1
Проснулся Роман от жары, духоты. Солнце поднялось над деревьями, калило, освещало палатку сквозь брезент неестественным желтым светом. Слабый ветер шелестел листьями, покачивал ветки. Тени от них успокаивающе ползали по палатке. Ира лежала рядом, лежала лицом к Роману. Обнаженное плечо ее с зеленой бретелькой купальника робко выглядывало из-под простыни. Спала она тихо, дыхания не было слышно. Он с нежностью смотрел на ее лицо, на приоткрытые припухшие губы, на тоненькую полоску реденького темного пушка над верхней губой, на лежавшую на щеке темную прядь волос, на густую челку, он смотрел на это милое, ставшее таким родным лицо и чувствовал, как от избытка счастья набухают его глаза горячей влагой. Он лежал, вспоминал подробности прошедшей ночи, вспоминал напряженный шепот Иры, когда он терял голову:
– Ты все испортишь!.. Ты обещал!
– Да-да! – шептал он, приходя в себя. – Не бойся!
Ему казалось, что стук его сердца слышат Егоркин с Лазаревой в своей палатке.
– Ой, что теперь Галька обо мне думает! Зачем я поехала!
– Ничего она не думает! – шептал Роман. – Зачем ты себя мучаешь? Мне больно, что ты так говоришь! Разве я тебя обижаю?.. Разве тебе плохо сейчас? Плохо?
– Хорошо…
– Ну вот… Только и дела сейчас Гальке, как думать о тебе! Ей сейчас, может, в сорок раз лучше…
– Ну да? Ей-то что… Ой, дура, какая же я дура! Зачем я поехала! – Ира неожиданно заплакала ему в плечо.
Он растерялся, зашептал:
– Ты что? Что с тобой?
Она успокоилась, вытерла щеки ладонью и уткнулась ему в грудь горящим лицом, говоря тихонько:
– Это я так… Все хорошо… Хорошо… Ты тут ни при чем… Я знаю, ты меня не обидишь!
И снова она была ласкова, и снова он терял голову, и снова напрягалась, шептала испуганно. Он приходил в себя, остывал, а потом повторялись сладкие мучения. Уснули они, когда стало светлеть на улице, лес зашевелился, зацвиркал, засвистел тонко птичьими голосами. Подробности этой ночи долго любил потом вспоминать Роман. Чудесная ночь! Богатая ласками ночь!
Слышно было, как забубнил что-то вполголоса Егоркин в своей палатке, как ему сонно ответила Галя. Роман слышал, как Иван вылез из палатки и проговорил:
– Эге, ну и спали мы! День в разгаре!
– Одиннадцать часов, – вслед за ним вылезла Галя.
– Одиннадцать? – удивился Иван. – А тех не слышно!
– Спят…
– Эй, сони! Живые вы там? – заорал Егоркин.
Ира открыла глаза. Роман улыбнулся ей, снял волосы со щеки и поцеловал в темную полоску на верхней губе. Она подняла палец, предупреждая, чтобы он не откликался, и легла на его руку. Они смеялись тихонько, слушая, как Иван разговаривает с Галей о них.
– Не слыхать, – говорил Иван. – Может, они купаться убежали?
– Посмотри, как палатка замурована!
– Сколько можно дрыхнуть?
– А ты думал, что ты один мастак?
– Да, – засмеялся Иван.
Галя вдруг пискнула тихо, и послышался шепот Егоркина:
– Полезли и мы в палатку?
– Пусти, пусти! – запищала Лазарева. – У меня все косточки болят… Отдохнуть дай! Пусти!
– Отпусти девку, нахал! – крикнул Роман.
Ира легонько ткнула его в спину: молчи, мол!
– Моя жена, что хочу, то и делаю! – откликнулся Иван. – А ну, вылазьте завтрак готовить. Баре! Разнежились… – И вдруг вскрикнул: – Ты куда?!
Галя, видимо, вырвалась из его рук, воспользовавшись тем, что он отвлекся, и побежала мимо палатки Романа к реке. Егоркин за ней. Донесся всплеск воды, за ним другой, более сильный, и радостный визг Гали.
Ира поднялась, села, наклонилась над Романом, посмотрела на него сверху, улыбаясь сомкнутыми губами. Распущенные волосы ее касались его груди, щекотали нежно и томительно. Она фыркнула вдруг носом, как ежик, когда сердится, и поцеловала тихонько в губы. Потом вскочила, взмахом головы откинула волосы за спину, присела на корточки перед входом, выставив ровный ряд позвонков, быстро расстегнула палатку, выскочила и побежала к реке, где барахтались Егоркин и Лазарева. Роман следил за ней, изнывая от нежности, и думал: «Все сделаю, чтобы ты была счастлива. Все, все прощать буду, что бы ни случилось! Нежить буду, лишь бы ты всегда улыбалась, всегда была ласковой, счастливой!»
Роман на четвереньках выполз из палатки. Сел возле входа. Голова у него кружилась. Он с жадностью вдыхал свежий запах воды, нагретой солнцем травы, дыма. Неподалеку на берегу за деревьями расположились с палатками три семьи с маленькими детьми. Голоса их хорошо были слышны. Они жгли костер, готовили обед. Ветер доносил запах дыма, шевелил волосы Романа. А с другой стороны слышались с пляжа крики, смех отдыхающих. Где-то рядом вдруг громко и тревожно цвиркнула птичка. Палубин повернул голову на звук. Трясогузка пронеслась низко над землей, взлетела на сук дуба, к толстому морщинистому стволу которого была привязана за один угол палатка. Птичка устроилась на суку возле узла, наклонила голову с черной шапочкой и взглянула на стоявшую по колено в воде Иру. Она плескала на ноги воду, освещенная снизу отблеском прозрачной воды, а сверху синевой неба, трясогузка весело и одобрительно цвиркнула и дернула длинным хвостом, словно намереваясь взлететь, но осталась на суку. Егоркин, удирая по мелководью от Гали, плеснул на бегу водой на Иру. Та ойкнула и выскочила на берег. Птичка испуганно взмахнула хвостом, пискнула, сорвалась с дуба и, непрерывно цвиркая на лету, скрылась за деревьями.
