В двух битвах — страница 3 из 6

Книга вторая. В огне битвыЧасть первая

1. До свидания, Ловать!

Сквозь вековые леса, через мочажины и топи, петляя меж голубых озер и непролазных трясин, продиралась на восток богом проклятая и чертом мешанная дорога. Когда-то по этой дороге ездили только в засушливое лето, да и то по крайней нужде — разве что проскрипит телега, груженная лесным сеном, или провезет, какой мужик напрямки в Селижарово, Осташков приспичившую рожать бабу — и снова ни следа, ни колеса.

А вот теперь... О, что только не сделает тяжкая военная година! По размешанной вкривь и вкось дороге двигалась большая военная колонна. По кузов в грязище ползли потрепанные полуторки и трехтонки, пыхтели с пушками на прицепе гусеничные тягачи, тарахтели по жердевой, бревенчатой гати повозки. Обочиной, а где и прямо по распутью брела усталая, но неунывная матушка-пехота — люди, одетые в серые солдатские шинели с золотыми якорями на рукавах. Впереди колонны колыхалось расчехленное для просушки на выглянувшем солнце боевое знамя.

Седой как лунь костистый дед в белой рубахе и брюках военного покроя, заправленных в кирзовые сапоги, стоял на крыльце расписанной резьбой избы, перекрестился на знамя и прочитал по слогам:

— За на-шу со-вет-скую Ро-ди-ну!

В раскрытое окно избы выглянула длинноносая, с заспанным лицом старушонка:

— Отходят. Матушки мои! Как же быть-то, старик?

— Да цыц ты! — притопнул ногой дед. — Заладила: «Отходят, отходят». Может, маневр какой али что...

— А ты не стой, а поди спроси. Чего ж ты зенки попусту пялишь!

— И пойду. И спрошу, коль надо. Чего ж не спросить-то. Спросим.

Старик сошел с крыльца и направился к двум офицерам, стоявшим под ракитами сбочь дороги, у обляпанной грязью «эмки».

— С добрым утречком, служивые, — поздоровался старик, поклонясь. — Звиняюсь, что побеспокоил, но дело не пустяшное и також сурьезное.

— Слушаем вас, дедушка.

— Волнуется старуха моя да и я тае... Это что ж, в отход али как?..

Высокий плечистый офицер в черном морском кителе, в профиль очень похожий на Багратиона, обернулся к приземистому молодцеватому командиру с красными звездами на рукавах гимнастерки:

— Это по твоей линии, Андрей Сергеевич. Отвечай старику»

Тот, кого высокий грузин назвал Андреем Сергеевичем, улыбнулся:

— Оборона избы старика, этих калининских деревень и лесов, Константин Давыдович, — это наше общее дело! — И, обернувшись к старику, простодушно сказал: — Не беспокойтесь, палаша. В избе вашей не бывать врагу. Фронт стоит крепко, а что касается нас, так это просто перекур.

— Спасибо, — поклонился старик. — Премного благодарен за утешное слово. Только хотел бы я вам напутствие одно дать.

Теперь уже к старику обернулся и Константин Давыдович:

— Говорите. Слушаем вас, дорогой отец.

— Зря вы, товарищи командиры, белым днем идете на свой перекур. Антихрист вон над дорогой кружит. Как бы не быть беде. Переждали бы день где-либо в лесочке.

Комбриг Сухиашвили посмотрел на голубое майское небо и без труда отыскал в нем фашистскую «раму». «Рама», переваливаясь с крыла на крыло, кружилась над брызнувшим буйной зеленью лесом, высматривала добычу. Из лесу по ней били зенитки. Хлопья разрывов липли совсем близко, но «рама» как ни в чем не бывало продолжала летать над дорогой.

«Прав, старик, прав, — подумал Сухиашвили. — Переждать бы... но нельзя. Поджимает время. Приказ».

Об этом же подумал и комиссар бригады Николаев, подойдя к бомбовой воронке у поваленного частокола. Воронка была свежей, видно вчерашней. От нее еще пахло порохом, серой и каленым железом. Вокруг валялись исковерканные почерневшие прутья вербы. На поверхности рыжей воды плавали убитые пчелы. А живые... живые все так же дружно гудели в уцелевшей половине усыпанного желтым пухом куста.

В такую пору никому не хотелось умирать. Но смерть шла следом и за людьми и за природой.

Не успели комбриг и комиссар отъехать от деревеньки и трех километров, как в небе послышался рев идущих в пике самолетов, и тут же засвистели бомбы. Комбриг, комиссар, а за ними и шофер кубарем выкатились из машины в кювет. По колонне понеслась команда:

— В укрытие! Воздушная тревога! По самолетам, огонь!

Людей как ветром сдуло с дороги. Полуторки и тягачи покатили в разные стороны. Одна из машин горела. На ней рвались гранаты и патроны.

Комбриг и комиссар лежали рядом, наблюдая за самолетами и посматривая на укрывшуюся в складках местности пехоту, изготавливающуюся к открытию огня по снижающимся пикировщикам. Шофер, увидев самолет, побежал.

— Ложись! — крикнул комбриг. — Ложись, черт тебя шил серым жгутом!

Шофер, повинуясь, упал. Бомбы прогрохотали метрах в тридцати перед ним, не причинив вреда. Это заметил летчик «мессершмитта» и повел самолет на экипаж «эмки».

— Пора уходить, Сергеич, — сказал Сухиашвили. — Этот стервец, пока не добьет, не отвяжется.

— Куда рванем?

— К огромному дереву.

— Правильно. Ствол из пушки не пробить.

Толстая луговая ракита четырежды выручала комбрига комиссара. Но пятый заход «мессершмитта» чуть не стал роковым. Бомба шла настолько точно на дерево, что офицеры до последних секунд не знали, на какой стороне она грохнет. Уходить же от дерева в эти секунды было бесполезно, и они, не сговариваясь, остались на том же месте, только чуть отодвинулись влево. И опять повезло. Бомба разорвалась метрах в восьми-десяти от них; взрывную же волну и осколки приняла на себя ракита.

Самолеты ушли. Бригада продолжала свой путь. Комиссар сел на лошадь, поехал вдоль колонны. Ему хотелось посмотреть порядок на марше. А порядок был не везде одинаков. В одной колонне нет маскировки, в другой не соблюдается дистанция... На привале, возле дома лесника, комиссар собрал накоротке политработников.

— Чем вы заняты на марше? Почему не слышно вашего голоса? Почему в рот набрали воды ваши агитаторы? По самолетам надо вести огонь из всех видов стрелкового оружия. Пример должны показывать коммунисты. А я на марше в отдельных подразделениях не вижу этого примера. Расслабились, раскисли... А может, весна доняла? Соловьи умилили душу?

Что было ответить на эти слова? Прав был комиссар. Ох как прав!

После привала комиссар пересел на вездеход, где была установлена радиостанция.

— Вы почему, Ганкин, висите на подножке? — спросил Николаев начальника радиостанции.

— Здесь мне сподручнее наблюдать за воздухом, товарищ комиссар. Уж очень здорово «мессера» охотятся за нашим братом. Чуть уши поразвесишь, сразу накроют.

— И что же вы делать будете, когда самолеты противника вас настигнут? У вас сетка маскировочная есть?

— Сетки, к сожалению, не имеем. В случае появления самолетов стараемся укрыться.

— Ну, а если нет укрытия поблизости?

— Тогда сами уходим, товарищ комиссар. Гитлеровцы пулеметами прошивают, поэтому мы метров на пятьдесят отбегаем от машины и ложимся.

Больше Андреи не стал задавать вопросов главстаршине и заговорил с шофером... Нервозная команда главстаршины «Воздух!» прервала их. Ганкин спрыгнул на землю, побежал от машины. Шофер, также не спрашивая разрешения, заглушил мотор и дал ходу в другую сторону, да так быстро, что комиссар не успел его даже задержать. Николаев выпрыгнул из машины и осмотрелся. Он ожидал увидать пикирующие самолеты. Но ничего подобного не было. Метрах в ста от места остановки синел небольшой пруд, на берегу которого высились размашистые ракиты. Машину надо было бы поставить туда, под деревья.

Николаев влез в кабину, намереваясь заехать в укрытие. Однако ключа от зажигания не оказалось. Он чертыхнулся и злой выскочил из кабины.

Метрах в трехстах впереди буксовало несколько грузовиков. Они образовали пробку. А самолеты между тем приближались. Теперь уже пришлось уходить в укрытие и комиссару. Время на маскировку радиостанции было упущено.

Вражеские самолеты ударили по машинам длинными пулеметными очередями. Затем девятка развернулась и, сделав два круга, разделилась. Одни обрушили огонь по машинам, а другие застрочили по людям, рассыпанным сбочь дороги.

...Налет кончился. К радиостанции первым пришел водитель. Увидев комиссара, виновато опустил глаза, молча принялся проверять двигатель. Следом за ним вернулся главстаршина.

— Почему бросили машину и убежали?! — спросил комиссар.

Шофер и Ганкин смущенно молчали.

— Как вы посмели без разрешения заглушить мотор, не позаботившись об укрытии машины?!

— Я... Я... Построек вблизи не было, поэтому и заглушил на дороге, — невнятно пробормотал водитель.

— Построек? А деревья? Почему под деревьями не укрыли?

— Виноват. Струхнул малость... Главстаршина так подал команду... В общем, струсил. Чего там!

Комиссар повернулся к начальнику радиостанции:

— А вы, главстаршина, почему не приняли мер к укрытию машины и бросились спасать свою милость?! Вы же начальник станции!

— Так точно, начальник!

— Так в чем же дело? Как понимать ваш поступок?

— Я признаю свою вину. Больше этого не будет.

— Смотрите, Ганкин! Предупреждаю вас и шофера.

— Ясно, товарищ комиссар! — ответили оба в один голос.

— Садитесь. Заводите машину.

Часа два они ехали спокойно. Ганкин продолжал стоять на подножке. Он теперь больше молчал, иногда поглядывал на небо. Отдельные «мессеры» появлялись в воздухе, но Ганкин о них уже не докладывал. Только когда подъезжали к густому лесному массиву, главстаршина нарочито спокойным голосом доложил:

— Товарищ комиссар, вдоль дороги пять «юнкерсов». Какие будут приказания?

— Далеко самолеты?

— Нет, совсем близко.

— Сворачивайте в кустарник, — сказал комиссар. – Машину укрыть.

Самолеты врага были близко. Не успел Андрей залечь, как над головой прогремели короткие очереди. Разрывные пули затрещали в ветках кустарника. За пятеркой прошла девятка «юнкерсов». Они также стали прочесывать кусты и балку, где скопилось несколько машин и повозок.

Но вот самолеты опять ушли. Балка ожила. Внимание всех привлек бултыхающийся в ручье человек. Вначале было непонятно, почему он там оказался. Последовавший диалог внес ясность в происшедшее.

— Привет, Вася! Ты что, прямо с повозки спикировал в воду?

— Спикируешь, коли так прижмут. Ну чего... чего ты ржешь, как сивый мерин? Мне же из того укрытия и стрелять по самолетам было ловчее.

— Видал его. Герой! А может, все же спикировал?

— И спикировал, — без капли смущения ответил повозочный. — На войне все неровности земли надо использовать, коли фриц прижал. Важно другое: стрелял-то как?

Довольный хорошим, бодрым настроением бойцов, комиссар Николаев зашагал к машине и вскоре впереди колонны направился дальше. В голове теперь вертелась одна мысль: «Куда же направят бригаду? Что ждет ее на кровавых полях войны?» Для него, комиссара, пока что ясно одно: прощай 3-я ударная армия! Прощай, река Ловать!

2. В штабе армии

В тот же день комбриг и комиссар побывали в штабе 3-й ударной армии. Командарма Пуркаева не застали — выехал в войска. Пошли к члену Военного совета Пономаренко. Еще до выхода на марш комиссар Николаев намеревался повидать его, рассказать ему о последних боевых действиях и посоветоваться по ряду вопросов, связанных с перебазированием.

Пономаренко принял их в небольшой избе сразу же, как ему доложили. Беседа затянулась. Пономаренко, облокотившись на стол и подперев рукой подбородок, с вниманием выслушал рассказ комбрига и комиссара бригады о последних боях. Из вопросов, реплик, пояснений Сухиашвили и Николаев увидели, что член Военного совета в курсе многих боевых дел моряков, информирован и о 150-километровом рейде бригады по тылам 16-й фашистской армии, и о боях под Михалкином, Костковом, Каменкой.

— Молодцы, молодцы моряки, ничего не скажешь. — Пономаренко поднялся со стула и заходил по избе. — Дрались отчаянно. А ваше упорство в обороне просто поразительное! Три месяца отбивали атаки врага, нередко вдесятеро превосходящего силы моряков.

Член Военного совета грузно опустился на стул, постучал пальцами по столешнице и заговорил:

— Мы ведь дела ваших моряков не раз ставили в пример другим дивизиям. Да, да. Говорили, берите пример. Вот и последнюю атаку на окруженную группировку в Холме также поставили в пример. Многие полнокровные части всего только захватили первую траншею, а неполный батальон вашего Морозова две траншеи протаранил и под самыми стенами Холма оказался. Это же настоящие богатыри! В тот же час вся 3-я ударная армия узнала об этом. А Хмара, главстаршина ваш. Этого молодца не только армия, — весь фронт знает. Ну, ни дать ни взять, родной брат знаменитого матроса Кошки из севастопольской обороны!

Во время разговора Пономаренко почти не отрывал от собеседников умных, проницательных глаз. Говорил негромко, спокойно, лишь изредка повышая голос.

— Когда я познакомился с вашим рейдом по тылам 16-й фашистской армии, вашими замечательными ночными штурмами, ей-ей, задумывался: как же врагу удалось вас в феврале остановить под Таракановом и не пустить на Локню?

Сухиашвили сдвинул черные брови, лицо его помрачнело. После непродолжительной паузы он не удержался и заговорил:

— С ходу ночью взяли бы и Тараканово, товарищ член Военного совета! Не сдержали бы нашего натиска псы-рыцари и здесь. Остановили нас. Понимаете, остановили! Не враги. А приказ. Предложили прорывать оборону с подготовкой. А получилось что? Потеряли время. Дали врагу опомниться, подготовиться. Да и артиллерийская поддержка недостаточной оказалась для атаки на рассвете. Только это позволило врагу усидеть на своих позициях.

Пономаренко улыбнулся:

— Возможно, возможно, наши армейские оперативщики кое-что недоучли, и прежде всего натиска моряков. Но и нас, дорогой комбриг, можно понять. Ведь ни одна часть на Тараканове зубы поломала. Разве могли мы рисковать моряками, у которых отстала артиллерия. Теперь-то я вижу, на риск надо было идти. Вы упорно настаивали. И настаивали не зря.

Еще когда ехали в штаб армии, Сухиашвили, делясь мыслям с комиссаром, собирался всю горечь за неуспех февральской атаки моряков излить командующему 3-й ударной армией генерал-лейтенанту Пуркаеву. Он был глубоко убежден, что той ночью с ходу моряки оборону немцев под Таракановом прорвали бы наверняка. Хотел сказать теперь побольше об этом, но тут заговорил член Военного совета:

— А вот в марте вы взяли у них реванш за Тараканово! Взяли. Как они рвались тогда на Холм!

— Да, было дело, — вздохнул комбриг. — Семь дней и ночей не утихали бои...

— Знаю, знаю, дорогой Сухиашвили.

— Довоевались мы тогда, можно сказать, до ручки. Тылы под метелку вычистили. Шоферов с машин поснимали, коноводов забрали. Всех на пополнение стрелковых частей послали. На восьмую ночь боя штаб в первую траншею усадил, а потом и сами легли за пулеметы.

— И это знаю. Комкор Лизюков всего одну роту для моряков христом богом выпрашивал у начальника штаба армии. А комплектовальщикам нашим всех матерей пересчитал. Не дали. Не могли. В других местах хуже было, а на моряков мы надеялись. А вот когда нам донесли, что комбриг и комиссар за пулеметами, тут уже и железный Пуркаев всполошился и распорядился к рассвету перебросить вам дивизион «катюш».

Первый раз за время беседы с сурового лица Сухиашвили сбежала улыбка.

— Правильно. Дивизион до рассвета поступил в мое распоряжение. Командир «катюш» Котлов сразу нам понравился. Расторопный парень. Под адским огнем добрался до первой траншеи и разыскал меня. И дали прикурить так, что больше господа фашисты не пошли. Выдохлись.

— Да, война, други мои, штука больше чем сложная, — покачал головой Пономаренко. — Даже для сильной стороны никогда все гладко не проходит! Никогда! Малейший просчет, и тут же следует наказание. Набьют морду, проиграешь бой, сражение. Так вот и с Таракановом получилось. Наши штабники, казалось, все учли, тактически грамотно боевое распоряжение подготовили. А что оказалось на деле? Натиска и мастерства ночных атак моряков не учли. А просчет этот не позволил им внести предложение идти на риск. Да и мы вас не знали. А риск на войне, оправданный риск конечно, великое дело!

Пономаренко поднялся со стула, одернул темную гимнастерку с отложным воротником, с орденом Ленина на левой стороне, поправил ремень, подошел вплотную к поднявшимся со своих мост Сухиашвили и Николаеву:

— А отсюда, мои дорогие моряки, вывод: не падать духом, когда побьют. Всегда помнить: за битого двух небитых дают. Но и не зазнаваться, когда везет. А чего греха таить, бывает и так. Отличился человек и ходит задрав нос, ему и море по колено. Смотришь, незаметно в яму и угодит.

Член Военного совета сообщил, что получен приказ наркома обороны о переформировании 3-й гвардейской бригады моряков в 27-ю гвардейскую дивизию. Сроки сжатые. После формирования соединение выводится в резерв фронта.

