Мужики ворчали: мол, девушки, привыкшие получать от своих мужчин подарки, никакие не путаны, а просто так заведено… Дескать, женщинам туристического города и так тяжело выживать в революционный кризис. А тут еще собирались запретить горячим парням из интербригад поддерживать их материально.
– Надо уходить. – Рик Уоррен начал тормошить товарища. – Серьезная baryshnya. Задаст нам piz…
– Она маоист? – спросил Гаврила Максима по-русски, со скрипом поднимаясь на ноги, хотя вроде его суставы были не металлические. – Или троцкист?
Он часто обращался к нему на языке своей далекой родины, хотя дляМакса та родиной не была.
– Троцкистка. Товарищка. Comradess? Komradin? Называй ее с женским суффиксом и отделяй его гендерной паузой. В лоб не ударит, но обижать не хочется.
– О господи. Они успокоятся хоть через двести лет? – пробурчал все слышавший дальнобойщик-янки. Он немного понимал русский, на который перешел сибиряк, и без «транслятора».
– И не говори, – поддержал его Гаврила. – Наши русские фемки все пишут себе в документы матчество. Типа Татьяновна, Еленовна и так далее. Мол, заслуга матери выше, а отец – это так, сбоку припека. В РГ в новых паспортах графы «отчество» нет вообще. И это несмотря на показную любовь к старине, ятям, ижицам и завитушкам. Оставили просто количество символов, в которое пиши что хочешь, хоть цифровой код. Как и во всем мире. А мне не нравится. Я не хочу быть X1234/47Z. Если нет отчества, то нет и отечества…
– Вы там чай еще из самоваров пьете? – усмехнулся Ян. – С медведями в обнимку? Кому сейчас нужны бумажные паспорта? Скоро уже государственные-то не нужны будут… Есть же единые мировые. И будут чисто электронные. Вот победим – сразу все унифицируем. И институт брака себя изжил давно. Гораздо лучше временное унифицированное партнерство на определенный срок с четко прописанным разделением обязанностей. А заодно будем постепенно вводить общий язык. Нечто вроде эсперанто, на основе английского и китайского. Без принуждения, просто как всемирный язык общения. Представь, какая экономия… и насколько больше будет понимания.
– Евреи будут против, у них свое эсперанто, подревнее и только для своего клуба… – попытался пошутить Гаврила, которому идея отмены брака явно не понравилась. Хоть он и был холостой и жениться вроде бы не собирался, но на словах постоянно топил за семейные ценности.
Под осуждающими взглядами врач демонстративно закрыл себе рот ладонью.
– Всё, всё, молчу! Пис, солидарность, жвачка. Ёшкин кот, я же пошутил! Мы же интернационал. Не хватает в наших стройных рядах только китайца. Ну, или какого-нибудь завалящего монгола. Хотя… Рауль на что?
– Что сразу Рауль? – проговорил, непонимающе уставившись на русского, индеец.
– Я говорю, у вас та же самая раса. Монгольская. Только красная. Потомки тех ее представителей, у которых яиц хватило через Берингов пролив зимой ломануться! Охотиться на моржей и мамонтов прямо на льду, бить китов. Говорят, их было всего человек сто, а целых два континента заселили. А еще истребили хищных страусов и других гигантских ленивцев. Дикари, что с вас взять…
Рихтер знал, что это большое упрощение научных теорий. Американоидная раса отличается от монголоидной и совсем не так уж однородна. Было много волн заселения Нового Света. И генетическое разнообразие пришельцев из Азии огромно.
– Ну, истребили… и что с того? – хитро прищурился Рауль, будто его предки оставили ему записи о том, как вырезали эту мегафауну. – Ты говори яснее.
Все захохотали. Индейцу и в голову не пришло обижаться на сибиряка, так как он был далек от мировых трендов. И справедливо считал себя не ниже белых. Он мог так же держать в руках оружие и угнетенным себя не считал, поскольку свои права отстаивал совсем не в судах и не жалобами. А еще знал свою родословную на тридцать-сорок поколений вглубь веков до самых строителей древних пирамид.
Рихтер и сам думал, что те, кто доводит до абсурда идеи борьбы за права, кто превращает равенство в орудие разделения, играют на руку подлецам, настоящим расистам, сторонникам закабаления женщин и расовой и религиозной «чистоты». Вроде тех, которые любят собирать и кидать камни. Или тех, которые кучкуются на ресурсах типа Knut-and-pogrom – всемирном ресурсе восточнославянских реваншистов, и Deus-Vult – мировой социальной площадке для альтернативных правых, иначе говоря, неонацистов.
Возможно, среди партизан в отряде «Панчо Вилья» каждый второй и был слегка гомофоб, а каждый третий – сексист. Да, все они были не херувимы с крыльями и не облака в штанах. Грубые мужланы… но они считали, что первичным является право для человека (любого) на жизнь, на пищу, воду и крышу над головой. А права каждого меньшинства на свои некритичные для выживания особенности – после этого, но никак не вместо.