Роман, улыбаясь, поднялся, взял суковатый хлыст, прислоненный к стволу дуба, подтянул к себе веревку с короткой палкой крестом на конце. Вчера, когда они устроились под дубом, нависшим над водой, Палубин вспомнил, как он летал на веревке над оврагом возле железного моста, и привязал веревку к толстому суку. Роман ухватился за концы палки и оттолкнулся от берега. Мелькнули внизу Ира, Галя, Иван, который крикнул ему что-то веселое. Вчера, когда натянутая веревка выносила Романа или Ивана, как маятник, вверх и останавливалась в верхней точке, готовясь вернуться назад, они отпускали палку и летели в воду, но сейчас Палубин не отцепился и понесся назад к стволу дуба, подлетев к нему, оттолкнулся ногами и снова понесся над водой. Услышав неожиданный сигнал автомобиля, он оглянулся на лету, выпустил палку и ухнул в воду. Вынырнул, увидел, что Иван и девушки поднимаются к палаткам, возле которых остановились «Жигули» темно-вишневого цвета, и поплыл к берегу.
«Жигули» поблескивали краской, ослепительными искрами отсвечивали никелированные полосы, пересекающие поперек дверцы. Возле автомобиля стоял Борис, улыбался, поджидая Егоркина с девчатами. С противоположной стороны вылезала из «жигуленка» загорелая девушка в длинном голубом сарафане.
Егоркин, осматривая машину, подошел, пожал руку Борису.
– Хороша! Где ты взял? Я бы к такой прикоснуться не дал!
– Я тоже не дам! – засмеялся Борис. Глаза его радостно блестели. Он, видимо, ожидал такую реакцию и был доволен. – Первый выезд. Вчера только номера получил!
– Твоя, что ль? – подняла удивленно брови Галя.
– Моя! – радостно кивнул Борис, погладил рукой капот «жигуленка», заметил на нем тонкий слой пыли, провел указательным пальцем, взглянул на него озабоченно, но увидел подходившего к машине Романа с ошеломленным лицом, снова улыбнулся, протянул навстречу руку.
– Ну, теперь ты человек! – воскликнул Роман.
– Мало стать человеком, надо еще быть нужным человеком, – засмеялся Борис.
– Настоящий мужчина! С конем! – смеялась Галя. – Не то, что некоторые! – взглянула она на Егоркина.
– Да-а! – потер Иван затылок, скрывая усмешку. – За такую мне всю жизнь чесаться надо!
– Зачем всю жизнь! Бестолковка для чего… – постучал Борис себе кулаком по лбу. Он видел восхищение ребят и был счастлив.
Из-за этого сладостного мига Борис и искал на реке знакомых. Роман похвастался ему, что они собираются на выходные за город позагорать. Тогда-то Борис и решил, что найдет их на своей машине и ошарашит. Только смущал его неизбежный вопрос: откуда такие деньги взялись. Контролером-то на заводе он полгода работает, да и на зарплату контролера двести лет на машину не накопишь. Можно на родителей сослаться, но не хотелось этого, снижался эффект. Хотелось, чтобы все знали, что автомобиль дело только его рук и головы, его личная заслуга, его успех.
Вспомнив о девушке, Борис спохватился и познакомил ребят с Риммой, которая, выбравшись из «жигуленка», молча стояла рядом, опираясь левой рукой о крыло машины.
2
– Раздевайся, поплаваем малость! – обратился Борис к Римме. – Вы обедали? – повернулся он к ребятам.
– Мы еще не завтракали! – засмеялся Роман.
– Тогда поплаваем, и позавтракаем, и пообедаем, я винца хорошего захватил!
– Тебе же нельзя… За рулем, – сказал Иван.
– В наше время все можно.
– Кому как! – усмехнулся Егоркин.
– Кто хочет, тому и можно!
– А если встретят?
– Как встретимся, так и расстанемся, – засмеялся Борис и перевел разговор на другое, спросил, глядя на шрамы ребят. – Это вас так в Афгане распахали?
– Ты что, в первый раз видишь, в душе не бывал? – спросил Иван.
– У него же работа не пыльная, дома моется…
У Егоркина на плече был круглый шрам, на животе длинный, дугой.
– Как вспомню, мы здесь веселимся, гуляем, а там ребята, сверстники наши, гибнут… каждый день под пулями… тошно становится, стыдно, – вздохнул с горечью Иван.
– Ну и что? – усмехнулся Борис, тряхнув кудрявой головой. – Война мужское занятие…
– Ты там был?.. – глянул на него Егоркин и отвернулся.
Римма скинула сарафан, и Роман невольно покосился на ее загорелое тело с тонкой талией и большими бедрами, на ее эффектный японский купальник. Девчата тоже окинули ее взглядом. Только Иван не обратил внимания, о другом думал.
За завтраком снова зашел разговор о «Жигулях», и Егоркин сказал:
– А я бы машину не стал покупать. Куда мне на ней ездить? – Он резал хлеб ножом и складывал куски на газету.
– Хотя бы сюда! – откликнулся Борис.
– Сюда можно и на электричке… А то на один бензин работать будешь. Зарплаты не хватит!
– Вы как на Луне живете, – засмеялась Римма. – Кто сейчас на зарплату живет?
– Я живу, – сказала Галя, радуясь возможности поддеть Римму, и указала на Ивана, потом на Палубина. – Он живет, и он…
– Они еще не огляделись!.. Оглядятся, по-другому на мир смотреть будут… Обывателями не рождаются, обывателями становятся, – улыбнулся Борис, разливая вино по стаканам. – В наше время личности не в почете! Вакантных мест нету.
– Нам с обывателями не по пути, – произнес Иван, чувствуя, что слова его неубедительны.
– Слова, слова! – усмехнулся Борис. – На слова и я мастак! Помнишь, как сбацал на профсоюзном собрании? Лозунги бросать, не задумываясь, да хаять обывателей умеем! Но здесь-то мы не на собрании… Ты вот, – взглянул на Егоркина Борис, – против обывателей. А ты задумался, что за этим словом стоит? Кого им называют?
– Ну и что стоит?..
– Обыватель – это человек, который живет для себя и для своей семьи… Так словари это слово расшифровывают! И я хочу жить для себя и для своей семьи. Понимаешь, для себя! Ты сейчас, вижу, меня не поддержишь, настроен не так, но и ты живешь для себя! Скажешь, нет? А ты понаблюдай за собой, присмотрись, почему ты поступаешь так, а не иначе, и увидишь, что поступаешь, как тебе выгодно. Даже так называемые благородные поступки совершаешь с дальней целью, чтобы хорошее впечатление произвести. Таковы все люди! Я, ты, она… – взглянул Борис на Галю и обратился к ней: – Вы с Егоркиным, я знаю, скоро поженитесь, и как ты посмотришь на то, что он не будет жить для своей семьи?
– Ловко ты поворачиваешь!.. Ты забыл сказать, что семья – ячейка общества, значит, обыватель, живя для семьи, живет для общества!