— И еще об одном хочу напомнить, — сказал Пономаренко. — На днях к вам придет пополнение. Ребята в общем-то хорошие, но пороха не нюхали. Каждой пуле, как и мы с вами поначалу, кланяться будут. Вот их-то и надо быстрее приобщить к вашей боевой семье, передать им, как матросы громили врага, как вытряхивали из блиндажей. На плечи вашей дивизии ляжет, по всему видно, еще более тяжелая ноша. Готовьтесь с честью нести ее. Ну а теперь, на прощанье, прошу сюда, — он показал на раскрытую дверь небольшой комнатки. На круглом столике стояла скромная закуска, фляжка.

Пономаренко взял фляжку, разлил в кружки по сто граммов водки, себе чуть на донышке.

— На меня не смотрите. Это максимальная доза, — он дотронулся до сердца. — Не позволяет больше. Ну, ни пуха вам ни пера! За новые боевые успехи двадцать седьмой гвардейской!..

Май 1942 года подходил к концу. Установилась теплая сухая погода. На полях запестрели цветы. Кусты калины и лозняка брызнули первой листвой, только дубки, разбросанные по лугу там и сям, все еще шумели рыжими шубами. Над лужами кричали чибисы.

Небольшая деревушка Трофимково, недавно освобожденная от немецко-фашистских захватчиков, утопала в зелени. Она сохранилась нетронутой. Каким-то образом жестокая рука врага миновала ее. Теперь, после изгнания гитлеровцев, жители деревни снова вернулись к труду.

Здесь, в этой тихой русской деревушке, и расположился штаб дивизии. Впрочем, его нельзя еще было назвать штабом дивизии. Соединение только формировалось, но костяк его уже действовал. В светлой, просторной избе за большим обеденным столом сидели жилистый, узколицый подполковник с темными свисающими усами и подвижными серыми глазами — начальник штаба дивизии Михаил Михайлович Кульков, а рядом с ним плотный, с энергичным овальным лицом и копной вьющихся волос — начальник политотдела дивизии батальонный комиссар Иван Степанович Батенин. Они только что заслушали доклады исполняющих обязанности начальников штабов вновь формируемым полков и начальника строевого отделения штаба дивизии,

— Я думаю, дорогие товарищи, — закругляя совещание, заговорил спокойным глуховатым баритоном Михаил Михайлович, — в основном дело вами организовано правильно...

В избу вошли комдив и комиссар. Начальник штаба встал, чтобы подать команду, но Сухиашвили остановил его знаком руки:

— Продолжайте, продолжайте.

— Работа идет ритмично, — заговорил снова начальник штаба. — График поступления людей, техники выдерживается. Но у нас целый ворох неполадок. Прибывающие офицеры часами просиживают у строевого отделения, ожидая направления в часть. Наблюдается большой отрыв людей от занятий по боевой подготовке. Много неразберихи на станции выгрузки. Зенитное прикрытие там никудышное. А оперативность в штабах какая! Полдня готовят одну пустячную бумажку. Распоряжение от полка до батальонов идет по два часа. Разве так работают? А посмотрите, товарищи, в каких тепличных, облегченных условиях проводят занятия в 76-м полку. Колени брюк боятся замарать у молодого солдата, Разве так воевали мы под Старой Руссой и Холмом? Короче, на упомянутых безобразиях ставлю точку. У меня все, товарищ капитан первого ранга.

Поднялся Сухиашвили, одетый в темно-синий морской китель с белоснежным подворотничком, Молча тяжелым взглядом обвел присутствующих, дождался полной тишины и заговорил:

— Только что мы с комиссарам вернулись от члена Военного совета. С армией попрощались. Бригада, а теперь уже дивизия перешла в распоряжение фронта. Времени у нас в обрез. Вооружение, люди, транспорт, как вы знаете, поступают полным ходом. Нужно не только сформироваться, но обучить, сколотить части, подготовить их к тяжелейшим боям, и прежде всего наступательным. Никакой раскачки! График формирования полков и расписания занятий выдерживать железно! Все. Желаю успехов!

В Трофимовке кипела работа. Фронтовые связисты тянули из штаба фронта шестовку. На мотоциклах сновали к штабу и от него в полки вестовые. Небольшими колоннами подходило пополнение. Со станции снабжения катили машины с вооружением и боевым имуществом.

3. В политуправлении фронта

В конце мая комиссар дивизии Николаев приехал в штаб Калининского фронта. Начальник Политуправления бригадный комиссар Дребеднев принял его в светлой крестьянской горнице. Узнав, что Николаеву довелось работать в Калининском обкоме комсомола, бригадный комиссар оживился и увлеченно начал рассказывать то о комсомольцах-калининцах, то о красотах Волги... С грустью вспомнил замученную гитлеровцами партизанку Лизу Чайкину. А потом речь зашла о делах дивизии.

— Вы просили у меня комиссаров полков, — сказал Дребеднев. — Я бы вам мог назвать кандидатуры. Людей хороших немало. Но не лучше ли вам самому побывать в резерве Политуправления и лично подобрать на месте того, кто по душе, как говорят. Ну а после встретимся и конкретно обговорим.

На этом и порешили,

Весь день у Николаева прошел в беседах с политработниками резерва. В группе ожидавших назначения были четыре комиссара. Казалось, что подобрать четырех комиссаров полков дело нетрудное, но обстоятельная беседа с каждым товарищем внесла свои коррективы. Одни еще не окрепли после серьезного ранения, другие за те или иные недостатки были освобождены от должностей и откомандированы в резерв. Однако работа шла своим чередом.

Николаев с большим уважением встречал каждого входившего в избу комиссара, тепло здоровался с ним, приглашал к полу и, угостив фронтовика папиросами, приступал к непринужденной беседе, Его интересовало все: и семейное положение, и образование, и опыт партийной работы на гражданке, но больше всего фронт, закалка на поле боя, умение нести за собой людей. Один из них немало удивил Николаева своей крайне низкой теоретической подготовкой, Поразила узость его познаний в литературе, истории, философии. Последние годы, кроме газет, комиссар-резервист почти ничего не читал, редко бывал в театрах, совершенно не следил за новинками художественной литературы, Беззаботность этого политработника к вопросам теории была достойна удивления.

Конечно, на войне не исключены случайности, когда и всесторонне подготовленные, развитые и способные товарищи стечением обстоятельств попадали в положение людей, не умевших справиться с порученным делом, но этот политработник не случайно оказался в разряде «подмоченных» и был откомандирован в резерв. Таков уж закономерный финал идей идейного оскудения. Боевая армейская жизнь, полная различных непредвиденных ситуаций, намного опередила его. Три других бригадных комиссара пожелали перейти на строевую работу. Однако одного из них Николаев решил упросить остаться на политработе. Этот человек пять лет перед войной был комиссаром стрелковой дивизии. У него обнаружилась цепкая хватка, сильная воля, умение правильно разбираться в людях. И хотя в боях дивизию, где воевал комиссар, постигла неудача, и он был снят с должности и направлен в резерв, выбор Николаева остановился на нем. Политуправление назначило его в дивизию. К сожалению, человеку этому не суждено было повоевать — он вскоре был убит во время бомбежки эшелона при передвижении полка по железной дороге.

Перед отъездом из Политуправления фронта Николаеву довелось еще раз побеседовать с бригадным комиссаром Дребедневым.

— Ну рассказывайте, как успехи? Кого из комиссаров отобрали?

— Работу закончил. Отобрал одного бригадного, одного старшего батальонного комиссара и двух батальонных, в их числе Звягинцова.

— Так, так. Ну что ж, и то дело, — неопределенно проговорил Дребеднев.

— Взял которые помоложе, поэнергичнее, с перспективой.

— Правильно сделали, — заметил Дребеднев. — Всех их включим в приказ. О вашей личной просьбе — возвратиться на должность начальника политотдела мы подумаем. Дивизия, конечно, не бригада. И политработников чуть ли не в три раза больше, и аппарат политотдела мощнее, и газета-многотиражка есть. Словом, подумаем, сообщим.

Начальник Политуправления поднялся со стула, молча подошел к открытому окну, посмотрел на багровое, будто от разгоревшегося пожара небо, тяжело вздохнул:

— Долго еще нам до победы. Долго, товарищ Николаев. Много крови прольется. А надо, чтоб пришли мы к ней, сохранив как можно больше люден. Ведь в каждом доме ждут. Да и как ждут!

Дребеднев опять тяжело вздохнул, о чем-то подумал и уже более спокойно, напутственно заговорил:

— Постарайтесь, чтобы в каждой роте были созданы партийные и комсомольские организации, чтоб крепкая дружба была, спайка, чтоб бывалые солдаты по-отечески берегли молодых. Ну, успеха вам! — И он крепко сжал в сильной ладони руку Николаева.

4. Вручение знамени

Седьмого июня, год спустя после начала войны, в дивизии большой праздник — вручалось гвардейское знамя. К двенадцати часам на большом зеленом поле выстроились колоннами сводные части. Каждый батальон представлял гвардейский полк.

На правом фланге дивизии командование — Сухиашвили, Кульков, Батенин. Николаев стоял рядом с комдивом и всматривался в лица тех, с кем не раз приходилось ходить в атаку, лежать под бомбами, хлебать горькое лихо в калининских болотах. Вот стоит, косая сажень в плечах, капитан-лейтенант Воронцов — командир артиллерийского дивизиона бригады моряков. Каких только чудес не совершал этот человек на поле брани! В боях под Холмом он всегда был там, где тяжко, и когда появлялся, людям становилось легче, враг отступал. А вон рядом с ним душа политотдела политрук Виктор Куликов, секретарь парткомиссии Нигмитзянов, комиссар Ломакинов, бледнолицый после госпиталя, старший политрук Глушков, а далее в шеренге видно простодушное, улыбчивое лицо политрука Лазункова...

Среди ветеранов-сержантов Николаев узнал главстаршину Хмару. Он стоит руки по швам и без палки, с которой долго не расставался после ранения.

Разнеслась команда: «Смирно, равнение на середину!» Шеренги замерли. К строю направился член Военного совета Калининского фронта корпусный комиссар Леонов.

Командир дивизии Сухиашвили отдал рапорт. Леонов поздоровался с комдивом, комиссаром, бойцами. Офицеры штаба фронта передали ему алое полотнище на древке. Ветер рванул его, и с полотнища на солдат глянул, зовя вперед, большой и родной человек.

— Дорогие мои! — сказал дрогнувшим голосом Леонов. В глазах его блеснули росинки. — Мать-Родина вручает вам эту святыню. Храните ее. С честью несите это алое знамя, с которого на ваши ратные дела смотрит великий Ленин. И да приведет оно вас, сыны России, к празднику на нашей улице! Слава советской гвардии!

Знамя в руках комдива. Оно вручается после торжественной клятвы знаменосцам. Дивизия парадным маршем проходит по зеленому полю.

...На другой день, только забрезжил рассвет, корпусный комиссар Леонов и Николаев выехали в 76-й гвардейский полк. Там встретил их комиссар полка Звягинцов — высокий, плечистый, с загорелым моложавым лицом, с проседью в густых светлых волосах. Он был подтянут, чисто выбрит. Представился корпусному комиссару строго по-уставному. На Николая он еще во время первого знакомства в Политуправлении фронта произвел хорошее впечатление. И сейчас его неторопливые содержательные ответы Леонову порадовали Николаева. Чувствовалось, что комиссар полка на своем месте. Такое же мнение было и у Леонова. По дороге в штаб дивизии он сказал:

— Комиссар Звягинцов — серьезный, вдумчивый человек, быстро схватывает. Люди чувствуют его руку. Он на месте. Конечно, ему надо помочь быстрее освоиться, войти в курс.

Беседуя с комдивом, комиссаром, начальником политотдела, Леонов поделился своими впечатлениями о поездке в полк:

— Вы разумно поступили, когда ветеранов бригады влили в каждое подразделение. Молодому пополнению теперь есть с кого брать пример. Их беседы о боевых делах моряков — добрая форма воспитания! Надо только такие беседы не пускать на самотек, почаще бывать на них, помогать, чтобы рассказ ветерана западал в души молодых солдат.

Леонов провел рукой по жесткому бобрику волос и остановил взгляд на Николаеве:

— Вот мы сегодня с ним побывали на такой беседе в полку Осечкова. Выступал моряк с крейсера «Красный Кавказ» ефрейтор Ветров. Так вот этот Ветров рассказал о солдатской сметке. Да так здорово, что мы заслушались. Во время боя в Косткове автоматчики из крайнего дома прижали моряков, они несли потери, но обезвредить этот опасный гарнизон долго не могли. Ветров, четвертым уже, получил приказ командира пробраться в дом и уничтожить фашистов. Два километра по глубокому снегу прополз. С тыла оказался у дома. Дом был изнутри заперт, окна замурованы. И что вы думаете? Солдат через дымоходную трубу противотанковую гранату бросил. Оглушил вояк, а потом и до подвала добрался... И я верю, что из такой беседы новички многое намотали себе на ус.

5. Здравствуй, столица!

Дня через три Николаев выехал по неотложным делам в Москву. Отмеченная снарядными осколками, с опаленным бортом, видавшая виды полуторка, как только миновала «улучшенную» прифронтовую дорогу и оказалась на асфальтированном шоссе, покатила со скоростью отличного столичного лимузина.

Часа через три замелькали развалины Вышнего Волочка, а затем в разговоре с шофером, и не заметил Андрей, как взгляд его споткнулся о руины Калинина. Тяжело стало на сердце. «Что они наделали, звери?! Где людям жить? Вернусь в дивизию — всем расскажу, как в Помпеи превратили стариннейший русский город. И пусть в грядущих боях отомстят за каждый дом, каждую каплю детской и материнской крови».

Потянулись поля, перелески Подмосковья. И сразу полегчало на сердце. Тут почти на каждом километре встречались следы великой битвы и разгрома врага. В кюветах, на обочинах дорог и прямо в поле — сожженные фашистские танки, самоходки, разбитые орудия...

— Видал, какой разгром здесь учинили фашистам? — кивнул комиссар на одно из нагромождений вражеской техники.

— Кладбище, настоящее кладбище, товарищ комиссар! — радостно отозвался шофер. — И в громадных размерах. А правда, говорят, что они зарились парад своих войск устроить на Красной площади?

Николаев усмехнулся:

— Да, была такая бредовая задумка у фюрера, но, как видишь... Остались лишь обгоревшие махины. Гитлер трижды назначал сроки взятия Москвы, а демагог Геббельс писал в берлинских газетах, что Москва со многих сторон уже хорошо видна в окуляры бинокля... Но как посмеется над ними история! Вместо марша на Москву получился драп-марш от Москвы! Вместо парада — панихида! Вместо триумфа — мировой позор!!

Окраины Москвы остались позади. Машина как-то незаметно вкатилась в знакомые, близкие сердцу улицы. Замелькали высокие каменные и деревянные старинные дома, витрины магазинов, рекламы клубов, кинотеатров... Мало, очень мало чем изменилась его родная Москва за те полгода, когда Андрей последний раз был здесь. Но многое бросилось в глаза. Не слышно больше раскатов зенитной артиллерии и трескотни осколков по крышам домов, не содрогают воздух пронзительные гудки сирен, сообщающие о приближении воздушной опасности, исчезли с улиц маршировавшие резервные подразделения... Войска ушли на запад, к Сухиничам, Вязьме...

— Куда прикажете следовать? — спросил шофер, когда подъехали к Белорусскому вокзалу.

— Прежде всего на Красную площадь, а лотом на Миусскую, в родной дом.

— А разве ваш дом здесь, товарищ комиссар?

— Почти что.

Шофер пожал плечами. Он не знал, что значил для комиссара упомянутый дом на Миусской. А между тем комиссар сказал о нем не случайно. Здесь, в невысоком стального цвета здании с вывеской «Высшая партийная школа при ЦК ВКП(б)», Николаев два года постигал партийную науку, здесь приобрел многих друзей, здесь впервые полюбил девчонку с голубыми глазами. «Где же вы, друзья, теперь? Куда раскидала вас военная година? А вдруг кто-то остался? Вдруг да увидится милое девичье лицо?»

На пороге школы Николаева встретила вахтерша Дарья Ивановна. Узнала, обрадованно всплеснула руками:

— Батюшки мои! Соколик с фронта! А у нас никого нетути. Евакуировалась школа-то. Уехали все, и слушатели и учителя.

Николаев задержался в дверях.

— Да что ж вы стоите-то? Проходите, проходите. Взгляните на родные стены. Обслуга-то осталась. Гостем будете у нас.

Николаев переступил порог, осмотрелся. Скучен и пустынен вестибюль школы. Безлюдна зовущая в учебные классы мраморная лестница. Гулко стучат по ней одинокие шаги. Вот и Ленинская аудитория. В безмолвии застыли полукруглые столы. Все на том же месте стоит длинный раздвижной стол президиума. Дважды был в этой аудитории Владимир Ильич. Выступал с речью 18 ноября 1919 года на 1-м Всероссийском совещании по партийной работе в деревне. И 4 декабря того же года на 1-м съезде земледельческих коммун и сельскохозяйственных артелей. А сколько лекций, рефератов, докладов было прочитано и записано в этом зале!

Комиссар Николаев поднялся на галерку и оказался у того места, где вместе с другим калининцем чаще всего сидел и слушал лекции. Устало присел на свое место. Волной нахлынули воспоминания. Вот сейчас из боковой двери появится седоголовый, с копной густых непослушных волос Емельян Ярославский, или плотный, статный профессор Потемкин, или высокий, сгорбленный, не по летам подвижный академик Тарле... Но дверь по-прежнему закрыта. Тишина.

