Я рассказываю им о камнях, на которые люблю смотреть, о больших валунах пустыни, которые когда-то сорвались с вершины утеса, покатились вниз, да почему-то застряли на полпути, посредине склона, гневные и удрученные, не добравшись до дна, не найдя покоя.
— И так тоже может случиться, Рафинька.
— Ты не должна была тащиться в такую жару в такую даль, Бабушка, — говорю я ей, этакий пожилой и опытный внук. — Тебе это тоже не так уж хорошо для здоровья.
— Она здорова, как бык, — говорит Рыжая Тетя.
— Бык? — усмехается бабушка. — А хундерт-ерике ку, вот я кто. Столетняя корова. — И она икает и надолго удаляется в мой туалет, наполняя его постанываниями и вонью, в то время как остальные женщины делают вид, что ничего не слышат и ничего не чуют, а потом появляется оттуда с измученным лицом человека, которого заставили расстаться с весомой частью своей достояния.
Теперь она пойдет отдохнуть в моей постели, и я уже знаю, что сразу же после их ухода я прежде всего быстренько простирну простыни и вытащу матрац на солнце для дезинфекции. В Иерусалиме, в нашей сдвоенной квартире, я не раз пробирался в их туалет, пользоваться которым мне запрещалось, чтобы понюхать, и опознать, и запомнить, и ее запах не нравился мне уже тогда.
— А что ты делаешь здесь после работы, Рафи? — спрашивает Рыжая Тетя.
— Сижу в кресле.
— И что?
— Думаю, читаю, пью немного холодного пива.
— Какое печальное кресло.
Она права. Теперь, приглядываясь к этому креслу, я вижу, что оно и в самом деле выглядит печальным.
— И кормлю своего муравьиного льва.
— Кого?
— Вот, здесь. — Я встаю и показываю им маленький ящик с песком, стоящий на подоконнике. — Видите эти ямки в песке? У меня здесь живет такое существо, которое поедает муравьев.
Черная Тетя прижимается ко мне сзади, чтобы лучше видеть. Груди, которые когда-то кололи меня, как острые обломки камня, теперь распластываются на моей спине, как бумажные мешочки. Старая женщина моя Тетя, но сквозь все ее годы по-прежнему пробивается ко мне тот темный запах, шалфейный запах ее молодости, который когда-то пробивался ко мне сквозь ткань в углублении ее колен, в то далекое время, когда мне разрешалось спрятать там голову и понять, что так, сквозь кожу, и ткань, и собственный нос, я буду любить, и так запомню, и так буду тосковать по ее телу.
— Ты еще любишь меня, Рафи? — интересуется она.
— Не переставал ни на минуту.
— Мы все слышим!
— Видите? Он сам говорит. Любовь никогда не кончается. Она только отдыхает, только прячется. Люди — эти могут исчезнуть, но любовь не исчезает.
— Мы бы согласились с тобой, даже если бы ты сказала эту глупость в обратном порядке, — говорит Мать.
— Я не понимаю, — возвращается Рыжая Тетя к теме разговора. — Это то, что ты тут делаешь? Кушаешь муравьев?
— Не я. Это то, что делает муравьиный лев.
— Зачем тебе это насекомое, Рафаэль? — неожиданно возмущается Мать. — Оно разбрасывает весь песок вокруг. Зачем тебе эта грязь на окне, а?
— Я убираю. Сама посмотри, как здесь чисто и убрано.
— Действительно убрано.
— Я нахожу здесь любую вещь с закрытыми глазами. У вас я никогда ничего не находил. Ночью, когда я шел в темноте в туалет, я считал шаги в коридоре, потому что никогда не мог найти выключатель.
— Интересно, почему?
— Потому что здесь — это мой дом.
— А у нас нет?.. Очень интересно…
— А что еще ты делаешь?
— Я беру папин фонендоскоп и слушаю свое сердце.
Я преуспел. Их глаза увлажняются, губы дрожат, но они тут же приходят в себя.
— А гости к тебе приходят?
Когда Рыжая Тетя говорит «гости», она имеет в виду такого рода гостей, которые заранее предупреждают о времени своего визита и являются с подарком, с наманикюренными ногтями, в отглаженной рубашке, с тщательно уложенными волосами, чистые и сверкающие. Гостей, к приходу которых в доме наводят порядок, достают красивые веджвудовские тарелки, до блеска надраивают в их честь туалет и кладут на журнальный столик альбом с репродукциями. Короче, таких гостей, за которых можно и замуж выйти, если они не женаты.
— Нет, — ответил я. — У меня не бывает гостей.
— И так вот ты живешь здесь? Один, как пес?
— Пес? — огрызаюсь я. — Почему «как пес»?
— Почему ты говоришь «один»? Мы с Роной навещаем его, — говорит сестра.
— Ты еще видишься с Роной? — Черная Тетя довольна. Она любит Рону и, единственная из всех пяти женщин, была искренне огорчена, когда мы с ней разошлись. — Правда? Она все еще приходит к тебе? Ну, и как она?
— Очень преуспевает. Уже получила отделение, — говорю я, испытывая странную гордость.
— Что это значит, что он видится с Аароной? Она ведь замужем, — ворчит Бабушка.
— Хватит! — прошу я. — Вы за этим приехали? Действовать мне на нервы?!
— А если ты хочешь поговорить с кем-нибудь?