– Верно, верно! – подхватил, смеясь, Борис. – Мне не пришло в голову. Это верно! Помните лозунг: крепка семья, крепка держава. Вывод верный: жить для семьи – значит жить для общества. И ничего нет зазорного в том, что человек хочет жить сейчас, а не в далеком будущем. Сейчас! Давайте выпьем за семью, за счастье! – поднял он свой стакан.
– За это выпить можно, – взяла Галя свой стакан.
Выпили дружно, стали закусывать, а Борис продолжил разговор, который, видимо, был ему приятен:
– Кстати. Нам обещано было, что в восьмидесятом году мы будем все иметь, будет коммунизм, а уже восемьдесят первый половинку отстучал, а что мы видим, что мы имеем?..
– Ты-то имеешь немало, – перебил Егоркин.
– Ну, это я! – засмеялся Борис. – А вы-то что имеете? Будете хотя бы крышу над головой иметь после свадьбы? Маленькую крышу!.. А ведь все мы люди. Все мы хотим сейчас получать удовольствия, наслаждения. Давно известно: цель жизни – наслаждение.
– А я слышал иное, – возразил Иван. – Цель жизни – страдание.
– Это достоевщина, прошлый век. Дурман религиозный. Дурили дуракам головы, кто страдает в земной жизни, тот будет царствовать в жизни небесной. Надо было чем-то народ успокаивать, чтоб не взбунтовался… А сейчас всем известно: Бога нет, нет загробной жизни. Уповать на наслаждения небесные нечего, и человеку ничего не остается, как стремиться получать удовольствия на земле. Нельзя страдать и быть счастливым, и нельзя быть счастливым, не получая удовольствий.
– Значит, ты считаешь, что счастье в удовольствиях? – спросил Егоркин.
Ребята с интересом слушали их спор. Роману доводы Бориса казались убедительней.
– Да! И я могу доказать это на своем примере… Сегодня я счастлив, – объявил Борис. – Я это почувствовал, когда ехал сюда. Я получал удовольствие от моей машины, – подчеркнул он, – от солнца, от легкой дороги, от теплого ветра навстречу, от взгляда на милую девушку, – улыбнулся он Римме, – от предчувствия отдыха на речке. И я был счастлив.
– Не верю! – воскликнул Иван. – Не верю, – повторил он тише. – Может, и было такое мимолетное ощущение. Но мимолетное. Неужели ты забываешь о своих рисковых заботах, забываешь, что кто-то из напарников может проколоться и потащить следом… Я не хочу углубляться, наверно, это запрещенный прием сейчас. – Егоркин не догадывался, что он попал в самое больное место Бориса. Вчера тот узнал, что при попытке продать кассету с порнофильмом попался один студент. Борис сплавил ему три кассеты и теперь мучился: расколется ли тот, назовет его или нет? Если назовет, как выкрутиться? Не хотелось много тратить на следователя, деньги сейчас нужны. Очередь на кооперативную квартирку в цехе приближается: выкупать нужно скоро будет. Мучило и то, сколько кассет изъяли – одну или все три. Сейчас вспомнилось это, и сердце заныло. Егоркин, не догадываясь, продолжал: – Я не могу поверить, что счастье в удовольствиях. Кто так считает, рано или поздно придет к выводу, что счастья не существует… И не только потому, что нет человека, жизнь которого состояла бы из одних радостей. Нет! Удовольствия приедаются. Сегодня это тебе приносит удовольствие, в новинку еще, а завтра привык, и все – нужны новые удовольствия… Я думаю, что, чем больше человек получил удовольствий, тем меньше счастья он познал…
Римма поглядывала на спорящих ребят с некоторой усмешкой. «Слова, слова! – читалось на ее лице. – Это все слова, а счастье в другом. Я это хорошо знаю. Но вам не понять!»
Борис молчал, спросил Роман:
– А что же ты тогда считаешь счастьем?
– На свете счастья нет, а есть покой и воля, – подхватила Галя.
– Счастье, как вода в бредне, тянешь – надулось, а вытянешь – пусто! – засмеялась Ира.
– Счастье есть ловкость ума и рук. Все неловкие души за несчастных всегда известны, – поддержал их, смеясь и поглядывая на Бориса, Егоркин. – А если говорить серьезно, то того, кто радуется жизни, и радуется не без основания, можно назвать счастливым! Главное не то, что человек имеет, а то, что он чувствует при этом. Я посмотрю, о каком счастье ты заговоришь, – взглянул Иван на Бориса, – когда будешь вскакивать по ночам к окну: не угнали ли «жигуль»!..
– Не конфисковали ли его, – смеясь, закончила за Ивана Галя.
3
– А машинка ничего – хороша! – взглянул снова Роман на «Жигули». – Блистает!
И все повернулись к машине. Возле нее крутился мальчишка лет тринадцати в мокрых красных плавках с мокрыми волосами, сосульками слипшимися на голове. Он заглядывал внутрь машины, приплясывая на месте. Видно, мерз: накупался до синевы.
– Эй, сопляк! – крикнул сердито Борис. – А ну отойди от машины! По шее накостыляю!
Неподалеку от ребят тоже устроились вокруг скатерти с едой кружком три семьи с маленькими детьми. Они обернулись на крик Бориса, и потом все время наблюдали за происходящим.
Мальчишка оглянулся и побежал к Борису. Был он загорелый до черноты. Вероятно, все дни проводил на речке. Глаза у него были удивительно наглые. Подбежав к Борису, он нахально ткнул пальцем в его сторону:
– Твоя?.. Покатай, а? Покатай!
– Сгинь! – крикнул Борис.
Все, кроме него, захохотали. Мальчишка радостно блеснул глазами, еще нахальнее заорал:
– Дядь, прокати! Я так кататься хочу!
– Я те прокачу сейчас! – схватил Борис обгоревший сучок.
Но мальчишка не испугался, не отскочил, а, наоборот, еще ближе к Борису придвинулся, приплясывая:
– Прокати! А то я матом капот разрисую!.. Вот такими буквами! Останешься на ночь, гвоздем разрисую! Вот увидишь, прокати!..
Ребята смеяться перестали, удивляясь наглости мальчишки.
– Ну, наглец! – возмутился Иван. – Дуй отсюда! А то сейчас разрисую!
Борис изловчился и, сидя, смачно щелкнул мальчишке ногой по мокрым плавкам. Мальчишка отскочил и закричал:
– Так! Ага, так! Сейчас вас буду разрисовывать!
Егоркин с сердитым лицом сделал вид, что вскакивает, и мальчишка помчался туда, где был пляж, откуда визги веселые доносились, скрылся за деревьями.