Андрей с трудом поднялся, бросил взгляд на потолок аудитории. Сквозь запыленное стекло пробивались яркие лучи июньского солнца. Пора. Пора уходить. Там ждут дела. А ноги невольно несут не к выходной двери, а к кабинету социально-экономических наук. И опять точно наяву выросла красивая, стройная женщина с большими умными глазами — руководитель учебной группы доцент философии Анна Федоровна Жидкова. «Где-то она сейчас воюет? Добровольцем ведь ушла с ополчением...»

С Миусской площади комиссар Николаев направился в Главный штаб ВМФ. Его принял адмирал флота Н. Г. Кузнецов. Тепло пожимая руку и скупо улыбаясь, адмирал живо и бодро заговорил:

— Знаю, знаю. Много доброго слышал о вашей бригаде. Молодецки деретесь. Честь и хвала вам! Натиск и стойкость, отвага и мужество — все это, как в фокусе, проявилось в бригаде. Рад за вас, несказанно рад! И вдвойне за то, что моряки, снятые с кораблей на сушу, оправдали доверие, показали, что они и в непривычных условиях могут быстро овладевать тактикой боя пехоты. Молодцы! Так и передайте. Да что ж мы стоим? Садитесь, рассказывайте.

Краткий рассказ комиссара морской бригады о боевых делах на Калининщине, видно, не совсем удовлетворил адмирала. Он прервал его:

— Ну а как у Константина Давыдовича Сухиашвили получается на суше? Только откровенно. Мы старые с ним знакомые. Хорошо знаем друг друга.

— Поначалу не все гладко складывалось. В серьезные бои впервые ввязались под Старой Руссой. Там прорывали оборону противника. Для некоторых подразделений бои сложились неудачно. Особенно тяжело пришлось батальону капитана второго ранга Теплянинова.

— А в чем трудность-то? Что там произошло?

— Да понимаете ли, товарищ адмирал. В начале боя они заняли полдеревни, а дальше — ни шагу. Ну, бились, бились и решили под утро отойти.

— Знаю Теплянинова, — оживился народный комиссар. — Знаю как твердого и решительного командира... — И, покачав головой, продолжил:— Первый бой, оказывается, и для смелых, твердых командиров обернуться может боком?!

— Вышло именно так, — продолжал Николаев. — Командир корпуса Герой Советского Союза Лизюков отстранил его от должности и приказал расстрелять. Сухиашвили, дивизионному комиссару Муравьеву и мне разнос устроил. Особенно Константину Давыдовичу досталось. «Это вам не на корабле, где с капитанского мостика все видно, — шумел комкор. — Тут кругом леса да болота. Здесь земля-матушка. Не организовал управление, и будешь слепым кутьком сидеть, и ничего не увидишь. А вы не организовали управления! Не отменили своевременно преступно-халатного приказа Теплянинова!..»

— Как Сухиашвили реагировал на это?

— Трое суток до этого не спал. Бледный стоял, с трудом на ногах держался. Молча слушал внушение...

— А Теплянинова с Шейкиным расстреляли? — спросил помрачневший адмирал.

— К счастью, нет. Комкор предоставил им возможность кровью искупить свою вину. Комиссар батальона Шейкин храбро дрался и вскоре погиб в бою. Теплянинов также делом искупил свою вину. В самый критический момент лично возглавил контратаку моряков и выбил гитлеровцев из захваченной позиции...

— Молодец! — отозвался нарком. — Таким я его знал, таким он и остался.

— Но неудачи были только в первом бою. Константин Давыдович, так же как и все другие моряки, быстро освоился на суше. Днем и ночью мы после трясли гарнизоны врага на коммуникациях 16-й фашистской армии. На моей памяти нет ни одного боя, в котором бы фашисты выдержали натиск моряков. Особенно ночью поддавали фашистам жару.

— Помнится, Лизюков изменил мнение о моряках, — подметил адмирал.

— Да. Изменил и частенько в пример их ставил.

— Читал, читал в майском номере «Красной звезды» его статью, — оживился Николай Герасимович. — Знаю его немножко. Суровый человек и обычно скуп на похвалу. А тут дань морякам отдал по полному счету. Сказал даже, что перед делами морской гвардии бледнеют былые подвиги гвардейцев прошлого. Сильнее не скажешь! Да. Ну и делегаты, ездившие поздравлять с присвоением гвардии, много мне рассказали о ваших делах.

Помолчав немного, Кузнецов заговорил опять:

— Заранее сожалею и знаю: то, что скажу сейчас, вас не обрадует, но сказать должен... Моряков мы от вас заберем. Тяжелое, если не тяжелейшее время для Родины кануло и навсегда оставлено истории. Флот наш продолжает развиваться, вступают в строй все новые и новые корабли, нам позарез нужны опытные, подготовленные люди на море. А поэтому оставшиеся в строю моряки бригады перейдут на корабли...

— Так я и знал! — приуныл комиссар. — Забирают, значит. На новые корабли. Это хорошо. Моряки нужны флоту, но и нам они ох как нужны, товарищ нарком! Моряки — это костяк, если хотите, это лейб-гвардия соединения. И лишать нас сейчас этой силы целиком крайне нежелательно. Будут слишком отрицательные последствия. А поскольку дивизия с боевыми традициями морской гвардии, вам, я думаю, не безразлично, как она будет воевать.

— Что вы хотите этим сказать?

— Моя мысль сводится к тому, чтобы часть моряков, хотя бы временно, оставить в соединении. Это пожалуй, резонно, — размышляя, сказал Николай Герасимович. Немного подумав, продолжил: — Сухиашвили и всех старших морских офицеров мы заберем немедленно! О младших офицерах и старшинах будете решать вопрос персонально на месте с нашим представителем. Вот максимум, на что я могу пойти, учитывая вашу просьбу. Согласны?

Андрей поблагодарил адмирала.

— Вот и хорошо, что так быстро пришли к мирному решению, — оживился адмирал. — Вполне с вами согласен, что мне не безразлично, как будет дальше воевать морская дивизия! К тому же с такими славными боевыми традициями...

В тот же день был подписан приказ по флоту, в котором высоко оценивалась деятельность 3-й гвардейской бригады моряков, объявлялась благодарность личному составу, а многие награждались именными часами. В их числе были Сухиашвили, Муравьев, Городец, Николаев, Никашин...

В Наркомате флота у комиссара Николаева произошла неожиданная встреча с бывшим военкомом бригады — дивизионным комиссаром Анатолием Алексеевичем Муравьевым. Он окреп после перенесенного сыпного тифа, немного похудел, что, по-видимому, пошло ему на пользу, помолодел. Встретившись в коридоре, они какое-то время молча смотрели друг на друга, словно вспоминая, какими были и какими стали. Первым заговорил дивизионный комиссар:

— Рад, очень рад, что встретились. Откровенно скажу тебе, Андрей Сергеевич, когда я встречаю кого-либо из морской бригады, для меня это настоящий праздник. Ведь родным домом бригада стала. Да каким домом, батенька ты мой! Первое время, веришь, такое ощущение было: вроде бы потерял что-то близкое, родное.

В одном из пустующих кабинетов они присели и разговорились. Слушал он Андрея внимательно. За время болезни Муравьев повидался со многими однополчанами. От них и получил подробнейшую информацию. Анатолий Алексеевич был в превосходном настроении: шутил, острил, заразительно смеялся. Он остался таким же: скромный, жизнерадостный, подвижный. Живо интересовался самыми различными вопросами жизни родного ему соединения. Особенно подробно расспрашивал о людях. Когда Николаев о некоторых товарищах сообщал печальную весть, дивизионный комиссар склонял голову и после минутной паузы говорил:

— Жаль, жаль. Какой парень был! Казалось, век будет носить голову и — вот... А как там Кульков?

— Здоров, как всегда, на вахте.

— Этот со своим олимпийским спокойствием до ко войны воевать будет. Молодчина. Ему всегда позавидовать можно, никакие, самые наиковарнейшие сюрпризы врага из равновесия не выведут. Такому командиру цены нет!

Андрей посмотрел на Муравьева и подумал: «Замечательный товарищ, опытнейший и отличный работник! Он поистине живое олицетворение прекрасной армии политических работников, воспитанных партией. Комиссар с большой буквы. Как много он сделал для соединения моряков, для выращивания и воспитания политработников бригады!»

В Москве Андрей встретил комиссара штаба бригады Дениса Павловича Никашина. Незадолго до выхода бригады из боя Никашин был контужен под Холмом и теперь ходил с палочкой, скособочившись на одну сторону. Этот здоровенный детина — «папа», как его в шутку называли товарищи по службе, — был в приподнятом настроении. Встретил он Николаева словами:

— А я уже слышал, что вы приехали в Москву, и вот дня два как помышляю встретиться...

— Очень рад, что вижу на ногах действующим, но нуждающимся в госпитальном лечении, — заметил Андрей.

— Врачи гонят в госпиталь. Но, сами посудите, как же мне сейчас лечь, когда я не выполнил еще всех заданий командования? Нарком Военно-Морского Флота наградил большую группу гвардейцев ценными подарками. Их же надо получить, сделать на металле дарственные надписи, направить в бригаду. Я обещал наркому, что все это сделаю сам, а тогда и пойду в госпиталь.

— Но, смотрите, смотрите, как бы это не привело к затяжке лечения. С этим ведь нельзя шутить.

— Не беспокойтесь, Андрей Сергеевич. Еще два-три дня — и в госпиталь.

Они проговорили еще часа полтора и не заметили, как пролетело время. Никашин, как бывший начальник главка и член парткома Наркомата торговли, предложил Андрею встретиться с народным комиссаром торговли.

На другой день это свидание состоялось. Вошли они в большой кабинет. Нарком Алексей Васильевич Любимов не спеша поднялся со стула и пошел им навстречу.

— Ну, — улыбнувшись, заговорил он радушно, — приветствую боевых гвардейцев! Прошу садиться. Расскажите хотя бы немного о ваших боевых делах. Правда, товарищ Никашин мне кое-что уже поведал. Моряки в калининских лесах, что называется, по-флотски рубанули фрицев, дрались с морской хваткой. Теперь вы заслужили гвардию. Это очень большое дело! Мне бы хотелось услышать о последних ваших схватках. Слышал, они особенно были жаркими.

Николаев рассказал. Слушал его Любимов внимательно, интересовался деталями боевых действий, работой тыла и Военторга. Затем спросил, чем наркомат может помочь гвардейцам. Николаев попросил побыстрее выполнить заявку Наркомфлота о приобретении ценных подарков для отличившихся гвардейцев бригады. Нарком тут же решил этот вопрос.

6. Встреча в госпитале

Еще перед отъездом в Москву комиссар Николаев заглянул в медсанбат дивизии и от выздоравливающего солдата случайно узнал, что командир роты разведки младший политрук Гус и разведчица Тоня Ильиченкова находятся в Главном военном госпиталь, в Москве. Хотелось повидать их сразу же по приезде в столицу, но задержали дела. Визит в госпиталь к однополчанам состоялся только на третий день.

Утро, когда Андрей поехал в Лефортово, было солнечным. Яркие лучи блестели в окнах старинного трехэтажного здания. На скамейках в сквере, примыкавшем к госпиталю с востока, сидели старики, старушки, резвилась детвора.

Андрей остановился у подъезда приемной, и ему сразу вспомнилось, как три года назад его привезли из лагеря Военно-политической академии имени Ленина с острым заболеванием — ангиной. Ни пить, ни есть не мог, с трудом говорил. Температура выше сорока. Сильно кружилась голова. Приняли сразу и повели в операционную. За длинным узким столом, под «юпитером», стоял высокий сухопарый хирург. Он что-то сказал белокурой медсестре. Та предложила больному лечь на операционный стол. Николаев лег. С лобным рефлектором подошел хирург:

— Ну-с, молодой человек, что тут у вас? Посмотрим. A-а, вот оно что! Понятно. Застаревшая ангина. Нарыв в горле. Ну что ж, будем вскрывать!

— Готов терпеть, доктор.

— Вот и хорошо, что мы так быстро нашли с вами общий язык. Но положить на стол вас девушка явно поспешила. Вставайте и садитесь-ка вон там, на стул.

Андрей уселся, сжал руками колени и приготовился терпеть. Сухопарый доктор со скальпелем подошел к нему, уселся на стул. Андрей и крикнуть не успел, как операция была закончена.

— Прекрасно! Выдержки у вас хватило. Теперь все невзгоды позади. Сестрица! Промойте рану раствором марганцовки. Всего вам доброго, молодой человек. Желаю здравствовать!

— Благодарю вас, доктор. Избавили от мук.

— Э-э, молодой человек! Разве это муки? Это семечки! Пустяк.

Андрей улыбнулся.

— И верно. Разве то была боль по сравнению с тем, что пришлось хлебнуть на фронте? Ильиченкову и Гуса увезли вон еле живыми. Как они тут? Поправляются ли? Удастся ли так скоро разыскать их в таком огромнейшем здании, среди многих сотен раненых?

Андрей заглянул в оконце для посетителей и назвал фамилии разведчиков. Девушка уточнила:

— Назовите дату поступления ваших храбрых гвардейцев,

Андрей назвал примерное число, месяц.

Девушка не отыскала ни Гуса, ни Ильиченкову. Николаев повернул к кабинету начальника госпиталя. «Все равно найду, — уверял себя он. — Человек не иголка. Не может пропасть. На розыски таких орлов и трех дней не жалко потратить».

Начальник госпиталя отнесся к просьбе Николаева с большим вниманием.

— Значит, младший политрук Петр Гус и сержант Антонина Ильиченкова прибыли с Калининского фронта и поступили примерно в десятых числах мая с тяжелыми ранениями?

— Совершенно точно.

— Постараемся помочь вам. Минут сорок погуляйте.

Но не прошло и получаса, как молоденькая сестра в белой косынке пригласила Николаева в кабинет начальника, и генерал, светлея лицом, сообщил, что Гус и Ильиченкова находятся здесь на излечении, поправляются.

— Вот сестра сейчас проведет вас в отделение, где лежат ваши герои.

— Очень благодарен вам, товарищ генерал.

Вслед за сестрой Николаев вошел в вестибюль хирургического отделения. Ему дали халат. Поднялись на второй этаж. Длинные коридоры стариннейшего массивного здания сплошь заставлены койками.

— Еще теснее было. Немного разгрузили, — пояснила ему сестра.

В предпоследнем отсеке здания задержались: сестра уточнила у дежурной, где лежит младший политрук. Вошли в палату. Сестра молча кивнула на исхудалого, бледного человека, читавшего газету: Вот он. До свидания. Приятного вам разговора.

— Гус оглянулся на голос медсестры, перевел взгляд на Николаева и вдруг заулыбался во все лицо, кинул на тумбочку газету, воскликнул:

— Здравствуйте! Вот уж никак не ожидал вас здесь встретить, товарищ комиссар.

— Так в жизни часто бывает, дорогой товарищ Гус. Не ждешь ничего, а вдруг что-то неожиданное и нагрянет.

Рассматривая друг друга, они с минуту посидели молча. Заговорил первым Николаев:

— Ну рассказывайте, как залечиваются раны? Вижу костыли. Если ваши, значит, ходите. Это уже неплохо.

— Мои, мои. Пока требуются... Понимаете, о ногах меньше всего беспокоился, а когда двадцать семь осколков извлекли, они меня и подвели... Но теперь на поправку пошел, товарищ комиссар. На костылях почти бегаю, через месяц-полтора, врачи говорят, танцевать буду, — и он добродушно рассмеялся. — Разрешите полюбопытствовать: а вы какими судьбами в Москве? Наверное, отзывают, на переговоры пригласили?

— И не то и не другое.

— Значит, вы в бригаде остаетесь?! — Гус улыбнулся.

В госпитале он отстал от фронтовой жизни. Николаев ему сообщил об изменениях, рассказал о последних боях, об отзыве из дивизии моряков, о судьбах его товарищей.

— Комбриг также уехал?

— Еще нет, но будет отозван.

— Неужели и лейтенант Ананьев уедет?

— Думаю, что его удастся оставить в дивизии: нарком Военно-Морского Флота разрешил нам особо нужных командиров задержать.

— Убедительно прошу вас, товарищ комиссар, его оставить. Способнейший разведчик и исключительной души человек! Большой привет ему передайте. Да я ему сегодня сам напишу...

— Но о моряках ни слова! Приказа нет, сказал вам доверительно. Всякое может быть.

— Понимаю, понимаю, товарищ комиссар, но Ананьева вы обязательно сохраните в дивизии. Дивизия ведь махина! Намного возрастет объем работы, больше придется решать разных задач. А Ананьев всегда будет на высоте. У него острый ум и исключительная интуиция. Я ему помогу. Задерживаться здесь не собираюсь. Как костыли заброшу, так немедленно подамся к вам.

— Разыщете?

— Товарищ комиссар!.. — Глаза его договорили: «Какой может быть вопрос?»

— Ну а как сержант Ильиченкова? Виделись?

Бледное лицо Гуса покраснело. Он внимательно посмотрел в глаза Николаеву, желая прочесть в них: «Неужели комиссару известно об их сердечных делах?» И, по-видимому не обнаружив в его серьезном взгляде ничего предосудительного, заговорил:

— Поправляется. Ей разрешили вставать. Вчера в садике встретились. Посидели, поговорили. Утащила меня в библиотеку. Вот видите, — он указал на две лежавшие на тумбочке толстые книги. — Когда подошли к входной двери, посмотрела на костыли и говорит: «Я, наверное, напрасно вас пригласила сюда. Крутая лестница, вы не подниметесь». — Гус улыбнулся. — Опасения ее были преждевременными. Я хотя на костылях, но поднялся легче сержанта. В Ильиченкову ведь угодило тридцать четыре осколка. Двадцать девять извлекли, а пять осталось. Граната рядом разорвалась. Шею сильно повредило. Голова у нее плохо поворачивается... Слаба. А мысли у «дочери роты» уже с разведчиками... Разговор их прервали вошедшие врачи. Андрей представился.