Рихтер был благодарен им хотя бы за то, что ему не поминают его ренегатство и то, что он бывший «полицай», который, при иных обстоятельствах, мог бы в них стрелять… хоть он и внушал себе, что не могло такого быть. Несколько раз Максим с таким негативом сталкивался – в других отрядах, в которых он иногда бывал. Но все это перевешивалось дружеским, почти братским отношением его нынешних товарищей по оружию.
Военспец хотел сказать что-то серьезное и важное, но его опередили. Заговорил сибиряк, хитро подмигнув:
– Кроме негра, азиата, инвалида, должен быть еще кое-кто. Иначе непорядок, господа. Нет, я не про семитов. Все гораздо хуже. Нас засудят, ибо мы забыли о…
Он не договорил, но все уже начали переглядываться и ржать как кони, так что Рихтер подумал, не накурились ли они травы тайком, а свою умную мысль и вовсе забыл. Кто-то чуть не свалился от хохота на песок. Смеялся даже Виссер, хотя трепетно относился к защите чужих прав и такой юмор не жаловал.
– Хватит-хватит, парни! – замахал черной рукой Санчес. – Конечно, они такие же люди, как мы. Но среди нас таких нет. Ну… разве что девчонки в студенческие годы могли баловаться. Не исключено.
– Девчонкам можно, – поддакнул ему Диего. – Если меру знают…
– Тьфу, анафема, – выругался Зоран. – И охота вам гадости собирать? Меня и так мутит, так еще вы добавили. Пошли, браты, труба нас зовет.
А когда отсмеялись, еще долго переглядывались, многозначительно пуча глаза. Они знали, что это насчет «белых свиней» и «тупых мужских шовинистов» можно прикалываться всегда, а про известные всем категории – только в узком кругу знакомых и лучше в темном подвале. Даже тут, под обстрелами, засевшие где-то далеко Social Justice Warriors пугали их не меньше, чем вражеские боевые спутники. Потому что после обстрелов еще можно остаться живым, а правозащитники такого шанса не оставят. И никакая линия фронта от них не отделит, потому что среди своих их не меньше.
«В девяностые годы прошлого века еще можно было свободно высказывать свое мнение», – вспомнил Максим слова отца. Макс был поздним ребенком, и его папа тогда уже был немолод. Карл Рихтер всю жизнь работал обычным банковским клерком… хорошим клерком, раз в двадцатые годы его не сократили, как большинство работников городского отделения «Райффайзен банка».
В политику тот никогда не лез. Но один раз, когда он поругался с таксистом-турком, его, по возвращении домой, будто прорвало:
«Нет, я не расист. Но почему мне нельзя честно сказать, что я думаю? Почему им меня можно назвать как угодно? А я их не могу? В своей стране… Почему я должен это держать в себе?! Может, это меня убивает потихоньку. Вот раньше были только форумы, чаты. Там еще можно было что-то писать. Но уже когда появились соцсети… любое твое слово перестало быть твоим. Превратилось в достояние человечества. А сейчас, когда сеть везде, – тем более! И не дай бог твои мысли не совпадут с общепринятыми. В тоталитарных странах к тебе придут из какого-нибудь КГБ. А в тех, которые зовутся демократическими, тебя поставят на учет SJW. А последствия схожие… Тебя просто вычеркнут из жизни, даже если оставят в живых».
Потом Максим узнал, что отец всегда голосовал на выборах за крайне правую изоляционистскую партию «Новая Германская Альтернатива». Сам Макс считал их клоунами и ретроградами. Но о политике им так и не довелось поговорить. Отец не сгорел на работе, а умер, взяв первый за три года отпуск.
Сам Рихтер-младший всегда считал себя толерантным, но еще в детстве не любил, когда ему что-то навязывали под страхом позора или наказания. Никакая справедливость не может базироваться на штрафах и угрозах, решил он еще тогда.
Дальше его политические взгляды колебались между двух полюсов, пока не сошлись в одной точке.
Смеркалось. Они шли по уже пустому, вымершему, как после эпидемии, пляжу.
Ветер усиливался, море колыхалось все сильнее, языки пенной воды накатывали на берег так, будто хотели утащить с него побольше песка в океан. На горизонте все заволокло тучами. И все же Рихтер знал, что для техники Корпуса даже такая погода препятствием не будет. Контратаки можно было ждать в любой день.
– И не надо огульно ругать всех феминисток, – вступился за своих камрадок, которых здесь не было, Макс. – Среди них больше адекватных женщин, тех, кто за солидарность всех угнетенных и подлинное равенство, чем тех, кто за преференции по признаку пола. А до равных прав на трети земшара еще ой как далеко. Не сравнивай Пакистан и Северную Америку.
– Не заводи эту шарманку, Максим, – проворчал Зоран, которому, похоже, наконец-то полегчало. – У революции есть сейчас более актуальные проблемы, чем вторичные половые признаки.
– Точно, – поддержал серба Гаврила. – И даже чем первичные. Например, этот анклав в столице. Вчера были переговоры, перемирие вроде закончилось, но никакую капитуляцию они не приняли. Видать, ждут. Или вот блокада. Мне Иван показывал переговоры авиадиспетчеров и пилотов, капитанов судов. Они стягивают войска. Будет интервенция. А мы еще даже Мехико не взяли. Чувствую, нас перебросят туда. Надо добить это осиное гнездо, пока к ним подмога не пришла.