– Ну, как, чувствуешь ли теперь счастье обладания машиной, – смеялся Егоркин над Борисом. – Ночевать здесь уже нельзя оставаться, тревога замучает, а вдруг действительно исцарапает машину… Призрачно счастье наслаждений…
От кружка отдыхающих с маленькими детьми отделилась женщина и торопливо подошла к ним.
– Ребята! – сказала она, настороженно поглядывая в сторону пляжа. – Зря вы так с ним! Их тут целая шайка промышляет!.. Смотрите, сейчас приведет!
– Что вы! – усмехнулся Иван. – Если мы таких сопляков бояться будем, как же дальше жить!
– С ними не сопляки!.. Смотрите! Я вас предупредила!.. Вон, ведет, ведет! Смотрите, – взволнованно проговорила женщина и заторопилась назад.
Ребята обернулись. Егоркин думал увидеть таких же юнцов, как мальчишка, но к ним уверенным шагом направлялись четыре рослых упитанных бугая лет по тридцати. Возле них приплясывал мальчишка.
Роман вспомнил, как он, провожая Иру после концерта, хотел, чтобы их остановили хулиганы, вспомнил и напрягся, почувствовал, как наливаются энергией, твердеют мышцы, почувствовал волнение в крови. Егоркин смотрел на приближающихся парней с улыбкой. Девчата притихли, предчувствуя унижение. Борис побледнел и зашевелился, хотел встать, но Иван взглянул на него с прежней улыбкой и сказал:
– Сиди спокойно!
Борис опустился, Римма взглянула с интересом на Егоркина. Иван заметил, что не волновалась только она одна, сидела с видом зрителя, предвкушающего интересный спектакль. Видно, ситуация для нее была не нова, и она знала, что, что бы ни произошло, это ее лично не коснется. А Ира с Галей сидели бледные, напряженные.
– Девочки! – с укоризной посмотрел на них Иван. – Мне стыдно! Почему к нам такое недоверие!
Шаги за спиной Егоркина были уже слышны. Вот и голос раздался:
– Шакалы, вы за что дитя обидели?
– Он! – указал мальчишка на Бориса, и один из подошедших, видно, самый решительный, двинулся к нему.
Иван оглянулся. Парни были налиты мышцами. Плечи круглые, крепкие, и все четверо синели татуировками. Руки, плечи, грудь, ноги – все было разрисовано и расписано. Губы молодецки в улыбке растянуты.
– Ух, ты! – восхищенно и громко воскликнул Егоркин. – Девочки, а вы говорили туземцев в этом лесу нет. Вот же они!
Парень, самый решительный, который к Борису направился, остановился, обернулся к Егоркину, радостно вскинул брови.
– Смотрите! – продолжал кричать восхищенно Иван. – Как размалеваны… Орлы! – Теперь он к подошедшим обратился: – А где же ваши перышки! – Егоркин растопырил пальцы над головой.
Парни, кажется, обрадовались словам Егоркина.
– Ну, шакал! – воскликнул самый говорливый из них. – Ну, глиста сшитая, – взглянул он на живот Ивана. – Как ты мне нравишься.
– Я всем нравлюсь, – хихикнул Иван насмешливо. – Я красивый!
Два молчаливых бугая стояли за его спиной, решительный смотрел издали, был на полпути к Борису, а говорливый сбоку.
– Краса-а-вчик! – протянул говорливый, склонив голову набок и разглядывая Егоркина. – Только нос большеват и чуть-чуть не в ту сторону смотрит! Но не мандражируй, айн момент, и поправим!.. Ух ты, винцо какое лакаете, – обратил он внимание на расстеленное одеяло. – У нас не каждый день такое…
Говорливый присел на корточки рядом с Ирой и взял двумя пальцами бутылку за горло. Ира поспешно отодвинулась от него.
– Не торопись, детка, – покосился на нее говорливый. – Потерпи. Ваша очередь впереди… Сейчас мы носик глисте поправим… Но сначала жажду утолим! А то носик большеватенький…
Он налил вина в стакан. Иван заметил, что Роман напрягся, готовый в любой момент вскочить, и сказал ему:
– Рома, я сам!
Палубин хмуро и отрицательно мотнул головой.
– Сделай подарок, – попросил Егоркин.
– Я сделаю, не мандражируй! – усмехнулся говорливый.
– Вы, ребятки, вижу, погреться хотите, – сказал Иван насмешливо. – Может, прогуляемся в лесочек?
– Прогуляемся… Поправьте ему носик, – взглянул говорливый на молчаливых бугаев, – и канайте сюда. Нам не управиться, – обвел он рукой стол.
Егоркин неторопливо поднялся, Галя рванулась к нему, но Роман поймал ее за руку, удержал.
– Он вернется…
– Сиди, детка, живым оставим, – улыбнулся говорливый.
Иван двинулся в лесок. Двое бугаев за ним. Решительный все время поглядывал на Романа с Борисом, готовый в любую минуту действовать. Говорливый поднял стакан, хотел что-то сказать, но Борис опередил его, спросил дружелюбно, указывая на наколку на плече:
– В Воркуте тянул?
Говорливый опустил стакан, взглянул на Бориса.
– Было дело… И ты оттуда?
– Нет, – Борис приободрился. – О Барсуке не слышал? Леониде Семеновиче?
– Барсук?! Ты знаешь Барсука? – насмешливость сразу исчезла с лица говорливого.
– Видел вчера… и завтра увижу, – голос Бориса стал уверенным. – Поставь стакан. Не тебе пить!
Говорливый послушно поставил стакан на одеяло и крикнул мальчишке:
– Эй, прыщ! Гони в лес! Передай, я сказал – аргументы у ребят веские. Живо!
Решительный расслабился, отошел в сторону. Мальчишка рванул к лесу, но навстречу ему из-за деревьев вышел Егоркин. Был он один, бугаев не видно. Шел спокойно, но быстро. Все притихли, ждали. Иван подошел к говорливому, по-прежнему сидевшему на одеяле, схватил его за ухо, поднял. Говорливый не сопротивлялся, морщился. Решительный отошел дальше.
– Ваня, не надо! – вскрикнула Галя.
– Брось, Иван! – остановил Борис. – Они осознали…
4
В понедельник Роман выспался. Ира, когда вернулись в Москву, сразу ушла домой, а Егоркин снова остался у Гали. Роман, усталый, с горящими от солнца плечами, бухнулся в постель. Хотелось полежать, повспоминать прошедшие радостные дни, Иру, бессонные ночи в палатке, приключение с хулиганами, загадочного Бориса. Уснул мгновенно, проснулся от топота ног в коридоре. Напротив его комнаты был умывальник. Проснулся бодрый, выспавшийся, с удовольствием вымылся по пояс, осторожно прикасаясь к плечам. Разглядывал в зеркало свои алые плечи, гладил кожу, крепкие бугры мышц на груди и руках, вспомнил, как Ира вчера сказала, трогая его плечи: «Какие они у тебя крепкие!» – и улыбнулся, думая, что непременно выгадает минутку, сбегает к ней в цех.