— Ну что ж, товарищ батальонный комиссар, ваш подопечный идет быстро на поправку. Уже спрашивал, когда выпишут. Рвется в часть. Но я ему прямо сказал: «Если надоело у нас, можем отправить в глубинный госпиталь». Желанием таким не воспылал, на том разговор и закончился. Мы поняли друг друга.

— Но, может быть, вы все-таки месячишка через полтора его выпишете? — спросил Андрей.

— Возможно и так, но не раньше!

Николаев дружески попрощался с Гусом и пошел к Ильиченковой. Когда пришли в женское хирургическое отделение, он присел у дежурной, а сестра согласилась разведать, где лучше им повидаться.

В женских палатах не было такой скученности. Сидеть Андрею долго не пришлось. В глубине коридора показалась Ильиченкова. Она узнала Николаева, прибавила шагу.

— Здравствуйте, товарищ комиссар! Признаюсь, ваше появление для меня большой сюрприз, — говорила она, подходя к Николаеву.

Поздоровались. Девушка была одета в пижаму с белым подворотничком. Бледное, похудевшее лицо, заострившиеся плечи, вялость и осторожность в движениях говорили о тяжести травмы. Единственное, что почти не изменилось, это выразительные темно-серые глаза с черными ресницами.

— Признаюсь вам, когда на другой день к вечеру ко мне память, я задала два вопроса: удержали ли наши позицию и где комиссар? Там ведь ад кромешный стоял...

— И что же вам ответили?

— Самое прескверное. О вас были противоречивые сведения. Вначале сказали, что вы убиты, потом ранены. И только ночью стало известно, что вы контужены, но в госпиталь ехать отказались. Интересно, что же было на самом деле? — спросила Тоня и посмотрела на Николаева своими большими, удивительно красивыми глазами.

Андрей помолчал.

— Вы не хотите сказать? Это секрет?

— Да нет, это не секрет, просто не имеет существенного значения.

— Ах, «не имеет»... — протянула недовольно разведчица.

Андрей посмотрел на ее потускневшее лицо, и ему вспомнилась их первая встреча на Северо-Западном фронте. Ильиченкова догнала бригаду моряков в тот момент, когда соединение совершало знаменитый 200‑километровый рейд с боями по тылам 16-й фашистской армии. Она представилась начальнику штаба майору Кулькову. Выражение ее лица сейчас было очень похожим на то, которое у нее было, когда Кульков объявил, что комбриг капитан первого ранга Сухиашвили категорически запретил иметь женщин в боевых частях.

Затянувшуюся паузу нарушила Тоня.

— Вы все такой же, Андрей Сергеевич, — улыбнулась Тоня. — Надеюсь, вы не будете сетовать на меня за такое вольное обращение. Я же сейчас вне службы. Помните, у Курносова, когда вас землей ударило? Вам комбат со старшим политруком говорили, что вы до КП не дойдете. А вы отвечали: «Чепуха. Вполне дойду. Вы преувеличиваете». А как на самом деле получилось?

— А что же вы хотели, дорогая разведчица, чтобы в той обстановке, когда враг бросал в бой новые силы, и наша оборона дала не одну трещину, комиссар сказал, что валится, стоять на ногах не может?! Раз ноги могли еще как-то двигаться, надо было бодриться, вселять в командиров уверенность, показывать, что на такие мелочи — внимания не обращать. Надо было подчеркнуть этим, что трудности не так уж велики. Бывает и хуже. И поймите, крайне важен итог: выстояли! Отразили атаки.

— Да, но вскоре вы свалились!..

— Правильно, свалился, — усмехнулся Андрей. — Но это было метров за пятьдесят от КП, за поворотом, командир и комиссар батальона этого уже не видели. И я благодарен был тогда вам, Перекрестову и ординарцу за то, что донесли меня до командного пункта бригады.

— Но вы, может быть, все-таки скажете, что же «несущественное» с вами произошло? — Тоня улыбнулась, обнажив два ряда ровных белоснежных зубов.

Андрей сказал, что его действительно контузило, но не на позиции, которую обороняли ночью разведчики и автоматчики соединения под Куземкином, а тогда, когда комбриг, комиссар и начальник политотдела возглавили по роте лейтенантов и повели их в контратаку. Он сообщил ей также, что, когда она была ранена, и ее в тяжелом состоянии увезли, на участке гвардейцев сложилось критическое положение. Командир корпуса, чтобы поправить дело, бросил в бой свой последний резерв — выпускников курсов лейтенантов. Командиру бригады было приказано восстановить положение, чего бы это ни стоило...

— Значит, в конечном счете в медсанбат правильно сообщили, хотя для вас это и «не имело существенного значения»...

— Правильно, правильно, — согласился Андрей и рассмеялся. — Ну а теперь, «дочь роты», рассказывай о своем самочувствии.

— А что мы с вами, собственно говоря, стоим здесь? Пойдемте в парк. Третий день, как мне разрешили наслаждаться свежим воздухом. Не знаю только, надолго ли?

— А почему сомнения? — спросил Андрей, усаживаясь в круглой беседке. В густых зеленых кустах отцветшей сирени резвились птицы. По аллеям парка гуляли выздоравливающие воины. Многие из них передвигались на костылях.

— Как вы знаете, гранатные осколки меня изрядно поцарапали. Две операции сделали. Готовят к третьей. Врачи обещают восстановить нормальную подвижность шеи... И если это удастся, то совсем будет хорошо. Тогда я опять полноценный воин.

— У вас осколки и в шее остались?

— Нет, отсюда осколки извлекли, — Тоня коснулась повязки. — Но швы, по-видимому, наложены не совсем удачно. Профессор сказал, что пластическая операция возвратит нормальную подвижность... И я верю. У хирурга золотые руки. Мне здесь рассказывали, он чудеса делает.

— Ну а руки, ноги, плечо как?

— Все хорошо, товарищ комиссар. Руки и ноги почти пришли в норму. Верно, из множества осколков пять осталось во мне. Но они не мешают, с ними, как говорят врачи, всю жизнь можно жить. Так что, как только выздоровлю, прямым курсом к вам. Так соскучилась по своим разведчикам!.. Интересно, наши долго будут в том районе находиться? Конечно, если это не секрет. — И Тоня пытливо посмотрела на собеседника.

Андрей пояснил ей, что секрета в этом большого нет, но и ответить трудно: никто не знает, как сложится обстановка на фронте.

— На нашем участке пока тихо. Но мы в резерве фронта, а такое соединение всегда срочно может потребоваться. Ставка при необходимости запросто заберет в свой резерв, а затем передислоцирует в самом неожиданном направлении. Следовательно, ответить на вопрос крайне трудно. Поддерживайте связь. При всех случаях поможем разыскать нас.

Посидели немного молча. Заговорил Андрей. Спросил, что Тоня читает. Тоня улыбнулась.

— Читала здесь всякую всячину, что попадало под руку. Вчера отважилась сходить в библиотеку. И напоролась на неприятность. Лестница крутая. Поднималась довольно-таки легко, а вот спускалась, как семидесятилетняя старуха. И... встретилась с лечащим врачом. Ну и, как водится, выслушала внушение. И по делу. Огорчило предупреждение: «Придется отменить прогулки...»

Лицо Тони помрачнело. Она задумалась на несколько секунд и продолжила:

— А вот библиотека порадовала. Для госпиталя даже очень хорошая. Такой приличный фонд! Три часа прокопалась в книгах. Так соскучилась по ним, вы даже представить не можете! Недаром Маркс считал своим любимым занятием — копаться в книгах.

Накатившаяся туча закрыла солнце. В госпитальном парке потемнело. Облако оказалось небольшим, но оно медленно, неохотно, с ленцой двигалось, словно сознательно хотело больше задержаться на одном месте. Тоня тоже взглянула на тучу.

— И откуда она появилась? Часа три назад небо было янтарно чистым. Я еще подумала: «Не день, а чудо!»

Но вот выглянуло солнце. Жаркие лучи его окрасили кусты сирени в синие, зеленые, нежно-голубые цвета. Преобразилось и лицо девушки: исчезла бледность, повеселели глаза. Она предложила пройтись по парку.

— Мои травмированные ноги теперь очень часто напоминают о себе, особенно когда долго сидишь. А так легче.

Незаметно, разговаривая, они пришли в малый парк. Со второго этажа госпитального корпуса лилась прекрасная фортепьянная музыка. Они присели на лавочку. Слушая музыку, Тоня мельком взглянула на Николаева, а затем взгляд ее задержался на открытом окне, откуда доносились звуки фортепьяно. В глазах девушки Андрей заметил нескрываемое изумление.

— Вот кто-то неожиданно порадовал. Я так люблю музыку!.. — сказала она, и лицо ее просветлело.

А пианист тем временем с еще большей виртуозностью продолжал, словно почувствовал появление очаровательной почитательницы талантов великих русских музыкантов.

— Интересно, что он исполняет? Мелодия мне напоминав музыку Балакирева.

— Да, да. Это увертюра Милия Алексеевича Балакирева к драме Шекспира «Король Лир». Сильная вещь! Вообще, признаюсь вам, все созданное этим изумительным композиторов я очень люблю, как, впрочем... — Девушка сделала небольшую паузу, лицо ее чуть порумянено, она заметно оживилась. — И самого его, как человека мужественного, решительного, очень уважаю. И вообще, ко всей его непреклонной, волевой натуре трудно равнодушно относиться. Он ведь, как вы знаете, был душой «Могучей кучки».

Рояль умолк. Сверху донесся оживленный разговор. Потом пианист грянул фрагмент из симфонической поэмы «Тамара».

— Ну, товарищ комиссар, считайте, нам с вами повезло! Этот незнакомый пианист, несомненно, большой поклонник и вдохновенный исполнитель Балакирева. Признаюсь, мне хочется от души поблагодарить его. Может быть, зайдем на минуточку?

— А если врач вас снова увидит? — полусерьезно, полушутя спросил Андрей.

— Будем надеяться, что все благополучно обойдется, — улыбнулась Тоня. — К тому же я могу рассчитывать на вашу поддержку. Уж очень хорошо он исполняет!

— А почему вы думаете — обязательно «он», а не «она»! — Думаю, что играет кто-то из раненых офицеров-музыкантов. Да, да. Не смотрите на меня так недоверчиво. Любитель так не сыграет! — уверенно сказала Тоня.

— А почему «она» может быть только любителем?

— А вам, по-видимому, хочется, чтобы была «она», — улыбнулась Тоня и покачала головой. — Это почти исключается.

Они медленно поднялись по крутой лестнице и прошли в довольно просторное фойе. В глубине его, у черного открытого рояля стояло несколько раненых. В это время пианист кончил играть и, сидя, что-то пояснял товарищам. Андрей поздоровался. Присутствующие ответили. Смуглый молодой брюнет, сидевший за роялем, потянулся за костылями. Он хотел подняться, но Николаев задержал его:

— Сидите, сидите. Мы вот с девушкой услышали вашу прекрасную игру и решили подняться.

— Вы так очаровали комиссара дивизии и меня своей игрой, что мы отважились познакомиться и послушать вас поближе — мило добавила Тоня. Пианист, глядя на Тоню и Андрея, немного смутился и вначале не знал, что сказать. После затянувшейся паузы он заговорил:

— Никак не ожидал, чтобы в парке игру мою вы услышали.

Они разговорились. Права оказалась Ильиченкова. Пианист — офицер, старший лейтенант. Перед войной окончил дирижерский факультет Московской консерватории. Был в окружении под Вязьмой в армии генерал-лейтенанта Ефремова. В марте ранило в обе ноги, и его вывезли на самолете. Недели три, как встал на костыли. Сегодня второй раз ему удалось подняться в госпитальный клуб. Он на память знает много классических вещей, но особенно любит Балакирева. По просьбе Ильиченковой старший лейтенант исполнил фрагменты из увертюры «Тысяча лет». Потом, обратившись к Тоне, спросил ее, не поет ли она.

Тоня смущенно пожала плечами:

— Как вам сказать... Когда-то немного пела, но давно...

— Лет десять назад? — наступал старший лейтенант.

— Ну, не десять, положим, но, во всяком случае, не на войне.

— Значит, накануне войны. А это уж совсем недавно.

— Но ведь месяц войны надо считать за целый год, а следовательно, давно.

— Хорошо. Пусть будет давно. Тем лучше. Вы наскучались по пению. Товарищ комиссар, давайте попросим девушку спеть нам.

Все захлопали. Андрей присоединился к просьбе и сказал старшему лейтенанту, что боевая войсковая разведчица Тоня также считает Балакирева своим любимым композитором.

— О-о! Это совсем здорово! — оживился старший лейтенант. — Какой из романсов Балакирева вы нам исполните?

— Теперь вы от меня не отвяжетесь, я чувствую, — преодолевая смущение, улыбнулась девушка.

Тоня согласилась спеть романс «Мне ли молодцу» на слова Кольцова. Для Андрея ее согласие спеть было приятным открытием. И он не без удивления наблюдал за нею. Тоня подошла к фортепьяно, окончательно подавила смущение и низким приятным голосом запела. Романс исполнила выше всякого ожидания.

Старший лейтенант спросил комиссара, что бы еще он желал послушать. Тот попросил исполнить знаменитый романс Глинки «Я помню чудное мгновенье».

Сделалось тихо. Пальцы старшего лейтенанта быстро забегали по клавиатуре. Он вспомнил музыку. Довольно быстро «нащупал» мелодию. Сыграл и сказал:

— Память моя, как видите, удержала и этот романс. Да, впрочем, его и нельзя забыть.

— А я кроме первых двух строф, не помню слое, — с грустинкой в голосе призналась девушка. — Поможем вам, Тоня, — вступил в разговор моложавый паренек с льняными волосами и забинтованной рукой. Он и память прочитал первое четверостишие и обещал ей просуфлировать дальше. Тоня согласилась и запела:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты.

Теперь от первоначального смущения у Тони не осталось и следа. Она зарумянилась. Прядь темно-русых густых волос немного сползла на лоб, большие выразительные глаза блестели. Пела она проникновенно и довольно сильно. Взглянув на паренька, сказала: «Не подсказывайте, вспомнила слова». Тоня продолжала:

В томленьях грусти безнадежной,

В тревогах шумной суеты.

Звучал мне долго голос нежный,

И снились милые черты.

Постепенно лицо девушки мрачнело. В глазах появилась грусть. Голос ее стал тише: она поет о мятежных годах поэта, о времени, стершем в его памяти «небесные черты», о безрадостной жизни «во мраке заточенья». Но вот она встряхнула головой, глаза ожили, загорелась улыбка, голос ее зазвучал звонко, в унисон настроению великого поэта, разделяя его бодрость, радость, подъем духа:

Душе настало пробужденье:

И вот опять явилась ты,

Как мимолетное виденье.

Как гений чистой красоты.

Комиссар обнял пианиста и разведчицу:

— Спасибо, друзья! Вы так исполнили, что перед моими глазами воскрес поэт. Я зримо видел его. Да, да. Воскрес наш Пушкин! Вы грустили и радовались вместе с ним. И аккомпанировал вам словно бы сам великий композитор!

— Вы уж так нарисуете, товарищ комиссар, — смутилась Тоня. — Это у меня сегодня просто отличное настроение. Я частенько пела под гитару этот романс. Но война все былое отодвинула назад. Скажу больше: она даже притупила память. Я сейчас это очень хорошо почувствовала: только после первого четверостишия вспомнила слова.

Они попрощались с молодыми командирами. Тоня на приглашение пианиста пообещала в ближайшие дни еще зайти в клуб и что-нибудь спеть. На лестнице она с жаром заговорила о музыке:

— Вы знаете, Андрей Сергеевич, «Могучая кучка» — интереснейшее явление в истории русского музыкального искусства. Она, точнее ее представители: Балакирев, Бородин, Мусоргский, Кюи, Римский-Корсаков вместе с неизменным идеологом «кучки» Стасовым обогатила, и очень основательно обогатила, нашу национальную музыку в самых различных ее областях. Я, конечно, весьма доморощенный ценитель и еще меньше могу отнести себя к людям, хорошо знающим музыку, но скажу вам и, думаю, не ошибусь: «Могучая кучка» оставила глубочайший след в опере, национальном симфонизме да, пожалуй, и в камерном жанре...

Они подошли к беседке. Сели. Тоня опять заговорила о бригаде, спросила о Константине Давыдовиче Сухиашвили и, когда узнала, что он будет отозван из соединения, со вздохом сказала:

— Жаль. Суровый, своенравный, но всегда очень справедливый командир. Последний раз мне довелось с ним встретиться в день гибели комбата Морозова. Я, видно, так урядилась в том бою, так была вымазана грязью, что на себя не была похожа. Между нами произошел интересный разговор. Мне он хорошо запомнился. Комбриг, ответив на приветствие, остановил меня и, помолчав немного, сказал: «Вот видите, почему я возражал с посылкой вас в боевую часть... Тяжело девушке, особенно когда в таком огневом вареве окажется. Верно ведь я говорю?» «Не совсем, товарищ капитан первого ранга...» — возразила я. «Как это не совсем! — вспыхнул Сухиашвили. Я еще раз почувствовала, как комбриг не любит возражений. — Вы посмотрите на себя». — «Хороша. Знаю. И все такие в траншее. Женщины и девушки должны равно делить невзгоды и трудности с мужчинами!» Комбриг улыбнулся. Он, смягчившись, что-то еще хотел сказать, но его позвали к аппарату. «Вы мо-лод-чина! Идите отдыхать. Считайте — разговор наш не закончен». Больше я его не видела. И не увижу. Очень жаль, что теперь не удастся нам закончить разговор... А у вас можно кое о чем полюбопытствовать?

