— Это почему?
— Потому. Турист, если он лишку принял, он обязательно всю посуду побьет, такая уж традиция. А некоторые на ветки ее насаживают. Обломают ветку и на сучок бутылку наденут. Для оживления пейзажа. На худой конец просто разбросают бутылки по местности. А в землю никто не закопает, нет уж. И банки тоже. Вот и выходит — следы заметали, не иначе. Или я не прав?
— В каком-то смысле — да, заметали, — согласился Коноплев. — Чтобы, значит, чисто после нас было.
— Природу, выходит, лелеете? А природе это, между прочим, боком выходит, лелеянье ваше. Сообразите сами: вот вы порыбачили, потом оставили после себя чистое место. Так? Тут же сюда же следующий турист прискочит, снова ловить. А устроите барахолку — набьете вокруг стекла, переломаете кусты, банок понашвыряете — никто на вашу стоянку больше не сунется. Выходит, и рыба, и другая живность на этом месте будет себя вольготнее чувствовать. И, трава новая быстрее нарастет.
Коноплев замолчал, видимо, сраженный моей логикой.
Я не стал ждать его приятелей, поскольку незаметно для Коноплева сделал вывод — не того он поля ягода, не Вьюн и не сообщник его. Вьюн два дня на одном месте рыбачить не станет. Ему бежать надо.
Сохраняя достоинство, я поднялся.
— Ну, счастливо оставаться, гражданин Коноплев. Спецзадание у меня, вашими правонарушениями недосуг заниматься. Но крепко подумайте о том, что я сказал. Вы все вот они — на ладони у нас, так что… А что немного помял вас — извините. Служба. Так что — подумайте.
— Да уж подумаю, — ответил Коноплев не совсем, как мне показалось, доброжелательно.
…Совхозная машина подбросила меня вместе с байдаркой обратно в Большие Еноты.
— А мы уж шукать вас бросились, — широко улыбаясь, встретил меня Колотун. — Спасибо, директор совхоза позвонил: везем, говорит, коллегу вашего.
— Да, — сказал я. — Пока неудачно. Не было Вьюна на речке, Я все прочесал. Ну, ничего, круг сужается.
— Не было, — согласился Колотун. — А круг сузился до точки. Мы его застукали тут, под боком. За углом закусочная есть, на улице Скло-довской-Кюри, так вот он в этой закусочной и гулял. Без передыху. А как начал дебоширить — стекла побил, оформление в витрине переставил, — мы и прихватили. Бачу — знакомый. Сверил по фотке — он!
— Тогда я на самолет, — сказал я. — Как с билетом — возможно?
— Забронировали уж. Нет проблем. Спасибо за помощь, за ласку. Так я и не понял: с иронией он произнес эти слова или так, по простоте душевной?
Деду я рассказал все честно, как было. Скрывать ничего не стал: все равно вызнает.
И он за этот поиск влепил мне строгача.
ТОЛЬКОШЕВЕЛЬНУТЬ ПАЛЬЦЕМ
Это мне Жанна Гиталова посоветовала — написать обо всем. А так, сам по себе, я бы ни в жизнь не взялся. Дико трудно — уж я знаю, два раза пробовал дневник написать. И все впустую. Потому что одно дело — рассказывать, и совсем другое — записывать. Тут нужна особая честность, искренность перед самим собой. А не получается. Ну, просто вопреки своему желанию начинаешь выпендриваться, выставлять себя поинтереснее, позначительнее, чем оно есть на самом-то деле. А один раз приврешь — дальше уж не остановишься.
Поэтому я зверски отбрыкивался: не могу, и все тут. Но Жанна настояла. Я ее, кстати, и уважаю за твердость и настойчивость. Потом — гордость еще в ней какая-то особенная, независимость, не как у других девчонок… Ну, не в этом дело. В общем, она сказала, что я обязан это записать, что, может быть, мои записи в дальнейшем пригодятся научным сферам страны. Она так и сказала, правда: «Научным сферам страны». Я еще спросил: «А, может быть, земного шара?» «А, может быть, земного шара», — подтвердила она очень серьезно.
Ну, не знаю…
Ладно, значит так: начнем сначала. От печки. В роли печки выступает телевизор «Каскад-230», черно-белый.
Я люблю телевизор. В этом нет ничего особенного, все любят телевизор, громадное большинство, во всяком случае. Я знаю только одного человека — дядю Геру с четвертого этажа, он принципиально не желает иметь телевизор. Он говорит, что хочет остаться свободным человеком, а что мы все — рабы голубого экрана. Или многоцветного.