И работалось хорошо. Деталей хватало. Конвейер почти не останавливался, минутки не выпало сбегать к Ире.
После смены по дороге в душевую Роман увидел идущего впереди Бориса и догнал его.
– Боря, ты не можешь купальник достать, как у Риммы?
– Точно такой же?
– Не обязательно такой… что-нибудь подобное…
– Попробую… Ирочке хочешь подарить?
– Ей, – радостно кивнул Роман, говорить об Ире ему было приятно.
– Ты с ней, что ли, на концерте тогда познакомился? Помню, хвастался…
– С ней, – улыбнулся Роман.
– Ничего бабенка, – снисходительно сказал Борис. – Только испохабила себя, дура!
– Как испохабила? – споткнулся, похолодел Роман.
Борис не сбавил шага, ушел вперед, и Палубин догнал его.
– Как испохабила? – повторил он.
– Таскаться слишком рано начала… У этих баб всегда так, чуть смазливенькая, так обязательно потасканная!
– Пого… ди! – ухватил Роман Бориса за плечо. Ему трудно стало дышать, и ноги деревенели, подрагивали. – Ты… о ком?
– Ты что, не знал? – выдернул Борис плечо из руки Романа. – У нее ребенок!
– Ребенок, – машинально воскликнул Роман и, прихрамывая, быстро пошел к двери душевой, словно стараясь убежать от Бориса, забыть разговор с ним.
– Да, ребенок! Девочка! – не отставал от него Борис. – Два годика уже… Это ей Генка Малышев соорудил. Ты знаешь его, красномордый такой! Вечно по общежитиям пьяный таскается… Хипарь с перебитым носом!
Роман, все убыстряя шаг и не глядя на Бориса, вошел в душевую, но вдруг резко остановился, ухватил его за грудки и придавил к стене:
– Ты понимаешь… если ты соврал… я тебя убью! Ты понимаешь!
– Отпусти! – рванулся из его рук Борис, но Палубин держал его крепко судорожно сжатыми руками. – Отпусти! – взмолился Борис.
– Вы что, стенку ровняете? Она вроде ровная! – воскликнул вошедший следом за ними Антон Маркин.
Роман разжал руки и, не оглядываясь, молча ушел в раздевалку. Он прихрамывал, в груди ныло, а в голове шумело и постукивало равномерно, словно колеса на стыках рельс: «Что делать? Что делать?» Он поверил Борису. Врать он не мог. Зачем? Стали всплывать и рваться воспоминания: то видел он, как вечером торопливо уходила от него Ира, едва стемнеет, то слышал, как шептала она в палатке: «Ой, что теперь Галька обо мне думает!» Актриса! Ах, актриса! Недотрога! И все, что было между ними в палатке, все то, что с такой нежностью и трепетом вспоминал вчера вечером, представилось ему в ином свете. Актриса! – повторял он про себя. – Что Галька скажет?.. Да, Галя, кажется, спрашивала у Иры, когда они в первый раз встретились после концерта, как себя девочка чувствует. И имя называла ее. Он подумал тогда, что это сестра. Как же она ее назвала? Роман машинально стянул с себя рабочую рубаху, скинул брюки и пошел в душевую, не замечая никого. Сначала он старательно намыливался под шум воды и говор, смех сборщиков в клубящемся тумане пара, потом заторопился: нужно успеть встретить Иру у проходной – ведь мог этот гад наврать, мог…
Но возле проходной Роман передумал, решил не встречать Иру, сделать по-иному – явиться к ней домой. Там без лишних вопросов станет ясно, но нужно выждать часа полтора, пока Ира возьмет девочку из детского сада, и тогда идти к ней. Он направился в парк, в противоположную от общежития сторону. Роман шел быстро по асфальтированной дорожке, по длинной кленовой аллее, обгонял людей. Пот тек по его лбу и щекам. Он вытирал его ладонью, стряхивал. Над тем, куда идет, Палубин не задумывался. Шел, и все. Опомнился, когда уперся в ограду детского сада. Навстречу из ворот выходили женщины с детьми. Палубин остановился и стал смотреть поверх низкой решетчатой ограды и аккуратно подрезанных кустов во двор детского сада. На женщин он внимания не обращал, глядел на детей, бессознательно выискивал взглядом девочек, тех, которым, как ему казалось, было два годика.
Вдруг он встрепенулся, подумав, что, может быть, и Ирина девочка в этом саду. Роман огляделся, соображая, в каком районе он находится. Ира жила неподалеку. Палубин торопливо перебежал наискось дорогу, оглядываясь, не видно ли где поблизости Иры, не дай Бог встретиться с ней здесь. Он направился мимо пятиэтажного дома напрямик через двор, думая лишь о том, как бы поскорее выбраться из этого района.
5
Шел Роман долго, пока не оказался в совершенно незнакомом ему районе города. Увидев вывеску «Вино – воды» и толпящихся возле входа мужиков, сунул руку в карман, определил, что денег достаточно, и направился к магазину. Он решил взять сухое вино. Водку Ира пить не станет, да и дороговато. Подумав, Роман купил шоколадку. Для девочки. Выходил Палубин из магазина повеселевший, настроенный по-боевому. Он вдруг почувствовал себя бывалым и, заметив в сторонке двух мужиков с отекшими скучающими лицами – беседа между ними явно не ладилась, – подмигнул им и спросил:
– Третьего ищем?
– А гроши имеются? – скептически оценил Романа один из мужиков. В руках у Палубина была бутылка сухого, не очень почитавшегося в их кругах.
– Пары рваных хватит? – сунул Роман руку в карман.
– Достаточно. Гони! – обрадовался мужик.
Роман протянул ему деньги. Когда два мятых рубля исчезли в темной морщинистой руке мужчины, тут же пожалел: два рубля так вот запросто выбросил.
Мужчина метнулся в магазин, а Роман со вторым пайщиком двинулись за угол за высокую стопу ящиков из-под вина. Мужчина по пути пытался рассказать Палубину, пожаловаться на какого-то Ваньку Махрютина, но говорил бессвязно, после каждого слова повторял: «Эт-та!.. Он, эт-та, грит мне, эт-та, где, эт-та, ты вчера был?» Мужчина был уже хорошо выпившим. Сорочка и брюки мятые, грязные. Роман делал вид, что внимательно слушает, чтобы не обидеть собеседника, и в том месте рассказа, где ему казалось уместным, восклицал:
– Ух ты!