Андрей согласился ответить.

— У вас, по всей вероятности, была большая дружба с комбригом? Вы сожалеете, что он уезжает?

— По-всякому бывало в работе... Скажу откровенно. Если бы Сухиашвили не уезжал, я, понятно, уклонился бы от этого разговора да и вы, пожалуй, не задали такого вопроса. Но поскольку он в ближайшие дни сдаст командование, скажу: Константин Давыдович — дельный командир. Суровая внешность его резко контрастирует с его душевным характером. Мне по-человечески хотелось бы, чтобы он уезжал. Но это мои чувства. А дела вершить, как вы знаете, всегда должен здравый рассудок. Он опытный и подготовленный моряк, поэтому больше пользы принесет на флоте. Отсюда решение наркома, несомненно, правильное. И, как бы я ни сожалел, нам придется расстаться.

Они поговорили еще немного и попрощались. Андрей пожелал Тоне быстрее вылечиться и, не задерживаясь, скорое приезжать в дивизию.

7. Возвращение в дивизию

Последние два дня пребывания в Москве Андрей побывал в интендантстве и Главном политическом управлении Красной Армии. Потом съездил в Мытищи, навестил сестру Надю и ее подвижную и веселую дочурку Наташу. Незадолго до этого сестра похоронила мужа, и поддержка Андрея была ей, как никогда, ко времени.

Утром, на пятый день приезда в Москву, Николаев собрался лететь в дивизию. На аэродроме Андрея ожидал самолет. Моряки и здесь остались пунктуальными: пообещали к определенному часу ЯК-12 и точно подготовили. Летчик, капитан, представился Николаеву. Несколько смущаясь, он доложил, что сегодня едва ли удастся улететь. Погода нелетная. Над землей низко стлались густые облака, видимость ограничена, моросил дождь. Но подумали, погадали и решили лететь.

Забрались в самолет. Капитан прогрел мотор, вырулил на старт, и после короткого разбега машина, легко оторвавшись от земли и сделав два круга над аэродромом, легла на курс. Погода не улучшилась. В плексиглас резко били дождевые капли. Видимость продолжала ухудшаться. Скоро летчик свалил машину набок, развернулся и лег на обратный курс. Показался знакомый аэродром.

— Лететь невозможно. Ничего не видно, — сказал пилот, когда приземлились. — Можем запросто разбиться. Лучше подождать до утра, товарищ батальонный комиссар.

К огорчению Андрея, погода и на следующее утро не улучшилась, не предвещал ничего хорошего прогноз и на завтра. Только на третьи сутки ветер стал разгонять тучи, появились разводы голубого неба. И вот снова в воздухе. Самолет идет то сбочь шоссе, то пересекает его.

Показался Калинин. Николаев попросил летчика сделать круг. Тот согласился, и Андрей впервые с небольшой высоты увидел знакомый ему город. Город был в развалинах. Груды обгорелого кирпича, исковерканных балок, черные пятна пепелищ, опрокинутые, сгоревшие остовы трамваев, срубленные снарядами, бомбами деревьями — вот и все, что осталось от города. Но Калинин жил. По улицам бежали грузовики с кирпичом, досками; электрики тянули провода электропередач. На станции попыхивали паровозы. Близ Волги дымила труба восстановленного завода...

А самолет тем временем лег на второй круг и уже подальше от центра. И снова руины, руины, обгорелые стены домов.

«Сколько же мерзкое отродье погубило ценностей! Сколько обратило в пепел и развалины уникальных памятников седой старины! — подумал Николаев. — Нет, не простим мы вам этого преступления! Никогда не простим!!»

Самолет отвалил от города и взял курс на аэродром. А Андрей никак не мог оторваться от иллюминатора и все смотрел на удаляющийся город. Тяжело, очень тяжело стало на сердце.

...Приземлились, дозаправились и вскоре снова продолжили путь. Теперь Андрей внимательно сверял маршрут самолета с картой. Подошли к Торжку — старинному русскому городу. Но где же город? Города нет. Он сожжен дотла. Уцелело лишь несколько каменных домиков, да и то с сорванными крышами. Сколько развалин! Сколько же осталось в живых жителей? Где теперь ютятся старики, дети? Да и есть ли тут вообще кто? И за что же, за что пострадали люди? Может быть, в городке были военные объекты? Нет, ничего нет похожего на военные объекты! Совершенно мирный город. Но что варварам до этого! В дикой злобе они умертвили город.

Торжок остался позади. Андрей поудобнее расположился на сиденье, попытался забыть руины города, но нет! К горлу его вновь и вновь подкатывала горечь. «Трижды и четырежды будьте вы прокляты, обер-бандиты двадцатого века! Каждому гвардейцу расскажу и без устали буду напоминать об этом невиданном ; разбое!»

Сильно взревел мотор, и тут же резкий рывок вперед, затем машина устремляется камнем вниз, прямо в гущу леса. С макушек елей и берез летят точно косой срезанные ветви.

— «Мессер»! Вовремя отвернули! — обернувшись, крикнул летчик.

Андрей и сам увидел: воздушный хищник чуть не впритирку скользнул возле «яка». Гитлеровский летчик обжег злым взглядом. Андрей погрозил ему кулаком. Ждали повторной атаки, но ее не было. А вскоре показался и знакомый район дивизии. С трудом разыскали полевой, хорошо замаскированный аэродром.

Наконец-то дома, в родной дивизии. К самолету подбежала орава сельских ребятишек. Николаев пригласил капитана в штаб. Летчик согласился.

8. Снова на крейсер

В дивизии тем временем произошли изменения. Приехал новый командир. Капитан первого ранга Сухиашвили сдал командование и готовился к отъезду в Москву. Андрею сказал об этом подчеркнуто недовольным тоном Иван Степанович Батенин.

— Новый командир припожаловал к нам. Цезарь. Все ему не нравится, все не так... — Хотел рассказать еще что-то, но Николаев перевел разговор на другую тему.

Темнело, когда Андрей переступил порог дома командира дивизии. Из-за стола поднялся полковник средних лет, сухопарый, с бритой головой, с чуть сутуловатой фигурой. Протягивая руку, сказал:

— Полковник Вандушев — командир дивизии.

Рассказали о себе. Вандушев поинтересовался о поездке Николаева. Тот коротко поведал, но постарался побыстрее перевести разговор о делах дивизии, но Вандушев уклонился и попросил охарактеризовать Батенина.

— Могу сказать одно: начальник политотдела Батенин толковый политработник, волевой человек.

Комдив нахмурился:

— Не вижу я его таким. Не вижу.

— За пять дней вы Батенина изучить не могли, товарищ полковник. В дивизии его все знают как энергичного и боевого товарища.

— Нет, нет, не защищайте! — безапелляционно заявил Вандушев. — Я людей научился узнавать с первого раза. Это грубый, бестактный, неотесанный человек...

— Ну это уж вы напрасно. У Батенина есть весьма положительная черта в характере: он имеет свое мнение по любому вопросу и всегда выскажет его без оглядки и без дипломатии, прямо в лицо. Согласитесь, эта деталь никак не может быть отрицательной!

Вандушев решительно не согласился с комиссаром, стал доказывать обратную точку зрения. Не желая больше при первом знакомстве распространяться по этому вопросу, Николаев прекратил разговор, пожелал каждому остаться пока при своем мнении.

Комиссар вернулся от Вандушева поздним вечером. Пока определенного мнения о комдиве у него не сложилось. Почувствовал: дело он знает и в вопросах тактики на сухопутье, несомненно, стоит выше Сухиашвили, но бросился в глаза и поверхностный неглубокий подход к людям, резко выраженная безапелляционность в суждениях, себялюбие, склонность к высокомерию. Это оставило от первой встречи неприятный осадок. С такими невеселыми мыслями комиссар и уснул.

На другой день Андрей встретился с Иваном Степановичем Батениным. Тот сразу же заговорил о Вандушеве:

— Я, конечно, не могу сказать, что уже изучил комдива. За такой короткий срок, сам понимаешь, сделать это почти невозможно. Однако первое впечатление он на меня произвел крайне жиденькое, если не сказать большего. Ко всему прочему, еще и грубиян большой.

— Что же отрицательного вы в нем нашли? — суховато спросил Николаев. Он не любил, когда люди, хорошо не зная друг друга, с первых шагов начинают свою работу с неприязни и препирательств.

— Всего понемногу, — начал Батенин. — Основная болезнь его — неглубокий подход к делу и поспешность в выводах. Еще не успел приехать и мало-мальски вникнуть в жизнь, а ему уже, видите ли, не нравится, все собирается он «в корне переделать». В обращении с подчиненными крайне груб, невыдержан. Инициативу не терпит, главные вопросы нащупать не может, да, пожалуй, ему это и не под силу. И вообще, это не командир гвардейской дивизии! Полк, возможно, потянет, да и то с трудом, — уже категоричнее резюмировал Батенин.

— Но сам-то, сам-то ты не спешишь ли с такими выводами, уважаемый Иван Степанович? Не сказывается ли в твоих суждениях и тем более в таком категорическом заявлении субъективный фактор: взаимная неприязнь, которая, как мне кажется, у вас сложилась с первого знакомства?

— Нет, неприязнь здесь ни при чем! — решительно покачал головой Иван Степанович. — Она не может доминировать над фактами. Ты же меня хорошо знаешь... А впрочем, — он сделал небольшую паузу, посмотрел по сторонам, подумал и, понизив голос, продолжил: — скрывать не стану. Неприязнь у меня действительно к нему появилась. Как я мог спокойно слушать этого... человека? Не успел как следует запомнить номера полков, а уже начал поносить установившиеся и оправдавшие себя в бою порядки! Я не мог молчать и сказал ему: «Да будет дозволено мне вам заметить, что ваши выводы страдают поспешностью. Я вам настоятельно советую попридержать их при себе, изучить соединение, познать людей, а затем уже и приниматься за нововведения». Он меня резко спросил: «Что вы, поучать меня пришли? Таких учителей мне не надо!» — «Учить я вас не собираюсь, — ответил ему, — но и рубить сплеча вам никто не позволит». — «Мне тогда нечего с вами говорить», — заявил мне Вандушев

— Видно, ты и еще кое-что ему наговорил?

— Возможно, сказал что-либо и еще, но сейчас не помню. Никак тона его не могу вытерпеть...

— Могу сказать тебе, Иван Степанович, единственное: тоже спешишь с выводами. Надо поработать, посмотреть на человека в бою. Он, чувствуется, твердый, опытный, требовательный. А в бою только такой и нужен. У него, по-видимому, и еще немало положительного. Так что сбавь свой пыл. Сбавь, дорогой.

Утром следующего дня ветераны дивизии провожали старого комдива, бессменного командира 75-й, а позже 3-й гвардейской отдельной стрелковой морской бригады Константина Давыдовича Сухиашвили. У машины собрались командиры и политработники штаба и политотдела, заслуженные ветераны бригады. Крепко пожимая руки товарищам, Сухиашвили, невесело улыбаясь, говорил:

— Желаю вам от всего сердца высоко нести знамя морской гвардии в грядущих боях!

Он подошел к комиссару, молча посмотрел ему в глаза, положил большие руки на его плечи и негромким, каким-то надтреснутым голосом заговорил:

— Ну, боевой друг мой Андрей Сергеевич! По-нима-а-ешь, не скрою, ни от товарищей, ни от тебя, не легко покидать соединение, ставшее родным домом, и вас всех, сделавшихся моими родными братьями. Но ничего не поделаешь. Такова воля приказа. Одно успокаивает: в дивизии остаются закаленные люди, а я снова на крейсер.

Они крепко обнялись. В глазах Сухиашвили блеснула слеза

Вслед за Сухиашвили из дивизии уезжал и начподив Батенин. Его переводили в Политотдел армии, а на нелегкий пост начальника политотдела был назначен комиссар Николаев. И опять прощание, и опять горячие братские слова.

— Ну прощай, Иван. Не поминай лихом. Сколько мы с тобой испили горького фронтового горя! А сколько спорили, ругались!..

— Да было, всякое было, но дружили-то как! Ты что ж, с радостью уезжаешь в Поарм или нет?

— С радостью, брат, с большущей. И только по одной причине. Не хочу я видеть этого грубияна, сухаря Вандушева. Жаль тебя. Сколько еще у тебя с ним мороки будет! Не веришь? Напрасно. Хлебнешь горюшка, помяни мое слово.

Николаев вздохнул:

— Нельзя быть таким. Нельзя, Иван! Ты его возненавидел как недруга, а он же наш, советский человек. Он, так же, как и ты любит Родину, сражается за нее. А слабости — что ж... они есть у каждого человека. Надо помогать их исправлять. К людям всегда нужно быть терпимее. А что касается меня, то я не склонен делать поспешных заключений. К тому же мне с ним, как говорят, не детей крестить, а работать. Ну а уж если этот человек окажется именно таким, каким ты его представил, не пожелает меня понимать и вздумает шипами устилать наш совместный путь, то о них и сам может покалечить себя. Так ведь?!

— Знаю, знаю, друже! — заразительно рассмеялся Иван Степанович, снова доверительно заглядывая в глаза Андрея. — Но это же дополнительная нагрузка к боям. А зачем она нужна?

— Жизнь, Иван, сам знаешь, штука сложная. Не все складывается так, как хотелось бы. К тому же жизнь интересна в борьбе!

— Понимаю, понимаю, дорогой Андрей! А как все-таки, черт возьми, тяжело мне с тобой расставаться. Очень тяжело! Бои, словно цементом, скрепили нас воедино.

С минуту постояли молча, потом трижды, по старинному русскому обычаю, крепко обнялись.

Фронтовой «козлик», куда сел Батенин, тронулся с места, но тут же остановился. Батенин высунулся из кабины:

— Да, чуть не забыл сказать тебе. Звонили из Политотдела армии. Едет новый комиссар дивизии.

— Кто?

— Считай, повезло. Едет политработник-панфиловец Александр Лукич Галушко.

9. Новый комдив

Июль был тревожным.

На фронте дела резко ухудшились. Врагу удалось прорвать оборону советских войск и в быстром темпе устремиться на восток...

Как раз в эти дни в соединении и был получен важный приказ Верховного главнокомандующего. «Этот приказ, — как написал в политдонесении Николаев, — запал в души людей, заставил их подтянуться и с болью в сердце подумать о судьбах Родины, о том, как дальше воевать».

Угрюмые, молчаливые, с опущенными головами, будто под тяжким грузом, стояли солдаты, слушая стучащие в сердце слова приказа.

В стороне шумел густой смешанный лес. Он стоял черный, неприветливый. В сердцах солдат еще больше разгорелась ненависть к врагу.

А вечером Николаев на партийном собрании у опушки сказал:

— Ни одна наша рота, ни один взвод не запятнали своего боевого знамени, не о нас конкретно речь. Но пусть каждый подумает, как дальше жить, как воевать и можно ли оставлять врагу на поругание наши села и города, нашу отцовскую землю.

Напряженность возрастала. Это было видно по работе отдела кадров армии. В дивизию одних офицеров присылали, других отзывали. Чувствовалось, что войска готовят к еще более тяжелым боям. Все меньше и меньше оставалось старых боевых друзей у Николаева. Уехали начальник особого отдела майор Смышников, прокурор дивизии Конев... и совсем неожиданно комдив Вандушев. Жалко было Смышникова, Конева, а о Вандушеве — что ж сожалеть. Что был, что не был. Мало пришлось поработать.

Через два дня приехал новый комдив. В штабе, куда пришел начподив, дымила лишь одна плошка, и все-таки Андрею удалось рассмотреть внешность Виктора Сергеевича Хлебова. Неказист с виду: невысокий приземистый, широкоплечий, сравнительно молод, лет тридцати трех — тридцати пяти. Одет просто: выгоревшая гимнастерка защитного цвета, такие же бриджи и хромовые, изрядно поношенные сапоги. Немного скуластое лицо с глубокой складкой между бровями выражало наличие воли и большой энергии. Умные голубые, с синеватым оттенком, глаза его были очень подвижны и при разговоре часто озарялись чуть-чуть заметной иронической усмешкой. Грудь Хлебова украшал орден Красного Знамени, значок за бои у озера Хасан и медаль «XX лет РККА». Говорил новый комдив спокойно, деловито, как бы взвешивая каждое слово. Интересовался он делами в дивизии и крайне скупо говорил о себе. Из его коротких ответов на вопросы Николаева выяснилось, что прибыл Хлебов из бригады, командовал которой непродолжительное время. Война застала его на последнем курсе Военной академии имени Фрунзе. Вот и все, что было сказано. Но у Андрея о новом комдиве сложилось неплохое впечатление. Перед уходом он попросил у него партийный билет. Хлебов, смутясь, ответил:

— К сожалению, партийного билета у меня нет. Я еще остаюсь пока беспартийным большевиком...

— Так вы и не были в партии?

— Нет, не был. Думал много над этим, но пока не решил.

10. На Южный фронт

В конце июля и первых числах августа дивизия размещалась в районе Нелидово. Здесь штаб и получил приказ на погрузку. Текст его был лаконичен. Если что и бросалось в глаза, так это сжатость сроков погрузки. Однако это могло быть заметно только опытному глазу. Большинство же командиров, даже из управления не обратили на это внимания и восприняли как очередной приказ на передислокацию, лишь на насколько большее расстояние, поскольку в действие вводилась -железная дорога.