— Почему ты переводишь разговор? Мы ведь говорили о Роне.
— Я не хочу говорить с вами о Роне.
— Но мне нравится говорить о ней. Стоит упомянуть ее имя, у тебя сразу появляется такое смешное выражение на лице.
— Это выражение, которое осталось у меня от любви.
— Ты не должен был разводиться с ней.
— Это она оставила меня, а не я ее! Вот вам, пожалуйста, я рос самым лучшим образом, каким только может расти мужчина, и вот что из этого получилось.
— И это мы виноваты? — Они подымаются и встают, как стена.
— Я просто констатирую.
— А культурные люди здесь есть, в этом месте? — упрямствует Рыжая Тетя.
— Тут есть очень симпатичные люди. Например, один, который работает со мной, его зовут Вакнин-Кудесник, и мы с ним разговариваем о Боге.
— Вакнин? Ты дружишь с человеком по имени Вакнин?[63]
— Что поделаешь, так его зовут.
— А почему Кудесник?
— Потому что у него золотые руки.
— Да оставьте вы Вакнина, лучше скажи, с каких это пор ты вдруг интересуешься Богом?
— Я не интересуюсь Богом. Это Вакнин-Кудесник интересуется.
— Люди, которые живут в пустыне, всегда интересуются Богом.
— А если очень жарко, им даже кажется, что они его видят.
— А если им сильно напечет голову, они начинают с ним разговаривать.
— То есть люди здесь в основном простые? — подытоживает Рыжая Тетя.
— Совершенно верно, — говорю я. — Как и я. Все мы здесь простые. Устаем, когда нас поджаривает солнце, радуемся, когда есть ветер и тень.
И вот так, понемножку, все мы погружаемся в свои дела. Черная Тетя поливает мои цветы на подоконниках, подмигивает и брызжет водой на соседских детей, смеющихся на тротуаре, Рыжая Тетя уходит в туалет и исторгает там из себя все, что съела, Бабушка выводит рулады храпа на моей кровати, которая постепенно пропитывается отвратительностью ее запаха, Пенелопа грызет салатные листья и оставляет темно-зеленые катышки на полу.
А мы с сестрой спускаемся к старой синей «вольво» и говорим о том и о сем. «То» — это ее привычка отменять свадьбы в последнюю минуту: это случилось уже четыре раза, и два из них — с одним и тем же мужчиной, а «се» — это развлекающая меня надежда, что Рона все-таки перевернет мой пикап во время одного из своих визитов и тогда я тоже сподоблюсь достойного несчастного случая. И покуда мы разговариваем, я успеваю проверить старую «вольво», добавить в нее масла, подкачать шины, залить тормозную жидкость и воду для охлаждения, подтянуть болты и гайки. Мы, мужчины, должны стоять друг за друга, а их «вольво», хоть и женского рода, почему-то тоже представляется мне усталым, пожилым мужчиной.
А когда мы поднимаемся обратно в квартиру, Мать спрашивает, о чем мы там беседовали, и вздыхает, услышав ответ, и снова устраивается в моем печальном кресле, и снова начинает читать. Сначала вслух, бормоча себе под нос, потом все тише и тише и под конец почти совсем неслышно, но по-прежнему шевеля губами, как будто кто-то рядом слушает ее.
У нас в доме тоже есть «веселое кресло». В обычные дни оно служит нам как любое другое — кресло веселое и кресло печальное, кресло раздумчивое и кресло, которому надоела жизнь, — но шесть раз в году оно украшается лентами и бантами, и Большая Женщина усаживает на него того, кто в этот день отмечает свой день рождения.
Бабушка, Мать и Черная Тетя привезли этот обычай из школы в мошаве Киннерет в нашу сдвоенную квартиру в Иерусалиме, и Большая Женщина переняла его со всеми деталями и тонкостями.
Дни рождения вообще праздновались у нас с большим рвением, даже больше, чем те ежегодные поминанья, которые женщины устраивают в честь Наших Мужчин («Поминанья, которые мы празднуем, — поправляет меня сестра. — Мы празднуем ваши поминанья, а не устраиваем их»), и редкие случаи нарушения каких-нибудь тонкостей церемонии вызывали обиды и слезы, даже у Черной Тети, которая вообще-то не обращала внимания на глупые мелочи.
К каждому дню рождения, даже к своему собственному, Мать сочиняла два поздравления: одно длинное и рифмованное, которое она произносила «от имени женщин», и второе, более короткое и формальное, которое читал я, с полученного от нее листа, и, хотя никто этого не говорил вслух, это было также поздравлением «от имени Четырех Наших Мужчин», чьи собственные голоса приглушила смерть и стекла и для которых я теперь был их устами.
— Почему для меня ты не пишешь в рифму? — спросил я.
— Рифма — это для женщин, — сказала Мать. — Это не для тебя.
Потом мы ели угощение — вафли, жареный арахис и конфеты, пропитанные вином, которые Большая Женщина обожала, — и они пели песни на два голоса («Прислушайся, Рафауль, — шепнула ты мне, — оба голоса — Рыжей Тети»), танцевали и вручали подарки. Перед танцами обе Тети сдвигали к стенам кресла в «гостиной» — так они называли большую комнату, хотя гости бывали у нас так же редко, как снег зимой, — ставили пластинку на «Жерар», который Наш Эдуард оставил в наследство Рыжей