Мужчина после каждого Романова «Ух ты!» воодушевлялся и по несколько раз повторял: «Эт-та!»
Наконец появился гонец. Палубин, давясь, с отвращением выцедил из стакана свою порцию теплой водки, сунул в рот кусок кислого соленого огурца, который протянул ему разговорчивый мужчина, и начал торопливо жевать, думая, что вот сейчас появится из-за угла милиционер и придется всю ночь слушать в вытрезвителе рассказы красноречивого собеседника. Пожевав огурец, Роман выплюнул его за ящик и сказал:
– Я, эт-та, исчезаю! – и пошел прочь.
– Э, э, э! – пытался что-то крикнуть ему вслед мужчина.
– Поговорим потом! – обернулся и помахал ему рукой Роман.
В первый раз он был в такой компании. В другое время Роман, видимо, был бы доволен приключением, может быть, только жалел о двух рублях. Но сейчас лишь удалось несколько приглушить тоску. Пот продолжал лить с него. Сорочка прилипла к спине. Палубин, оглядевшись, сообразил, где он находится, и направился к озеру. По пути он купил в киоске газету и завернул в нее бутылку.
На пляже было много людей. Солнце еще припекало, и можно было загорать. Там, где берег полого уходил в воду, где совсем недавно купался он с Ирой, плескались ребятишки. Взбаламученная ими вода была желтой от песка. Роман остановился, вспоминая с тоской, как носил он Иру на руках по мелководью, как бурлила вокруг них упругая вода. Возле самого берега он заметил голого малыша, который, видимо, едва научился ходить. Ножки нетвердо держали его. Малыш стоял по колени в воде, стоял, низко нагнувшись, и ловил рукой плавающую перед ним небольшую надувную утку. Игрушка была мокрой, скользкой, переворачивалась в воде и выскальзывала из рук. Но малыш продолжал усердно и терпеливо ее ловить. Утку относило волной, малыш выпрямлялся, делал два шага к ней и снова тянул ручонку к воде. Возле малыша никого не было. «Где эта мамаша глупая! – подумал Роман с раздражением. – Сейчас он клюнет носом в воду и хлебнет песку!» Палубин оглянулся и увидел напротив, неподалеку, парня приблизительно его, Романа, возраста. Парень сидел на песке, подставив голую грудь солнцу, и разговаривал с приятелем, но в то же время не сводил внимательных глаз с малыша, готовый в любую минуту сорваться с места. Он походил на наседку, которая вроде бы занимается своим делом, но попробуй-ка тронь отставшего цыпленка: она тут же окажется перед тобой.
6
Роман отошел в сторону, туда, где возле берега было глубоко, разделся и нырнул. Поплавал немного по озеру, решил – пора, и отправился к Ире.
Нажимая кнопку звонка, он слышал, как колотится его сердце, и думал, что стук его можно услышать за дверью. Открыла Ира. Открыла и растерялась:
– Ты!
– Я, – улыбнулся Роман, бледнея.
– Я… я не могу сейчас, – стояла в двери Ира.
– Ничего, я ненадолго. – Роман решительно переступил порог.
Девушка отстранилась, пропустила его в коридор. Из кухни на неуклюжих ногах, раскачиваясь, вышла старушка посмотреть, кто пришел. У нее были больные ноги. По рассказам Иры, Палубин такой ее и представлял. Ира говорила, что старушка добрая. Они никогда не ссорятся, Ира носит старушке продукты из магазина. Роман улыбнулся старательно, делая лицо приветливым, чтобы старушка не заметила, что он хмельной.
– Здравствуй, здравствуй, сынок! – быстро закивала она.
Роман с обостренным вниманием подмечал каждое изменение в лице Иры. Первым желанием девушки при виде его, вероятно, было извиниться, попросить подождать ее внизу, мол, переодеться надо, собраться, но, когда он шагнул через порог, она съежилась, лицо неожиданно заострилось, глаза потемнели, сузились, как от боли. В этот момент Роману стало жалко ее, и промелькнула мысль: не напрасно ли он отбирает у нее тайну, пусть бы шло так, как было. При появлении старушки глаза Иры потеплели, лицо смягчилось, на нем появилась решимость, и Ира проговорила:
– Пошли!
Роман теперь был убежден, что увидит в комнате девочку. Шагнув к двери, на которую ему указала Ира, он заметил под вешалкой, рядом с босоножками Иры, крошечные белые туфельки, и сердце у него вновь заныло. Роман понял, что до самого последнего мгновения он сомневался в словах Бориса, надеялся, что тот наврал. Палубин сам открыл дверь в комнату и пропустил Иру вперед. Вошел и замер. На него из-за стола смотрела девочка с большим белым бантом на голове. Она сидела перед тарелкой с манной кашей и маленькой ложечкой в руке. Щеки у нее были в каше.
– Ой, что же ты так испачкалась! – сказала Ира и вытерла ей щеки белой салфеткой.
Вытирала она старательно, и Роман догадался, что Ира рада этому занятию, оттягивающему неприятное объяснение.
– Я – ем! – громко воскликнула девочка на упрек матери, но смотрела она на Палубина.
– Ты ешь, ешь! – сказал Роман девочке, ища глазами, куда положить бутылку. – Я подожду!
Девочка заметила его ищущий взгляд и сказала, картавя, выговаривая, как часто это делают дети, вместо «р» букву «л»:
– Только иглушки не бели!
– Ой, не беспокойся ты! Не возьмет он ничего! – нервно проговорила Ира.
– Нет, нет! – заверил девочку Роман серьезным тоном и взглянул на фотокарточку, стоявшую за стеклом в книжной полке. Картавый голосок девочки тронул его. – Я только фотокарточку посмотрю!
– Смотли, – разрешила девочка.
Палубин сдвинул в сторону стекло полки и взял в руки большую цветную фотокарточку. Сделана она была, вероятно, совсем недавно. Девочка ничуть не изменилась. Была она с таким же бантом, который сейчас у нее на голове.
– Кто же это? – задумчиво, словно сам с собой, проговорил Роман, разглядывая снимок, но краем глаза он видел, что девочка смотрит на него.
Ира в это время поднесла ложку с кашей ко рту дочери. Услышав слова Романа, девочка стала энергично тыкать пальцем себе в грудь, так как рот ее был набит кашей, показывая, что это она. Потом быстро проглотила кашу, соскользнула со стула и подбежала к Роману, громко крича:
– Я это! Я!
– Все! Наелась! – сердито произнесла Ира.
– Она, должно быть, действительно наелась, – сказал Роман, взглянув на тарелку. Каши осталось совсем немного. – Разве ей много надо?