Такое относительное равнодушие, конечно, не было случайностью. Оно явилось логическим результатом частых перебросок дивизии. Эти чередующиеся броски с одного участка фронта на другой вызывали у некоторых старших офицеров реплики: «Хуже всего быть в резерве фронта или армии: и дела вроде не делаешь, и все время в пути болтаешься».

За два дня до погрузки в дивизию прибыло пополнение. Николаев сразу же выехал в 74-й гвардейский полк. Новички расположились в лесу. Горели костры, варилась каша. Начподив подошел к группе солдат:

— Здравствуйте, товарищи! Как они, дела котловые?

— Ничего, Каша есть, жить можно. А вы кто же будете, дозвольте спросить!

Николаев назвал себя. Сразу посыпались вопросы о дивизии, боевом пути, о делах на фронте.

И полился долгий задушевный рассказ.

Осенью 1941 года сформировалась 75-я отдельная морская бригада, В декабре, в разгар боев, она прибыла под Москву, в район Нахабино, Отсюда вскоре была переброшена на Северо-Западный фронт, к Старой Руссе. В этом районе в жарких ночных боях прорвали фронт 16-й германской армии и вышли на ее тылы. Не зная отдыха и усталости, решительными ночными атаками моряки громили вражеские гарнизоны и неудержимым потоком двигались на юг.

Около двухсот километров, с непрерывными боями, бригада прошла по тылам врага и вместе с другими частями 3-й ударной армии окружила холмскую группировку противника. А в марте, когда враг сделал попытку соединиться с окруженным гарнизоном, моряки в неравном, ни на один час не затихающем бою семь дней и ночей стояли насмерть. Словно морские волны о гранит, разбивались многократные атаки превосходящих сил противника. Атаки были тяжелыми. Им предшествовали ожесточенные восьми-десятичасовые бомбардировки с воздуха и артиллерийские обстрелы. Бригада несла большие потери. От пулеметного взвода главстаршины Хмары остался в строю один человек — Хмара и того в последнюю минуту контузило и засыпало землей. Пулемет его умолк. Гитлеровский офицер заметил это, поднял роту к устремился вперед. Он был уверен, что теперь-то оборона моряков будет наверняка прорвана. Фашисты, взбадривая себя, победно загорланили. Но поднятый шум и гам для них оказался роковым.

Хмара, лежа под грудой земли в полуобморочном состояли, услышал этот крик. «Они же рвутся ко мне... Но рано торжествуете, мерзавцы!» Он разгреб руками землю, вскочил на ноги, выглянул из щели. Фашисты были совсем рядом. Хмара хорошо видел их разгоряченные лица. Главстаршина схватил пулемет и открыл огонь. Тридцать два фашистских молодчика остались лежать на снегу,

Николаев окончил рассказ, встал, обвел взглядом сосредоточенные лица новичков:

— Помните, товарищи, и никогда не забывайте железный неписаный закон гвардии: никогда и ни при каких условиях не отступать без приказа! Даже если остался в живых хотя бы один гвардеец, он дерется до последнего вздоха. И еще правило, закон гвардии: свято выполнять приказ командира! Если приказано атаковать — атакуй, лезь вперед чертом, а не мокрой вороной! Обратил врагов в бегство — гони их дальше, не давай опомниться. Могу сказать вам, что 200‑километровый рейд бригады на Холм не имеет ни одной атаки, которая не увенчалась бы нашей победой! И еще одно. Наша гвардия не терпит в среде своей людей с мелкой, трясущейся душонкой. Поэтому страх, а тем паче трусость выбросить, как ненужный хлам! Мы уверены, что вы так и поступите. Желаю вам побороть сто смертей и вернуться домой к своим семьям.

Началась погрузка. Проходила она четко. Эшелоны отходили строго по графику. С пятым выехал и штаб дивизии. Только четыре человека из управления были осведомлены, что соединение двигается на юг. Однако люди и без того догадывались, куда они едут. В соседнем с управлением дивизии офицерском вагоне Андрей случайно оказался свидетелем разговора.

— Егоров, мы, что же, едем ко Ржеву через Москву? — не без ехидства спросил своего коллегу капитан Фирсов и, не дождавшись ответа, продолжил: — Ведь ты вчера уверял, что наверняка едем под Ржев, где сейчас жарко и без нас никак не обойдутся. На американку спорить предлагал. Очень сожалею, что не поспорил с тобой.

— Ошибся, ошибся, признаюсь, — закуривая папиросу, проговорил капитан Егоров. — А я, откровенно говоря, нисколько не сожалею о своей ошибке. Больше того — рад ей. По крайней мере, от болот калининских избавляемся да и при деле быстрее окажемся, а то толкали нас целый месяц во все дырки, а подраться так и не довелось. Другое дело будет на юге.

— Вот как. Ты уж новый маршрут нам успел определить. Быстро перестроился.

— Ночью перестроился, когда проехали Бологое. Поразмыслил и пришел к выводу: не миновать нам донских степей.

Егоров не спеша стряхнул пепел с папиросы, с нескрываемым наслаждением глубоко затянулся, медленно выпустил через нос табачный дым.

— Спорить и доказывать свою правоту с вами больше не буду, да и пророком быть не хочу. Скажу только одно: за Доном воевать нам придется. Рассудит нас время. Наберемся терпения и подождем. А уж вот тогда вспомните мои слова...

В вагоне командования ехали Хлебов, Галушко, Николаев, начальник штаба Михаил Михайлович Кульков и адъютант командира дивизии Яков Яшин. Тянулись седьмые сутки пути. Остались позади Ряжск, Мичуринск, Грязи... Эшелон грохотал где-то на подступах к Котовскому. Брезжил рассвет. В полуоткрытую дверь товарного вагона пробивались косые лучи солнца.

Андрей Николаев поднялся с жестких нар, подошел к двери вагона. В лицо ему ударил свежий, напоенный запахами степных трав ветер. Чистой голубизной плеснулось огромное небо. Далеко к горизонту убегали холмистые поля о разливами густой урожайной пшеницы. Растрепанными девичьими косами тянулись в небо дымки топящихся хат.

И вспомнилась Андрею родная семья — жена, сын Леонид и совсем еще маленькая Татьянка, родившаяся прошлой зимой, которую он еще и не видел. Как они там на Тамбовщине, в городишке Рассказове? Спят поди в каком-нибудь тесном закутке, а может, уже проснулись, детвора просит поесть, а поесть-то и нечего. В письме жена сообщала, что собирается пойти зоотехником в совхоз. Может, устроилась и теперь не сидят без хлеба?

Поезд резко затормозил. Вагоны ударились буферами, заскрипели. Андрей выглянул из вагона. Под откосом валялись груды разбитых, обгоревших платформ и вагонов. Грустная картина ночной бомбежки. Чей это эшелон? Не наш ли из первых ушедших? Вот и повоевали тогда, вот и начинай комплектовать полки сначала!

Поезд остановился на большой, сильно разбитой станции. В вагоне все проснулись. Михаил Михайлович Кульков своим невозмутимым тенорком подтрунивал над Яшиным:

— Нет, Яшка, ты все-таки не уходи от ответа и толком расскажи как это ты бомбу фашистскую бросился ловить?

— Нет. Не согласен. Это вы лишку на меня, товарищ начальник штаба.

— Вот те на — «лишку». Ты же, как первоклассный рысак бежал на бомбу.

— Бежал я не нэ бомбу, а от самолетов...

— А кто тебя положил?

— Вы.

— А где бомба разорвалась?

— Впереди.

— И как она? — допытывался Кульков.

— Понятно как. К земле поприжало, пилотку сорвало...

— Но ты еще б мог пробежать, и тогда что?

— Тогда плохо было бы.

— А за каким же лешим ты, мил человек, ловить ее бежал?

— Да не ловить же. Я вообще ничего не видел. Слышал только свист да стук сердца в пятках.

Все засмеялись. В вагон поднялся офицер оперативного отделения старший лейтенант Халин. Он принес только что принятую по радио сводку Совинформбюро. Начальник штаба начал читать ее.

— Сводка Совинформбюро за 14 августа 1942 года: «В течение ночи... наши войска вели бои с противником в районе Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районе Минеральные Воды, Черкесск, Майкоп, Краснодар...»

Михаил Михайлович кончил чтение. Люди приумолкли. Сводка нисколько не порадовала. Обстановка по-прежнему оставалась напряженной. Тишину нарушил начальник штаба:

— Что можно сказать об этой сводке? Операция фашистов развивается вроде бы успешно, но обратите внимание: они вот уже несколько дней топчутся на месте. Значит, не все у них гладко.

— Что же, по-твоему, они уже выдохлись? — спросил кто-то.

— Нет, я так не думаю. Гитлер наверняка попытается развить успех в направлении к Волге... Волга им нужна. Волга. Но мы их все же пустим по матушке по Волге. Держись, фюрер, полундра едет!

Гвардия ехала на Южный фронт в хорошем настроении. В вагонах смех, шутки, песни под гармошки, а на стоянках — сразу тесный круг, и пошла и разгорелась удалая, лихая, как сама Русь, пляска. Вылетит орлом матрос с выцветшими, потрепанными якорями-лентами, ударит каблуками о бетон и пойдет вихрем, выкидывая коленца и подпевая:

Эх, Гитлер-пес, сколько тебя били!

Уноси свой хвост, пока не прищемили.

А не то вывалит из вагона на платформу духовой оркестр и закружится и пойдет ходуном вся станция. Танцует воинская рать. Поднимает свой боевой дух гвардия. Завтра в бой. В тяжелый бой. А пока гремят каблуки. Льются песни, и согбенные старушки осеняют крестом родное воинство: «Помоги вам бог. Помоги вам господь...»

В пути Андрей присматривался к новому комдиву. Его первое положительное впечатление о нем подтверждалось. Комдив Виктор Сергеевич Хлебов выглядел простым и общительным человеком. Он правильно и довольно-таки глубоко разбирался в общей обстановке на фронте и в стране, с уважением относился к политработникам. Любил людей и как ни был еще молод, а разговаривал с ними, точно отец. Он как-то сразу покорил сердце всей дивизии. Но впереди его ждал фронт. Как он покажет себя в бою, как будет командовать?

Долго думал Николаев о своем комдиве, сравнивал его с Сухиашвили, Вандушевым, даже с Чапаевым и, успокоенный, уснул. Однако поспать не удалось.. В голой степи на эшелон налетела вражеская авиация — девять тяжело груженных бомбами Ю-88.

Раздались тревожные гудки паровоза. Эшелон остановился.

— Вот, поросячьи морды, и поспать не дадут! — выругался начальник штаба и подскочил к телефону: — Дежурный по эшелону! Почему не объявлена тревога? Почему не открываете огня. Я вам дам «поближе»! Огонь! Огонь со всех видов... — Он бросил трубку. — Вот орлы. Ваньки-храбрецы. Ждут, пока «юнкерсы» им на голову сядут.

Эшелон ощетинился огнем крупнокалиберных пулеметов. Из вагонов горохом посыпалась пехота.

11. Комдив о себе

Бомбежка застала эшелон между двумя перегонами, в чистом поле. Поблизости ни одного деревца, ни одного оврага. Люди рассыпались по полю, залегли где попало. Николаев успел отбежать от вагона шагов двадцать. Засвистели бомбы. Всем бы залечь, а люди, необстрелянные новички, подхваченные страхом, бегут, под осколки бегут. Андрей выхватил пистолет:

— Ложись! Ло-жи-и-сь!

Рядом с Николаевым упал молодой веснушчатый паренек, потерявший пилотку. Глаза его в страхе расширились. Короткие русые волосы поднялись торчком. На лбу выступили холодные капли пота.

— Не дрейфь, пронесет, — подмигнул ему старший батальонный комиссар. На какие-то доли секунды наступает; коварная тишина, и тут же справа и слева поднимаются огромные столбы пламени вслед за которыми рвут воздух несколько оглушительных взрывов. Воздушная волна тяжелой подушкой ударила начподива и плотно прижала его к земле. Над головой прошипели куски раскаленного металла. Вслед за ними посыпались мелкие, обессилевшие осколки. В нос ударила едкая пороховая гарь.

Николаев перевернулся на спину. Сквозь рассеивающееся облако бомбового взрыва проплыли самолеты с черной фашистской свастикой. Они держали курс к эшелону, который остановился на горе, километрах в двух-трех. Но там их встречают массированным огнем. Гитлеровские летчики явно пасуют и преждевременно идут на разворот.

Начподив осмотрелся. Большинство бомб разорвалось на противоположной стороне эшелона и далеко от людей. Только три упало вблизи. Несколько человек погибло, кое-кто ранен. Санитары перевязывают их. А к эшелону подходила новая стая стервятников.

Гвардейцы заблаговременно изготовились к их встрече. На этот раз бомбить безнаказанно не удалось. Один фашистский коршун был сбит, другие высыпали бомбы куда попало и убрались восвояси.

Эшелон двинулся дальше. В штабном вагоне, хмурый, подавленный, сидел Кульков. Правая рука его держалась на бинтовой повязке.

— Что у тебя? — спросил начподив.

— Да вот царапнуло.

— Как же это тебя угораздило, бывалого волка?

— Людей укрывал, новичков, ну вот и попало. Да что я. Парнишек жалко. Лежать им в ковыльной степи теперь вечно.

— Да-а, — вздохнул Николаев. — Некому на том фланге сдержать их было, вот и угодили под бомбы. А ведь хорошие солдаты были! И домой бы поди вернулись...

Комдив после этого случая пересел в машину, стоявшую на платформе. У командира и в пути должно быть НП, откуда все видно и лучше управлять боем. На следующей остановке Андрей подсел к нему. Говорили долго и о многом. То о боевом пути моряков, то о новых людях дивизии. Потом как-то незаметно комдив заговорил о себе:

— Родился я в декабре 1906 года. Стало быть, годков на семь постарше тебя. Отец работал на Ижевском заводе. Года за два до школы семья переехала в Вятку, нынешний Киров. Там в школу стал ходить, но только в школьниках задержался недолго. Поступил чернорабочим на железную дорогу. Учебу пришлось совмещать с работой. А там всякое приходилось делать: заменял метать шпалы, ремонтировал пути, менял компенсаторы у семафоров, производил вместе с товарищами мелкий ремонт вагонов... Годы быстро пролетели. К тому времени имел уже среднее образование. К десятилетию Октябрьской революции в армию призвали. Направление получил на Дальний Восток. В тех краях тогда находилась кавалерийская дивизия. Службу начал красноармейцем.

Паровоз пронзительно загудел и резко затормозил. Крепление из толстой проволоки заскрипело и с трудом удержало машину на платформе. На эшелон снова шли вражеские самолеты, но теперь люди уже были не те, что при первой бомбежке. Они быстро покинули вагоны и, рассредоточившись, открыли кучный огонь из пулеметов и винтовок. Самолеты, напоровшись на сплошную стенку трассирующих пуль, отвернули в сторону и высыпали бомбы мимо цели. Тут же возле эшелона прошла и наглядная учеба. Оплошавших солдат учил сам комдив.

— Вот ты, голубок с серыми глазами. Остановись-ка и скажи: почему перед тем, как бежать, не определил, куда бомба летит?

— Солнце здорово мешало точно определить ее направление. — отвечал сконфуженно боец.

— А тебя куда несло, как зайца?

— Виноват, товарищ подполковник... Не разглядел сдуру...

— Вот то-то и оно, что сдуру. Как фамилия-то твоя?

— Рядовой Катинов Виталий, товарищ подполковник.

— Родом-то откуда?

— Из Ижевска. Слесарем на заводе работал и в вечернем техникуме учился. В июле к вам пришел.

— Земляк, стало быть. Хорошо... — И, обратившись уже ко всем, комдив сказал: — Надеюсь, от бомб больше, вобрав голову в плечи, бегать не будете?

— Никак нет, товарищ комдив!

Дальше на юг двигались медленнее: попадались участки дороги с сильно побитым полотном; участились и налеты вражеской авиации. Вагоны к концу пути были похожи на дырявые решета. В некоторых не осталось даже крыш.

За день до выгрузки эшелон попал опять под тяжелую бомбежку. Случилось это в конце дня. Эскадрилья фашистских Ю-88, используя закат солнца, атаковала сбоку, с небольшой высоты. Наблюдатели объявили воздушную тревогу в последние секунды. Люди выскакивали из вагона, когда уже свистели бомбы. Но нет худа без добра. Немцы на этот раз высыпали мелкие фугаски, и, если бы все люди выскочили, подразделения понесли бы большие потери. Загорелось несколько вагонов, но пламя быстро сбили плащ-палатками, травой, песком.

12. Бои на Дону

Осень на Дону была тяжелой. Полчища Гитлера в составе восьмидесяти семи дивизии рвались в юго-западном направлении, на Воронеж и Донбасс. Войска Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов под натиском противника отступили на сто пятьдесят — четыреста километров. Враг вошел в большую излучину Дона. На правом берегу реки, юго-западнее Иловлинской, и днем и ночью не утихала канонада, полыхали пожары. Над степью кружили большими коршуньими стаями самолеты.

Дивизии Хлебова не дали и дня на сборы. Сразу же с эшелонов — и в бой. Первым на помощь оборонявшим правый берег Дона, юго-западнее Качалинской, ушел 74-й гвардейский полк, а вслед за ним спешно отправились к хутору Паньшино и остальные. Ночи на марш не хватило. Пришлось идти днем. Враг непрерывно бомбил, но люди шли. Так требовала отчизна. Лица солдат и командиров почернели. По щекам текли ручьи пота. Гимнастерки на спинах покрылись солью.

— Ну как, устали? — обратился инструктор политотдела Самсонов к гвардейцам.

— Усталость — это чепуха, товарищ старший политрук. И бомбежка нас не остановит. Но вот пить. Пить охота. Горло пересохло, — ответил за всех коренастый гвардеец.

