль, что придется отказаться от этого, отказаться от них. Думать о жизни без Грюмвальда было убийственно. Думать о жизни без принцессы Стефани было убийственно. Но думать о жизни, в которой он будет либо одним, либо другой, было просто невообразимо.
— Мне нужны и тот, и другая, — с удивлением услышал он собственный запинающийся голос. — И тот, и другая. И Грюмвальд, и принцесса Стефани.
— А-а! — Ведьма явно удивилась меньше. — Порой такое случается. Невозможно отказаться от преимуществ любого из двух. У каждого воплощения есть свои плюсы. Что ж, это легко. Я просто оставлю заклятие в силе, и ты сможешь переключаться туда-сюда.
— Не у каждого, — покачал головой Грюмвальд. — У обоих. Я хочу быть обоими сразу.
— Обоими сразу? — Тут даже ведьма оторопела.
— Быть каждым — это хорошо, но переключаться туда-сюда утомительно!
— Могу представить, — пробормотала ведьма. — Но я не… Я не знаю, как сделать тебя обоими одновременно. Я даже не уверена, что понимаю, чтó это означает.
Они весь вечер просидели в домике ведьмы, обсуждая этот вопрос, просматривая книги заклинаний и зелий, пробуя в деле то одну палочку странной формы, то другую. Наконец, дряблое, серое лицо ведьмы вспыхнуло светом озарения.
— А что, если нам поискать промежду?
— Промежду? — скептически переспросил Грюмвальд. — А разве «промежду» — это не ведьминский синоним слова «между»?
— Промежду — это вариант более сложный, в нем больше переплетенных прядей, больше слоев, чем в «между». — Она улыбнулась слезящимися глазами. — Промежду принцем и ночной феей — это настолько же «ни то ни другое», насколько «и то и другое». Понимаешь? Нечто новое. Нечто большее. Нечто лучшее.
— Нечто промежду.
— Именно, — подтвердила она. — Промежду — это я могу. Ну, могу сделать то, что зависит от меня.
— А что еще надо?
— То, что зависит от тебя.
Кто бы сомневался!
— Это трудно?
— Очень.
Он прикрыл глаза и собрался с силами.
— Расскажи.
— Вот-вот, именно! — кивнула она. — Ты должен рассказать. Это не может быть секретом. Секреты делают людей одинокими. Приводят к панике, как тем вечером в ресторане. Когда ты хранишь секрет, ты становишься истериком. Начинаешь думать, что ты — единственный такой на свете, единственный, кто и то и другое, и ни то ни другое, и промежду, единственный, кто каждый день торит тропинку между своими «я». Но это не так. Когда ты в одиночку хранишь секреты, ты обретаешь страх. А когда рассказываешь, обретаешь волшебство. Дважды.
— Дважды?
— Обнаруживаешь, что не одинок. И то же самое обнаруживают все остальные. Вот так все становится лучше. Ты делишься секретом, а я делаю остальное. Ты делишься секретом — и меняешь мир.
— Это не так-то и легко. — Грюмвальду показалось, что легкие в его груди скребутся, пытаясь стать одним целым. — Я просто не могу поделиться своим секретом. Его трудно объяснить. Трудно понять. Это сложно.
— Конечно. Это же жизнь!
— И как мне это сделать? Как поделиться секретом? Что рассказать?
— Свою историю. — Ведьма не задумалась ни на миг. — Ты будешь рассказывать свою историю. Это то, что должны делать мы все.
— Но это не волшебство, — возразил Грюмвальд.
— Конечно же, волшебство! — не согласилась ведьма. — Истории — самое лучшее волшебство на свете.
…И счастливо
Поппи не могла поверить, что спортивный зал может настолько иначе выглядеть и при этом точно так же пахнуть. И дело было не в том, что гирлянды, кружевные сердечки, блестки и конфетти его не украшали. Просто какой смысл напрягаться, если все равно пахнет потными носками?