– Раньше она все доедала…
– Тогда мы ее еще угостим… – Роман поставил на место фотографию и вытащил из газеты шоколадку. Она растаяла и переломилась в нескольких местах. Шоколадку он отдал девочке. Она сразу зашелестела фольгой, а бутылку Роман, не вынимая из газеты, протянул Ире.
– Что это?
– Бери…
Ира взяла и спросила:
– Зачем?
– Я же в гости шел, – ответил Роман, сдвигая стекло книжной полки на место.
Оба они, говоря о постороннем, чувствовали, что впереди неприятные объяснения, после которых, по всей видимости, невозможны будут их прежние отношения. Оба понимали это и старались оттянуть неприятный момент.
Ира приняла серьезный, даже несколько хмуроватый вид. Роман старался не смотреть на нее.
Присев на корточки, Палубин поманил к себе девочку. Она сморщила лицо в смущенной улыбке, подняла правое плечо вверх и склонила к нему голову, продолжала улыбаться, но с места не сдвинулась.
– Не пойдешь? А я хотел тебя на руках подержать…
– Я большая…
– Раз так, тогда, конечно… тогда давай знакомиться. Меня зовут дядя Рома, а тебя?
Палубин протянул правую руку. Девочка в ответ сунула ему левую. Правая у нее была занята шоколадкой, сунула и проговорила:
– Соня!
– Кто же левую руку подает, а? – строго спросила Ира, собирая со стола посуду.
Девочка взглянула на мать, но Роман успокоил ее:
– Ничего, девочкам можно… Особенно, когда рука занята… Кто же тебя так красиво назвал, а?
– Мама…
– Ты, наверно, спишь много, поэтому она тебя так и назвала?
– Да!
– Спать-то она любит, – сказала Ира. Она вытерла стол и подошла к девочке. – Ну, откуси еще разочек! Вот так! Теперь давай спрячем шоколадку до завтра… Пойдем умоемся и баиньки! Пошли!
Ира взяла девочку за руку, прихватила с собой посуду и вышла, кивнув Роману:
– Погоди немного…
Палубин остался один, сел к столу и начал с грустью в сердце рассматривать бедноватую обстановку комнаты. Диван, стол, маленький телевизор, коврик над диваном, старенький шкаф, книжная полка, детская кроватка, два стула. Вот и все! Но вся площадь девятиметровки была заполнена. Оставался узкий проход между диваном и кроваткой со столом. Диван, видимо, размещался только с поднятой спинкой. Раскладывать его было некуда… Хмель от выпитой водки еще не вышел, и через некоторое время глаза у Романа стали слипаться. Тут как раз вернулась Ира с девочкой. Щеки у Сони после умывания были умилительно свежими. Роман улыбнулся ей.
– Я спать, – сообщила девочка.
– Давай, давай! – кивнул Роман.
Ира молча уложила девочку в кровать, сунула под подушку книгу. Заметив удивленный взгляд Романа, пояснила:
– Без книги не засыпает…
– Читай! – вдруг капризно пискнула Соня.
– Некогда мне читать, – строго ответила Ира. – У меня котлеты жарятся. Подгорят!
– Не подгорят! Читай!
– Спи. Книжка ведь с тобой. Спи.
– Давай я почитаю, – поднялся Роман.
Ира взглянула на него и пожала плечами:
– Читай…
И вышла.
Роман перенес стул к кроватке, вынул книгу из-под подушки, открыл и начал читать:
– Ласточки пропали, а вчера, зарей, все грачи летали, да, как сеть, мелькали вон над той горой…
Девочка задумчиво смотрела на него.
Роман не знал, что Ира два раза подходила к двери и слушала. Когда она подошла второй раз, голос Палубина звучал глуше. «Засыпает!» – подумала Ира о дочери, и неожиданно мелькнуло у нее, что, может быть, не все потеряно, что, может быть, обойдется. Но она прогнала пустую надежду. Будь Роману лет двадцать семь, а не двадцать, тогда еще можно было надеяться. Она зашла в ванную, плеснула в глаза холодной водой и тщательно вытерла лицо. Надо было думать раньше, раньше…
Она внесла тарелки с рисом и котлетами в комнату. Соня спала. Роман сидел на прежнем месте у стола.
– Заждался?
– Ничего…
Голоса обоих звучали сухо.
7
– Что же ты от меня такую девочку скрывала? – спросил Роман.
Спросил, с обидой, глядя на Иру.
Она правильно поняла, что обида в голосе Романа не оттого, что она скрывала, что у нее такая дочь, а оттого, что не говорила ему, что у нее есть дочь.
– А разве ты только сейчас об этом узнал? – пролепетала Ира.
– Откуда же мне было знать?
– Разве мало… разве Галя не говорила?
Роман вспомнил отношение Иры к Гале и понял: почему Ира всегда терялась при ней.
– Нет, она мне ничего не говорила!
– Я всегда считала, что ты знаешь, – прошептала девушка. Она не поднимала глаз на Палубина, понимая, что он не верит ей.
– Ну, ладно… об этом… – хмуро проговорил Роман.
Они оба не прикасались к еде.
«Зачем я ее мучаю? – подумал между тем Палубин, не спуская глаз с девушки. Он быстро хмелел. – Обидно? Конечно, обидно! Так провести! А хороша же она! Обидно…»
– Ладно, Ирочка! – улыбнулся он натянуто, взяв в руки стакан. – Хватит хмуриться… Давай еще выпьем… За что же мы выпьем теперь, а? – неестественно засмеялся Роман. – Ирочка, бери, бери стакан! – говорил он ободряющим тоном.
Девушка взглянула на него и осторожно придвинула к себе стакан.
– За что же мы выпьем?.. Мы ведь, Ирочка, ни разу с тобой вот так не сидели. Друг против друга… Все рядышком, рядышком, да? Хорошо ведь нам было, да? Давай выпьем за прошлое? У нас уж с тобой есть прошлое… А ничто ведь не связывает людей так, как прошлое. Давай за прошлое. Хороший тост! – Он осторожно коснулся стаканом ее стакана: – Давай, давай!
Ира на этот раз пригубила чуточку, а он снова выпил до дна и стал есть. Она тоже взяла вилку. Он ел и глядел на ее лицо, руки.
– Со стороны может показаться, что не я у тебя в гостях, а ты… – говорил Роман, бодрясь, стараясь подавить боль и обиду.
Он вдруг прекратил есть и спросил полушепотом, наклоняясь к ней через стол:
– Ирочка, тебе хорошо было со мной, а?
Девушка тихо ответила:
– Хорошо…
– Зачем же ты так надо мной надсмеялась?