— Ничего. Скоро и Дон. Там водицы раздобудем. Главное — упредить врага!

Самсонов шел с полком Осечкова. За ночь он успел побывать в трех ротах, поговорил с агитаторами, парторгами, на большом привале обратился к солдатам с горячим словом...

Вызов к начальнику политотдела застал его в роте младшего лейтенанта Хмары. Меряя крупными шагами пыльную дорогу, он поспешил закончить беседу с парторгом роты сержантом Климовым:

— Значит, все девять коммунистов работают с новичками?

— Все, товарищ старший политрук. И еще им передают опыт гвардейцы, которые готовятся вступить в партию.

— И как они справляются с поручением?

— Да вроде ничего идет дело. Ребята бывалые. Двое из матросов — с крейсера «Красный Кавказ», трое — снайперы, сибиряки. Провели по нескольку бесед. Теперь выступают в соседней роте.

— Ну что же, товарищ Климов. Дела партийные у тебя идут неплохо. Но кое на что надо подналечь. В третьем отделении первого взвода нетвердо знают боевую задачу. Да у двух новичков потерты ноги. Это тоже предмет заботы коммунистов и агитаторов.

В три часа ночи на обочине дороги собрались политотдельцы. Николаев сидел на подножке кабины политотдельской полуторки и делал короткие записи из докладов. Последним сделал сообщение Самсонов:

— Семьдесят четвертый полк вступить во встречный бой готов. Настроение у людей неплохое, хотя и устали изрядно. Все, что было запланировано, проведено.

— Работой удовлетворен, — встал с подножки машины Николаев. — Но это не значит, что сделано все. Сейчас снова в полки. К утру задачу довести до каждого гвардейца! Политработу не ослаблять ни на минуту. Информация об отличившихся, читки газет, выпуск «боевых листков»... Словом, на машину!

А на Дону кипело сражение. В ночном небе шли волна за волной тяжело груженные вражеские бомбардировщики. Надсадно била артиллерия. Небо озарялось пожаром. Фашисты лезли и ночью. Их сдерживали.

Штаб дивизии установил связь с берегом. Оттуда сообщали только одно: тяжело. Разведчики привели пленного. Он показал, что есть приказ высшего командования: развивать успех на станицу Широкое и выйти севернее Сталинграда. Было ясно: враг рвется к Волге. Да и как рвется!

Рано утром начподив Николаев увидел с иловлинской возвышенности районный городок Иловлю. Море огня и дыма бушевало там. А бомбы все сыпались и сыпались. От их разрыва содрогалась, тряслась как в лихорадке земля. Временами грохот затихал, дым рассеивался, и тогда за садами и купами ракит опять мирно блестел тихий Дон.

«Да, близка и неизмеримо дорога сердцу русского человека эта древняя река! И как больно, что сюда, к этой святыне, притопали грязные сапоги чужеземца. Изгнать, уничтожить их, и только тогда будет на душе спокойно», — думал начподив.

На рассвете в районе хутора Паньшино передовые отряды гвардейских полков дивизии вошли в соприкосновение с противником и завязали встречный бой. Удар гвардейцев по силе и натиску был ошеломительный. Передовые отряды врага они буквально смели с лица земли. К обеду завязалась ожесточенная схватка с главными силами фашистов. Она продолжалась до утра. Гвардейцы вырвали у врага инициативу и начали шаг за шагом теснить зарвавшиеся вражеские части. Те всеми силами пытались парировать удар, контратаковали, непрерывно вводили в действие все новые и новые подразделения. В ход пускается тяжелая артиллерия, авиация. На четвертый день боя против 83-го гвардейского полка подполковника Юганова вконец озлобленные гитлеровцы предприняли психическую офицерскую контратаку. По-видимому, бросили резерв — штрафной офицерский батальон полного состава, поддержав его танками, но и это но помогло...

Возобновился огневой бой. Вначале открыла методичный огонь вражеская артиллерия. Время от времени ей отвечали наши батареи. Передовые подразделения с обеих сторон вели земляные роботы. Однако такое положение не затянулось надолго. Орудийная канонада постепенно стала утихать, а через некоторое время и вовсе прекратилась. Впервые за четыре дня установилось напряженное затишье.

Начподив Николаев, прижимая к груди сумку с партийными документами, шел по неглубокой, наспех отрытой, местами обрушенной траншее в надежде разыскать комиссара полка. В траншеях ни малейшего движения. Истерзанные непрерывными боями люди свалились с ног и мертвецки спали. Только кое-где бодрствовали наблюдатели и дежурные от взводов.

На изломе породной траншеи Николаев остановился перед усатым солдатом. Уткнувшись лицом в песок, обняв винтовку, солдат, сладко посапывая, спал. Старший батальонный комиссар узнал его. Ему он нес партийный билет. Вручить бы, поздравить, но нет. Жалко будить: «Спи, солдат. Спи. Может, сон тебе приятный снится, может, ты сейчас не в окопе, а за семейным сибирским столом ведешь разговор с Лукерьей и детьми. Может, видишь их в последний раз. Спи, браток. А я постою, обожду».

Начподив зашел в отводный «ус» траншеи, поднялся на земляную ступеньку и оглядел поле боя. Скорченными трупами в зеленых френчах было усеяно оно. Тем из наступавших, кто остался в живых, сделать бы вывод, но нет. В лощинах уже накапливались новые волчьи стаи. На исходные позиции выдвигались танки.

Начподив подошел к телефону и вызвал артиллерийского офицера:

— Видите? Надеюсь, сработаете по-гвардейски!

Гвардейцев окутала гнетущая тишина. Ни единого выстрела. После непрерывного свиста бомб, оглушительных разрывов, содрогания земли, шипения осколков и свиста пуль эта тишина была особенно знаменательной. Словно по мановению волшебной палочки, вдруг все замерло и поле приготовилось для необычного поединка...

Тишину нарушили разрывы тяжелых снарядов. Дымовыми кострами вспыхнули четыре вражеские машины. Остальные продолжали двигаться вперед. По окопам пронесся клич:

— Приготовиться к отражению атаки!

Расстояние, отделяющее стороны, сокращалось. Вот уже триста метров разделяют танки и немецкую пехоту от позиций гвардии. Стрелки же по-прежнему молчали... Но вот заговорили «максимы», ручные пулеметы, автоматы, винтовки. Кучный опустошительный огонь пронесся по густой фашистской цепи. Только штрафникам, оказавшимся под защитой танков, удалось подойти ближе всех к первой траншее. С ними завязалась жаркая рукопашная схватка. Она была непродолжительной. Все до единого офицеры врага были перебиты.

Гвардейцы-дружно и решительно контратаковали гитлеровцев. Больший успех обозначился на правом фланге. Вперед вырвались две роты, которые вел комиссар Глушков. Они опрокинули гитлеровцев и на плечах у них первыми ворвались в траншею противника. Оказавшиеся без поддержки своей пехоты, танки фашистов были истреблены артиллеристами.

На опаленной, отбитой у врага земле, под донскими звездами, старший батальонный комиссар Николаев вручал отличившимся героям партийные билеты.

13. До последнего удара сердца

В жарком бою полк Юганова потерял немало хороших людей. Среди павших товарищей был и комиссар первого батальона старший политрук Глушков. Он погиб в рукопашной схватке во вражеской траншее. С сердечной болью выслушал Николаев информацию о гибели замечательного комиссара и отважного ветерана бригады моряков. Он вспомнил свою последнюю беседу с ним на подходе к Дону. Глушков был тогда бодр, подтянут. Присели на бугорке, закурили, вспомнили Казалинск, бои под Давыдковом, Хрущевкой, штурм Косткова. Глушков рассказал много новых деталей о людях, сложивших головы под Холмом.

С большой теплотой Глушков вспомнил командира третьего отдельного батальона морской бригады старшего лейтенанта Морозова. Оказывается, в памятные апрельские бои под Холмом, когда штурмовая группа лейтенанта Леснова ночью без выстрела ворвалась в траншею на высотке, выбила гитлеровцев, и там много дней шли ожесточеннейшие бои, положение трижды спасал отважный комбат Морозов. В самый критический момент боя когда лейтенант Леснов был в третий раз тяжело ранен, Морозов предпринял отчаянный шаг. Он оставил на КП только телефониста, а сам вместе с адъютантом старшим, саперами, разведчиками, поварами бросился на высотку. Около раненого Лесного комбат залег у пулемета,

— Помните, — заметил Глушков, щуря свои глаза, — тогда все повисло на волоске. Казалось, вот-вот гитлеровцы ворвутся в траншею и покончат с нашей обороной. Положение было спасено в последнюю минуту Морозовым. Пулемет его буквально опустошил ряды атакующих! После этого гитлеровцы были вынуждены прекратить свои атаки.

Глушков тогда, во время рассказа, задумался. Но вот лицо его посветлело. Ом что-то вспомнил. На губах появилась улыбка.

— Мы даже в тот день повздорили немного. Я настаивал об этом эпизоде указать в донесении в штаб бригады, а он категорически возразил. «Это, — сказал он мне, — несущественно. Важно то, что приказ был выполнен. А как выполнен, повторяю, несущественно. Фронтовые мелочи». И представьте, настоял на своем. Упрямый был!..

Он помолчал, о чем-то думая, и продолжал:

— Морозову я жизнью обязан. Когда меня стукнуло под Холмом, поблизости никого живого не оказалось. Руки мои сразу парализовало, и меня быстро стало покидать сознание. В таком положении я наверняка бы истек кровью. Да и пробиться ко мне было нелегко. Но Морозов словно бы почувствовал неладное. «Что-то от комиссара никаких весточек не поступает? Пулей к нему! Узнай, как дела на его фланге. Почему пулемет замолк?» — приказал ом своему ординарцу. Тот вскоре вернулся и сообщил, что к комиссару пробиться невозможно, все прошивается огнем противника. «Как это «невозможно»?! — вскипел Морозов, — А если я сейчас окажусь у комиссара, тогда ты что скажешь?! Молчишь? А так и придется сделать. Но тогда я хорошо буду знать боевые качества ординарца комбата...» — «Да нет уж, вам не стоит идти. Я сам... сам еще раз попытаюсь. Только вот, если он ранен, одному нести его под огнем не очень ловко». Морозов подозвал фельдшера и приказал ему вместе с ординарцем любой ценой пробиться к комиссару. И они пробились, раненные, но приползли ко мне. Оказали помощь. Вернулись. Доложили комбату. Когда утих бой, Морозов послал людей. Меня вынесли и доставили в медсанбат. Там, на лечении, и фельдшер оказался. Он и рассказал мне о разговоре комбата с ординарцем. Словом, до конца жизни не забыть мне родного комбата. Да и Леснова. Он ведь тогда в тяжелейшем состоянии был эвакуирован. Трижды резали его на операционном столе, кровь переливали, только вот улучшения заметного не наступило.

А какая оказалась железная выдержка у этого парня! Вы не можете себе представить. Несмотря на тяжелое состояние, верите, я ни разу не услышал нотки уныния. Даже врачи удивлялись его терпеливости и спокойствию. В разговоре он частенько вспоминал наш батальон в последнем бою. Об одном с нескрываемым сожалением говорил: «Жаль, покалечили здорово. Видно, не скоро в строй удастся встать. Верите, прямо-таки и не передашь, как не терпится повоевать еще у моряков...» Потом у Леснова наступило вроде бы небольшое улучшение, и его эвакуировали в тыловой госпиталь. А что с ним дальше и как — не знаю.

На этом и кончилась тогда их затянувшаяся беседа. Никто из них, конечно, не знал, что встрече этой суждено быть последней.

Похоронили комиссара Глушкова на командном пункте полка, со всеми воинскими почестями. Под звуки артиллерийских раскатов, под свист мин и пулеметную дробь ни на минуту не утихавшего боя, воины поклялись отомстить врагу за смерть своего дорогого товарища и наставника.

Днем позже Андрей побывал в роте, которую вел старший политрук Глушков в атаку. Оставшиеся в живых бойцы рассказали ему о последних боевых делах своего комиссара. С начала психической атаки фашистских штрафников и до последней минуты с Глушковым находился рядовой Васильев. По его словам, старший политрук Глушков пришел в роту в момент, когда на горизонте появилась третья партия самолетов противника. Пришел сюда он не случайно. Накануне рота потеряла почти всех командиров. Командование принял на себя молоденький, безусый взводный командир в звании младшего лейтенанта. Это обстоятельство и встревожило Глушкова.

— Ну как, гвардейцы, жарковато? — обратился он с улыбкой к Васильеву и его двум товарищам в момент, когда гитлеровские бомбардировщики заканчивали боевой разворот.

— Дают, товарищ комиссар.

— Это еще не все. И далеко не все. Они хлебнуть дадут покрепче. Видишь? — указал Глушков на ведущую машину врага, хищно приближающуюся к их позициям.

— Знамо, вижу, — ответил тот же солдат и добавил: — Они нам хлебнуть дадут сейчас, а мы им, когда полезут. И будем квиты.

— Что верно, то верно говоришь, —усмехнулся Глушков. — Молодчина! Видать, бывал в переплетах. Но вот почему я тебя не знаю?..

— Товарищ комиссар, сюда, сюда! Скорее!

И двое солдат потянули Глушкова под легкий накатец в тот момент, когда нарастающий свист нескольких бомб, сброшенных с первого фашистского самолета, был совсем близок от земли. — А что не знаете вы меня, не мудрено. Я всего-то у в вторую неделю нахожусь. С излечения прибыл к вам, — заговорил солдат, отряхиваясь, когда рассеялись пыль и дым. Траншею в ряде мест засыпало, но поблизости из строя никого не вывело. Рота тут же приступила к земляным работам.

— Так вот, братец, с одним не могу согласиться с тобой, — щуря глаза и рассматривая солдата, с добродушной усмешкой заговорил Глушков. — Когда полезут и мы выдадим им, то будем не только «квиты», но и с добавкой весомой. Так, что ли?

— Да это уж не без этого, товарищ комиссар! Добавка будет! Это как пить дать.

— Вот и хорошо, что мы так быстро поняли друг друга. Ни пуха ни пера вам! — И Глушков своей неторопливой, чуть раскачивающейся походкой направился по траншее.

Он прошел сначала в одну, а затем в другую сторону. Через некоторое время вернулся на то же место.

— Так, так. Значит, пошла вторая неделя, как пришел.

— Правильно.

— Стало быть, вылечился и пришел.

— Да. Два месяца отвалялся.

— А фамилия-то твоя какая?

— Рядовой Васильев, товарищ комиссар. Костромской я, — бойко ответил вихрастый молодой солдат с конопушками на щеках.

— Значит, повоевать успел?

— Да. С границы топал. В Латвии стукнуло. Вылечился. Под Ржевом снова ранило. Опять вылечился и теперича вот здесь… Глушков пояснил солдатам, что фашисты усиленно бомбят неспроста. К новой атаке готовятся, сукины сыны.

— Понимаем, товарищ комиссар. Встретим, как должно быть! — за всех троих ответил низкорослый, коренастый гвардеец.

Увидев у солдата Васильева забинтованную ногу, Глушков спросил о ранении.

— Прошлым вечером малость задело. Направляли в госпиталь, да я отказался. К чему беспокоить врачей по пустякам.

Глушков с уважением посмотрел на солдата и его товарищей. При последней бомбежке их обсыпало землей, изрядно тряхнуло, но бойцы не унывали, и это радовало Глушкова. Встречать вражескую атаку он решил здесь, в центре роты. Отсюда ему лучше и наблюдать за ходом боя. Да и с людьми этими он успел ближе познакомиться.

Начался обстрел. Бойцы попрятались в укрытия. Одни притихли, другие заговорили.

— Эти огурчики, товарищ комиссар, похлеще, чем пикировщики дают. Бомбы, когда их бросают, хоть видишь, куда они летят. А эти — невидимки.

— Страшновато? — спросил Глушков.

— Да не сказал бы. Просто приятности мало. Совсем не знаешь, куда чушка угодит.

— Это верно, Васильев. Но долбить нас долго не будут. На такой темп снарядов они не напасутся.

Глушков выглянул, из-за бруствера.

— Так, так. Давненько ожидали... Приготовиться, хлопцы, Гитлер танки пустил.

— За этим дело не станет, товарищ комиссар, — отвечал приземистый гвардеец, по-хозяйски раскладывая на срезе бруствера противотанковые гранаты и бутылки с горючей жидкостью. Две увесистые толкушки протянул Глушкову: — Это вам, товарищ комиссар. Еще вчера у братков убитых взял. Сегодня наверняка пригодятся.

— Очень даже. Молодец! Благодарю за предусмотрительность,

Глушков с правой стороны разгреб лунку, по очереди у каждой гранаты опробовал предохранители и положил гранаты рядышком.

По траншее передали приказ командира полка: «Огонь со ста метров. Пехоту отсечь от танков и истребить!»

— Слышали? Если танки прорвутся — не обращать внимания. С ними артиллеристы посчитаются.

— Полковой командир наш знает, как учить эту скотину...

— Со ста так со ста вмажем!

— А как идут-то?! Смотрите! Смотрите! Парад. Настоящий парад! Да ты глянь, глянь, Тимофей, на пехтуру. Ишь как вышагивают!

— Ни дать ни взять, психическая...

А фашисты в ровном строю и в одном темпе, не делая ни одного выстрела, продолжали сближение. За каждым танком шло отделение. Между ними был небольшой интервал. Иногда кто-либо из гитлеровцев спотыкался, падал, но быстро вскакивал, нагонял цепь и в том же темпе продолжал движение.

Наша артиллерия ударила одновременно с разных позиций. И сразу вспыхнули три гитлеровские черепахи.

— Фартово горят! Красотища! Ай да артиллеристы!