Поначалу она наотрез отказывалась объявить о своем возвращении на танцах по случаю Дня св. Валентина. Устраивать танцы в пятом классе вообще глупо. Они даже не окончили начальную школу. К тому же никто не видел Поппи уже несколько месяцев. Может, ее и на танцы-то не пустят. Волосы постепенно отрастали, но все еще были короткими и смотрелись странно. Если она придет в платье с бантом на слишком коротко обкорнанных волосах, это будет выглядеть так, будто она из кожи вон лезет, пытаясь казаться девочкой, причем безуспешно.
Но полумрак был слишком соблазнителен, чтобы не воспользоваться возможностью. Полумрак плюс замечание Бена, что нет ничего более неловкого, чем танцы в честь Дня св. Валентина в пятом классе — с ними не сравнятся ни парень в платье, ни девочка с пенисом, ни чудаковатый стриженый скиталец и обитатель джунглей. Особенно такие танцы, куда всех (не только парня в платье, не только девочку с пенисом, не только чудаковатого стриженого скитальца и обитателя джунглей) заставляют приходить нарядными. Поначалу аргумент, что весь вечер наверняка будет некомфортным, смутительным, унизительным и напряженным для всех, Поппи ничуть не убедил. А кого бы убедил, спрашивается? Но потом она поняла мысль брата: ее возвращение будет некомфортным, смутительным, унизительным и напряженным в любом случае; вопрос лишь в том, хочет ли она быть единственной, кто испытает эти чувства.
Агги подчеркнуто с ней не разговаривала. Поппи постучала в ее окно в первый же вечер по возвращении домой, а потом снова стучала каждый следующий, но занавески в окне соседки ни разу не пошевелились. Однако теперь, когда Натали и Ким прониклись пониманием, они говорили ей все те вещи, которых не сказали в школьной столовой в тот ужасный день все эти ужасные месяцы назад. Они знали, кто она на самом деле. Они видели ее и все равно любили, любили даже еще больше. У них тоже были свои странности. Они тоже иногда не понимали, кем являются. Им было все равно, что у нее под штанами или юбкой, что бы там ни было. Они рассказывали друг другу обо всем. Даже о той самой «одной вещи».
И теперь, стоя с ними тесным кружком, Поппи жалась к стене. Все повсюду тесными кружками жались к стенам — трудно было представить, что кто-то начнет танцевать, — но, по крайней мере, у нее был собственный кружок. Освещение в спортивном зале не просто было тусклым — оно было выключено. Поппи полагала, что в зале есть только один источник света — лампы над баскетбольной площадкой. Но теперь к потолку подвесили какой-то судорожно мигавший аппарат из лампочек и зеркалец, так что неяркие вспышки загорались то там, то сям, непредсказуемо, как летучие мыши, то освещая какую-нибудь группку школьников, точно молнией, то снова погружая ее в благословенную тьму. Временами ей удавалось разглядеть знакомые лица, и когда вспышка озаряла их, иногда оказывалось, что они тоже смотрят на нее; но гораздо чаще вспыхивало смутное узнавание, а не воспоминания. Я знаю эту девочку… откуда-то знаю. Словно ее не было годы, а не месяцы; словно она за это время превратилась в старуху, а все остальные застыли на месте, как люди на фотографиях; словно она стала взрослой или, по крайней мере, перестала быть таким ребенком, а все остальные так и остались просто пятиклашками, которым позволили ради этого вечера подвести глаза тенями.
Иногда кто-нибудь откалывался от своего кружка и проходил мимо. «Привет, Поппи!» Ни злобно, ни извиняясь, ни жестоко, ни доброжелательно. Даже без любопытства и возмущения. «Привет», — говорила она в ответ, осторожничая — на тот случай, если это какая-то уловка, если «привет, Поппи» было прелюдией к дразнилкам или чему похуже.
А потом увидела Джейка Ирвинга. Она увидела его, потому что он шел прямо к ней. Он снялся с места, где стоял, привалившись к стене, и шел прямо через весь зал, к ней. Все видели. Все до единого взгляды в спортзале, все до единого взгляды в школе, может даже, все до единого взгляды в мире были прикованы к нему, но он то ли не замечал, то ли ему было все равно, то ли он очень хорошо притворялся, что ему все равно.
— Привет, Поппи!
— Привет.