– Я над тобой не смеялась…
– Ну да, а там… в палатке…
– Я над тобой не смеялась…
– Правда? – Он передвинулся к ней вместе со стулом и взял ее руку в свою. – А мне так хорошо было с тобой… И ловко же ты меня провела! Ох, как ловко!..
Роман не знал, что сделать, чтоб приглушить боль в душе.
– Все не так… не так… – качала головой Ира. – Ты сам знаешь, что не так!
– Так, так, Ирочка! Именно так! – убежденно проговорил Палубин. – Ну, ладно, ладно, об этом… – Он помолчал, не выпуская напряженной руки девушки, потом выговорил: – А кто… кто отец Сони?
– У нее нет отца…
– Это… я знаю… А кто все-таки у нее отец?
– У нее не было отца! – твердо повторила Ира.
Роман усмехнулся и положил левую руку на стул за спиной девушки, а потом опустил ладонь на ее плечо, чувствуя сильное волнение. Лица их теперь почти касались. Ира сидела, сгорбившись, и смотрела на стол. Виноватый вид ее сильнее раздражал Палубина.
– Ирочка, почему мне нельзя, а другим можно? – проговорил он тихо, вздрагивающим голосом.
– Что можно? – переспросила девушка, отстраняясь от него. В этих объятиях Романа она почувствовала гадкое.
– Ну… то, что другим можно… – почти насильно прижал он ее к себе.
– Кому? – выдохнула Ира. И губы, и подбородок ее вдруг затряслись, но она сдержалась, не заплакала.
– Ну, например… Генке Малышеву…
– Пусти!
Девушка попыталась вырваться, но Роман крепко держал, глядя ей в лицо. Руки у него вздрагивали, и скулы от сжатых зубов обозначились резче. Не зная, что делать дальше, он стал искать ее губы своими губами, повторяя:
– Мне, значит, нельзя… мне нельзя…
Ира крутила головой, билась в его руках. Наконец высвободилась, отскочила к дивану и шепотом закричала:
– Уходи! Уходи! – Ошеломленная, она, видимо, сама не замечала слез, лившихся по ее щекам: – Уходи! Я тебя видеть не могу! Уходи!
И такое отвращение было в ее глазах, что Роман, ни слова не говоря, выскочил из комнаты.
Сбегая вниз по лестнице, он ударил кулаком в стену, разбил руку. По улице шел быстро, чувствуя лихорадку, озноб во всем теле. Он задыхался, но не сбавлял шагу, будто старался поскорей убежать подальше от дома Иры, словно бы, чем дальше он будет от него, тем легче станет.
Шел он долго, не замечал ни стучащих мимо трамваев, ни встречных прохожих, вспоминал то растерянное, испуганное лицо Иры, то умиленно свежие щеки девочки, то бедноватую обстановку комнаты. «Я ничего не знал о ней! Ничего! – ужаснулся Роман. – Как она жила? Кто мать? Отец? Есть ли он? Ничего! Как же так? А я ведь любил ее! – Он остановился, будто важное вспомнил, что забыл сделать. Тряхнул головой. – Да, любил! Клялся себе, что все прощать буду! А что я хотел простить?.. И простил?.. Негодяй!.. Какое зло сделал! Как же так, а? Что же это я?» Шум впереди отвлек его. Возле трамвая, стоявшего напротив тополя, суетилась кучка людей. Они не садились в трамвай, хотя двери его были открыты. Да и не было здесь остановки. От этой кучки людей навстречу Роману бежал пьяный мужик в мятом, бывшем когда-то черном пиджаке. Брюки его такого же грязно-серого цвета были в пыли. Должно быть, он только что валялся на земле. Мужик бежал, согнувшись, и руки со сцепленными пальцами держал на затылке, словно ожидая каждую секунду, что его будут бить по голове, и защищал ее руками. Бежал он тяжело, едва удерживаясь, чтобы не упасть. Лица его не было видно, смотрел он в землю. За ним никого не было, да и внимания на него никто не обращал, кроме Романа. Несколько человек неподалеку от трамвая на проезжей части улицы бросались к проходящим машинам с поднятыми руками, но они проносились мимо. Роман остановился, хмуря лоб и встряхивая головой, не понимая, что происходит, не галлюцинация ли? Тяжело пробухал мимо него ногами по асфальту пьяный мужик. Роман растерянно и недоуменно проводил его взглядом и снова обернулся к трамваю, возле которого наконец остановили такси. Толпа у трамвая качнулась, шевельнулась и поползла к машине. Что-то несли. От толпы доносились жужжание голосов и чей-то дикий непонятный и повторяющийся крик: А-ы-х! А-ы-х! Роман, вздрагивая от предчувствия чего-то страшного, двинулся к толпе, перешагивая через рельсы, и узнал Галю Лазареву. Ее вели под руки, почти несли на руках двое незнакомых мужчин. И это она кричала непонятно и страшно. То, что несли, затолкали в машину на заднее сиденье, и стали помогать Гале сесть возле водителя. И в тот момент, когда Роман приблизился к толпе, бородатый мужчина, который, видимо, командовал непонятным делом, закричал на людей тоже непонятно и страшно:
– Туфель! Принесите туфель!
Парень в белой майке метнулся к трамваю, поднял что-то лежавшее возле рельса и побежал назад. Роман увидел, что в руке у него был туфель, окровавленный, страшный, но знакомый. Такие туфли всегда стояли возле кровати Егоркина, когда Иван был дома. Роман понял, кого понесли, очнулся, закричал: «Иван!» – и бросился к машине. Но бородатый мужчина исчез внутри нее. Хлопнули двери, машина рванулась.
– Иван! Ваня! – прошептал Роман и, дрожа, бросился назад по той самой дорожке, по которой пришел сюда.
И как-то быстро он оказался возле дома Иры, вскарабкался по лестнице к ее двери, вдавил кнопку звонка, привалился спиной к стене, задыхаясь, и не отпускал кнопку, пока не открылась дверь. Открыла Ира, но за ее спиной виднелась старуха.
– Ира!.. Ваня… – выпалил Роман. – Егоркину ногу отрезало!
Еще по беспрерывному пугающему звонку Ира поняла, что случилось что-то страшное, и, увидев Романа, сжалась, но смысла слов его не поняла, ожидала чего-то иного.
– Ногу… трамваем… Ивану… Я видел… – Зубы начали стучать у Романа.
Ира за руку втянула его в квартиру. Рука у Палубина дрожала, и дрожь передалась Ире.
– Валерьяночки ему! – воскликнула старуха и заковыляла на не слушающихся ногах в свою комнату.
А Ира повела Романа, у которого продолжали стучать зубы, в свою комнату.