Танки двигались. Только пехота из-за подожженных машин шарахалась вправо или влево, укрываясь за неповрежденной броней. Посыпалась дробь пулеметов и автоматов.

— Вроде сто уже, товарищ комиссар, стрелять бы...

— Не сто, не сто, а все триста метров, —в сердцах поправил Глушков сухопарого солдата.

— Гайка слабнет. Считать надо!..

— Попридержи болтливое шептало! Не тебя упрекнули

— Тут не сказывать, а помалкивать треба и считать... А то «стрелять, стрелять»! — отпарировал приземистый гвардеец и взглянув одним глазом на застывшего в окопе Глушкова, поудобнее облокотился на бруствер.

На комиссара батальона мчался средний фашистский танк. Рой пуль из его двух пулеметов со свистом проносился над головой. Хорошо теперь были видны и автоматчики врага.

— Офицеры. Все офицеры. Вот оно что... — делает невеселое открытие Васильев.

— Мои пули разбираться не будут!.. — успевает крикнуть ему в ответ гвардеец.

По траншее пронеслась долгожданная команда «Огонь!» Всего три-четыре очереди успел дать по офицерам противника Глушков. Диск его автомата оказался пуст. Тогда он схватил противотанковую гранату, сорвал предохранительное кольцо и метнул ее в наползавший танк. Он хотел было бросить вторую, но не успел. Воздух содрогнул оглушительный взрыв, и тут же гусеницы танка пробороздили бруствер над головой Глушкова.

Васильев растянулся на дне траншеи, возле комиссара. Прошла секунда, другая, и наконец-то сквозь кромешную пыль показалось небо. Глушков выдернул из автомата опустевший диск, но перезарядить не успел. В траншею спрыгнули три гитлеровских офицера. Два тут же мешкообразно съехали по земляной стенке вниз. Их снял очередью один из солдат, а третий, сбив Глушкова с ног, схватил его обеими ручищами за горло и повалил на дно траншеи. Глушков с силой оттолкнул немца от себя, и тут же прогремела короткая очередь. Фашист скорчился в предсмертной судороге. Подбежал Васильев:

— Товарищ комиссар! Живы?

— Живой...

— Ловко вы его швырнули, товарищ комиссар. И вовремя. А то мне не с руки было его шлепнуть...

Глушков выглянул из траншеи и, к великой радости, увидел застывший гитлеровский танк со свастикой. Но атака не прекратилась. Танки пошли снова. По ним открыла огонь артиллерия. Одну лобастую громадину подбили, другая загорелась от прямого попадания снаряда. Из горящего танка выбросился экипаж. По нему открыли губительный огонь из автоматов.

Пропустив через траншею танки, Глушков поднял роту в контратаку. По полю прокатилось «Ура!». Фашисты не выдержали натиска гвардейцев и бросились бежать. Как мелкие воришки, попавшиеся с поличным, согнувшись в три погибели, они удирали в свою траншею.

— Глушков, бежавший первым, остановился, тяжело дыша, взялся за сердце:

— Одышка... Будь ты неладна.

Подбежал Васильев:

— Что с вами, товарищ комиссар?

Комиссар махнул пилоткой:

— Все в порядке. Вперед! — и зашагал вслед за наступающей ротой.

В траншее врага кипела рукопашная.

Солдат в грязных зеленых мундирах было так много, что могло показаться — гитлеровцы дерутся между собою. Стрелять нельзя: поразишь своих. Оставалось единственное — помочь прикладом автомата.

— Держитесь, бра-а-т-цы! — крикнул Глушков, спрыгнув в траншею. Ударом ноги он сбил двоих. Третьего свалил прикладом.

Очкастого, очень подвижного гитлеровца, изловчившегося нанести удар Глушкову, Васильев очередью в упор пригвоздил к стенке. Другой же фашист выбил из его рук автомат, схватил за грудки, и они покатились по траншее. В это время Глушкова чем-то ударили по голове. Он упал. Собрав все силы, попытался встать, не мог. Кружилась голова, из-под ног уходила земля... «Досадно, не могу помочь. И наших поблизости нет... — Глушков осмотрелся вокруг. Вблизи валялись обломки двух автоматов, несколько рюкзаков. — Да что же я ищу? У меня же...»

В эту секунду Глушков увидел, как в руке одного офицера блеснул нож, и фашист с силой вонзил его в грудь советского солдата. Тот вскрикнул и повалился. Комиссар выхватил из кобуры пистолет и в упор выстрелил в лицо фашиста. Так же разделался и с тремя другими. Попытался прикончить еще одного, но тот ловко подставил под дуло его пистолета гвардейца.

— Не спрячешься, скотина! — крикнул Глушков, дернув на себя воина, и выстрелил в фашиста.

В это время очухался раненый фашист и очередью из автомата сразил комиссара. Обливаясь кровью, Глушков повалился на руки Васильева. Обезумевший от горя солдат, обливаясь слезами, бережно уложил комиссара на дно траншеи, расстегнул на нем ремень, гимнастерку, извлек индивидуальный пакет, хотел перевязать, но было поздно... Четыре пули в грудь навылет. Как не хотелось этому верить!

— Не смотри, не смотри! Перевязывай! Скорее останавливай кровь! Ишь как она хлещет! — кричали солдаты Васильеву, который склонился над Глушковым. Один солдат побежал искать медработника. Вернулся с санинструктором. Тот пощупал пули и снял пилотку.

Андрей вспомнил о вечерней беседе с Глушковым. Дома у него все наладилось, все утряслось. Жена теперь согревала его теплыми, сердечными письмами. Он был так счастлив! — и вот... нет Глушкова. Нет души солдатской.

14. Он стоял подавленный

Еще несколько дней продолжались упорные бои на приречном участке. У дивизии не хватило сил сбросить противника в Дон. Ценой больших потерь в живой силе и технике врагу удалось удержать небольшую прибрежную полоску. Но он никак не желал отказаться от своего первоначального замысла. Фашистское командование пробовало подбрасывать сюда подкрепление и предприняло еще несколько попыток прорваться вперед.

В один из дней ожесточенных боев начподива позвал к аппарату военком полка батальонный комиссар Звягинцов и доложил:

— Товарищ начальник, агитатор полка политрук Нагрис проявил подлую трусость и не выполнил боевого приказа. Сейчас, перед моим докладом, партбюро исключило его из партии. Считаю для пользы дела его немедленно судить. Прошу санкционировать мое решение. Командир полка дал добро, — Доложил все это он в нервозном тоне, и было ясно, что Нагрис довел его, как говорят, до белого каления.

— Не спешите. Ожидайте указаний.

Разговор на этом и закончился. Прошло минут десять-пятнадцать, Звягинцов опять позвонил и снова попросил разрешения судить Нагриса. Андрей вторично предложил ожидать. Звягинцов вновь позвонил и, с трудом сдерживая неудовольствие промедлением, пытался убедить Николаева в крайней необходимости поступить с Нагрисом так, как он предложил. Андрей повторил ему: «Подождать!»

А бой тем временем не утихал. Положение в соседнем полку обострилось. Фашисты поднялись в атаку в шестой раз. НП дивизии — под непрерывным артиллерийским огнем. А Звягинцов через небольшой промежуток времени позвонил четвертый раз Его назойливая настойчивость вывела обычно спокойного Николаева из равновесия:

— Повторяю: судить не надо, задержит, немедленно доставьте Нагриса на наш командный пункт. Все. Повторяю все!

Звягинцов не унимался. Горячился и еще упорнее продолжал настаивать на своем.

— Ваше решение не одобряю, а осуждаю! — И после небольшой паузы продолжил: — К сожалению, над вашим рассудком верх берут эмоции! А это плохо. Очень плохо. Разговор окончен! Исполняйте приказ! — и Николаев положил трубку.

«Экий скорохват, — подумал Николаев. — Примет недоношенное решение, да еще на нем настаивать пытается. «Судить»! Как легко у него получается. Надо же разобраться, и обстоятельно разобраться. Как будто горит под ногами».

Вскоре на командный пункт комдива привели Нагриса. Солдат передал Андрею пакет с коротеньким донесением Звягинцова о преступлении Нагриса и его партийный билет.

Высокий, плечистый, со светлыми негустыми волосами, с лицом молодого ученого, умными выразительными глазами, стоял перед Андреем по стойке «смирно» мужчина в форме политрука. Это и был Нагрис, агитатор гвардейского полка. Выгоревшая гимнастерка с красными пятиконечными звездами на рукавах сидела на нем безукоризненно. Выглядел он подтянутым и опрятным.

Андрей дважды перечитал наскоро нацарапанное карандашом донесение Звягинцова. Из его витиеватого сообщения Николаев не увидел тяжелейшего преступления Нагриса. Но ясно было: проступок, и довольно серьезный, граничащий с проявлением трусости, агитатор полка, безусловно, допустил. Однако кое-какие детали Андрей решил уточнить.

— Почему же вы не оказались в роте, в которой комиссар полка приказал вам быть?

— Как только получил задание, я сразу же направился туда. Но по пути задержался в седьмой роте. Когда начал разбираться, оказалось, много дел и здесь нашлось... Работа засосала. Да еще я забыл позвонить Звягинцову... Тут все и пошло. А тут еще...

— Подождите, Нагрис! — Андрей подошел к нему вплотную.

Его молодое утомленное лицо, покрытое пылью, еще больше посуровело. — Почему же вы сразу не пошли в указанное подразделение?

— Я и докладываю: засосали дела в седьмой роте.

— Вы же конкретную задачу получили. И нужно было немедленно направляться.

— Но седьмая же была по пути...

— Вы не уходите от вопроса! В роту пройти было нелегко. Да и дела горячие там ожидались. И не случайно поэтому вас туда направил Звягинцов. Седьмая же рота находилась на неатакованной позиции. И не позвонили вы не случайно: знали комиссар прочитал бы вам внушение и потребовал выполнения приказа. Следовательно, не виляйте, отвечайте начистоту! Так для вас будет лучше.

Нагрис умолк. Лицо его покрылось красными пятнами. Глаза потупились в землю.

— Конечно, я совершил оплошность... — заговорил он тихо после продолжительной паузы. — В седьмую роту заходить не следовало...

— Вы снова начинаете крутить! Вам надо было выполнять приказ. А вы испугались, струсили. Ведь там было жарко. Да и путь туда тернистым оказался: место простреливалось, ползти нужно. Так и говорите! — с трудом сдерживая раздражение, резко сказал Андрей, не отрывая от лица Нагриса испытующих глаз.

— Объективно получается так. Больше мне сказать нечего… Трудно доказать...

— Трудно, Нагрис, потому что версия, придуманная вами, ничего не имеет общего с правдой! Звягинцов дал правильную оценку вашему поведению. И партийное бюро решило правильно. Вам известно, что Звягинцов принял решение судить вас как труса, не выполнившего боевого приказа на поле боя?

— Да, он мне объявил. Я ему сказал, что он превышает свои права. Попросил его вначале доложить об этом начальнику политотдела. Он ответил, что это совсем не обязательно. Я тогда попросил секретаря партбюро сделать это...

— Не ожидал от вас, Нагрис, такого архитяжелого проступка! Вы проявили малодушие. Больше того. Вы проявили самую настоящую трусость. И за это должны отвечать.

Николаев мысленно анализировал действия комиссара. Он правильно поступил, что привлек Нагриса к ответственности. Однако с применением к Нагрису такой крайней меры, даже на поле боя, Звягинцов поторопился. Проступок Нагриса был, безусловно, тяжелый. Когда Николаев продолжил с ним разговор, он не сдержался и прочитал «внушение» в весьма резких выражениях. В заключение объявил ему решение:

— Ваш тяжелейший проступок граничит с преступлением перед отечеством! Вы кровью обязаны искупить свое трусливое поведение. Отстранение вас от должности агитатора полка утверждаю. Только учитывая безупречную службу в прошлом, нахожу возможным предоставить вам право искупить свою вину в бою. Слушайте приказ.

Нагрис вытянулся и застыл в уставной стойке. Лицо сделалось бледным. Глаза блестели. Вы назначаетесь политруком штурмовой роты. Немедленно направляйтесь в 83-й полк, в распоряжение комиссара Ломакинова После выполнения боевой задачи партийная комиссия решит вопрос о вашей партийности.

— Слушаюсь! Будет исполнено, — отчеканил Нагрис.

— Возьмите партийный билет и исполняйте приказ. Ломакинов указания получит. Идите!

Нагрис оживился. Его осунувшееся, пепельно-бледное лицо просветлело, по тонким губам чуть скользнула счастливая улыбка. Он приблизился к Николаеву:

— Премного признателен вам, товарищ старший батальонный комиссар! Я виноват... Я полностью признаю свою вину. Поступил совершенно необдуманно, как мальчишка, как последний трус... Клянусь, жизнью клянусь, искуплю вину. Поддался чувствам, и получилось гадко. Низко. Недостойно!

Умные глаза Нагриса налились слезами. Лицо покрылось испариной, пальцы рук нервно скакали по ремню. Он стоял перед Андреем оглушенный, подавленный, с трудом сдерживая рыдания.

— Полно, полно! Держите себя в руках. Все ясно, идите! Ожидаем от вас дела. Только дела! Запомните: последнее и будет определяющим при решении вопроса о вашей партийности в дивизионной парткомиссии.

И Нагрис нашел в себе силы честно признать свою тяжелую ошибку и с достоинством взяться за ее исправление. Ночью он дважды с ротой ходил в атаку; подразделение большие потери понесло, но успешно выполнило боевой приказ, и тем самым Нагрис искупил свою вину. Через несколько дней партийная комиссия пересмотрела решение полкового партийного бюро и оставила Нагриса в партии, объявив ему строгий выговор с занесением в учетную карточку.

Тяжелые, кровопролитные бои в районе Паньшино медленно затихали. Контратаки врага постепенно ослабевали и не имели успеха. Становилось очевидным, что гитлеровцы под ударами советской гвардии были вынуждены отказаться от своего первоначального замысла и, начиная с участка 27-й гвардейской дивизии и по всему фронту правее ее, переходили к обороне. Однако левее гвардейцев, в шести-семи километрах от их командного пункта, в районе хутора Вертячий, шли тяжелые и все нарастающие бои. Немецкое командование вводило в бой все новые и новые части. Врагу ценой больших потерь удалось прорвать оборону советских войск. Его передовые части устремились на Сталинград. Одновременно фашисты продолжали методично и расширять плацдарм. Гитлеровцы спешно стянули до десятка дивизионов зенитной артиллерии для прикрытия пере, правы, сосредоточили на этом направлении значительные силы истребительной авиации.

Николаев стоял на высотке и смотрел, как к переднему краю подходит девятка «илов» — «черная смерть», как называли их немецкие солдаты. Шли они, поблескивая на солнце округлыми плоскостями, очень низко. Следом за ними на некотором удалении, петляя и растягивая путь, двигалась девятка краснозвездных истребителей. Вот «ильюшины» уже делают боевой разворот и со стороны солнца заходят на бомбежку. Враг встречает советских летчиков плотным заградительным огнем зенитной артиллерии. Однако огонь гитлеровцев не в силах остановить натиск «илов». С земли представляется, что они никакого внимания не обращают на огонь. И только оказавшись у цели, самолеты решительно бросаются в атаку. В клубах черных разрывов зенитных снарядов они идут в пике и тут же пускают в ход свою ракетную артиллерию. И сразу после этого кажется, что все «илы» объяты пламенем и по крутой наклонной линии устремляются к земле. Но, к счастью, это только кажется и продолжается какие-то доли секунды. Почти около самой земли летчики круто выводят свои машины из пике, на две-три секунды ставят их почти в горизонтальное положение, а затем, снова наклоняя нос и «ползая» по земле, начинают бесстрашно потрошить фашистские окопы. Раскаленные реактивные снаряды поднимают языки пламени, перемешанного с землей и пылью.

В районе Вертячего, несмотря на геройскую работу летчиков, части Красной Армии не смогли сдержать натиск врага. Фашисты устремились на Сталинград. Стало известно, как первую и значительную колонну гитлеровских танков встретил уничтожающим огнем женский зенитный дивизион, защищавший с воздуха Сталинград. Советские девушки не растерялись. Они направили зенитки на приближавшуюся к городу танковую колонну и за несколько минут так ее разделали, что только немногим удалось спастись бегством. Много десятков сожженных и изуродованных немецких танков застыли на месте и надолго остались памятниками мужества и отваги советских женщин!

В первых числах сентября тяжелые бои развернулись на подступах к Сталинграду. На участке же гвардейской дивизии полковника Хлебова установилось сравнительное затишье. Гвардейские полки перешли к обороне. Начиналась однообразная и довольно-таки скучная фронтовая жизнь.

Придонская степь с выгоревшей, но высокой и густой травой постепенно заполнялась хорошо замаскированными траншеями огневыми точками, блиндажами. С каждым днем гвардейцы глубже уходили в землю, прочнее и надежнее воздвигали оборону. Командующий 4-й танковой (позже переименованной 65-ю) армией остался очень доволен боевыми действиями дивизии и объявил гвардейцам благодарность.

Командиры и политработники много труда вкладывали в подготовку снайперов. Вскоре каждый полк имел знатных снайперов, которых знала вся дивизия. На слете снайперов выступил командир дивизии Хлебов. Своей жаркой немногословной речью комдив зажигал их. Люди были готовы пойти за таким командиром в огонь и воду, на любой подвиг.

Рос авторитет Хлебова. Рос на глазах. Политработники поддерживали его. Да и что там поддерживать, когда этот человек сам своим поведением, командирским талантом завоевывал сердца людей. Он не сидел в штабе. Его видели везде. И на КП, и на НП полков, и среди солдат в первой траншее...

Хорошо воевать с таким командиром!

Часть вторая