Дядя Гера, по-моему, говорит искренне. Он вообще человек особенный, непохожий на других. В сорок два года вдруг стал изучать каратэ, причем совершенно серьезно, тренируясь каждую свободную минуту. И спокойно, к примеру, сейчас садится на шпагат, а ногой выше себя достает запросто. А в прошлом году он отциклевал паркет в своей двухкомнатной квартире — чем бы вы думали? Да можете не думать, не отгадаете! Бритвенными лезвиями, вот. Это вместо цикли-то. Затратил вагон и маленькую тележку времени, зато, мол, ровнее получается…
Ну, вот я и отвлекся. Говорил ведь Жанне — не получится у меня с писаниной. Дядя Гера вовсе тут ни при чем. Я только хотел сказать, что он искренне против телевизора, а вот многие родители — они тоже вроде не одобряют, когда, ах, дети торчат у экрана. Подчеркиваю — дети. А не они сами. Им можно. Понимаете ли, дети не учатся, дети не дышат свежим воздухом, и все этот телевизор, ах, этот телевизор…
Моего-то мнения не спрашивают. А оно, между прочим, имеется. Вот: с телевизором я расту. Я получаю такую информацию, какую не жди ни от одного учебника. Где я еще столько узнаю о науке, о политике, об экономике, о природе, о заграничных народах и путешествиях? Нигде. Все, чем живет мир, все отражается в телевизоре. Хватай только и переваривай. Причем бесплатно и не выходя, из дому. А мне, что ци вечер, выпевают: «А уроки? А уроки?»…
А что уроки? Я не двоечник. Ну, не отличник тоже. Так и ладно, я не гордый. Между прочим, в институт не собираюсь. Родители, ясно, об этом и не подозревают. Что вы, им только намекни, такие децибелы взовьются, не приведи господь! «Как такое, как такое!» Все мое благополучие в будущей жизни они строят на дипломе. Диплом — основа основ, конституция бытия, фундамент, на котором я буду прилежно, по кирпичику воздвигать стройное, элегантное здание моих грядущих лет. Остальное — вторично. Здоровье, моральные устои, семья, любовь к своему делу — все это, они считают, приложится к диплому само собой.
Хреновина собачья! (Мама вздрагивает от подобных моих выражений, но, надеюсь, моя писанина минует ее.) Вот, слушайте: можно быть дипломированным по самую маковку, а в жизни — рядовым неандертальцем (Шестернев, например, из парадного напротив. Инженер, интеллигенция. А поближе познакомишься — алкаш, и ничего более). А можно при десятилетке стать мастером — Мастером с большой буквы. Я желаю утвердиться, испытать и познать себя, пошляться по свету, найти занятие, чтобы припаять к нему душу, — это главное! А диплом, если надо, никуда не денется — приложится. Отслужу армию, потом пойду в водолазы, в змееловы, в яйцелупы (говорят, такая должность есть при кондитерских заводах — да шучу я, шучу!), в геологическую партию — словом, куда приглянется!
И ориентироваться в жизни мне поможет в первую очередь телевидение. Да уж. Вы только не подумайте, что школу я отрицаю. Нет, при всех ее глупостях я ее в общем-то признаю, но тут вот еще какой поворотик имеется: учебник — он вот он, всегда под рукой. Сегодня не выучил, завтра догоню, нет проблем. А нужную передачу зевнешь — и уже, считай, потеряно. Вот когда видик заимею, чтобы прокручивать в любое время что угодно, — ну, тогда и разговор другой будет.
Да, этак я никогда не кончу со своими рассуждениями. Четыре страницы исписал, а по существу ничего еще и не сказал.
Всё! Беру быка за рога.
Был вечер, вторник. Или среда? А, не имеет значения. Можете справиться в телеархивах: когда шла передача с Мирей Матье? Ну, вот вам дилемма: Мирей Матье или уравнения с двумя неизвестными? Вы-то сами что бы выбрали?
Вы бы выбрали Мирей Матье. И вся планета выбрала бы Мирей Матье, ручаюсь. Кроме мамы. Мама выбрала уравнения с двумя неизвестными.
— Саша, сейчас же выключи, — сказала она, входя в комнату. — Сейчас же выключи и займись уравнениями. У тебя же контрольная завтра. Почему это я должна помнить? А не ты?
— Ну ма, — сказал я.
— А я говорю — выключи, — непреклонно сказала мама.
«Я люблю негодяя, и с этим ничего не поделаешь…» — пела Мирей.
А я люблю Мирей, а не математику, и с этим тоже ничего не поделаешь.
— Ма, Мирей Матье же. Сделаю я эти уравнения, никуда они не денутся.
Тут мама вся собралась, как перед прыжком в воду с десятиметровой вышки, и стала максимально непреклонной.
— Саша, я дважды повторять не привыкла, ты ведь знаешь!
Я-то знаю. Это она на принцип идет. Ей кажется — вот уступит она мне хоть разок, и весь ее авторитет слиняет, а я тут же превращусь в матерого лодыря и хиппи. И сяду ей на шею навсегда.
Ну, я выключил. А что сделаешь? У меня есть записи Мирей Матье на маг, но, согласитесь, одно дело слушать, а другое — еще и видеть. Обидно.
Мама ушла на кухню, забренчала там тарелками-кастрюлями, но снова включить я не решился: тут такое подняться может, никакая Мирей мила не будет. Мама, она такая.
Папа — он помягче, с ним договориться можно. И вообще он понемножку отстранился от контроля за моими занятиями, потому, во-первых, что с работы приходит поздно, в девять, а во-вторых, после того случая с геометрией.
Случай был забавный. Я как-то сидел, задачку решал. Чего-то у меня не получалось, ну, он и подсел ко мне.
— Застрял? — спросил он бодро. — Тугодум же ты. Смотри: эти углы равны, верно?
— Нет, — сказал я. — Они не равны, они конгруэнтны.
— Чего-чего? — спросил папа, немного засуетившись, — Как это — конгруэнтны?
— Очень просто, — пояснил я. — Фигура конгруэнтна данной фигуре, если эту вторую фигуру можно отобразить на первую с сохранением расстояний. А отношение конгруэнтности фигур рефлексивно, симметрично и транзитивно.
— Ты вот что, — рассердился родитель, — ты меня, понимаешь, не разыгрывай. Мы тоже в школе