Глава первая
1
Утром было морозно. Небо серое, туманное, и намека не было на солнце, но к обеду вдруг очистилось, и в цехе стало светлее, веселее, хотя солнечный свет с трудом пробивался сквозь слой пыли на стеклах окон под потолком. Солнечные дни в Москве редки. Небо почти всегда пустое, однообразное, грустное. Зимние дни, словно долгие сумерки: тягостно, грустно. Солнце радовало, веселило. Ира привычно нажимала кнопки. Пресс, шипя, обрушивался на стальную пластину, замирал на мгновение, тужился, выдавливая крышку, с пристуком отрубал и поднимался, посапывая, довольный, что удачно сделал дело. Наверху затихал и, услышав, как звякнула готовая крышка, упав в железный ящик, снова с шипением рьяно бросался на подставленную пластину. Шипение, стук, звяканье готовой крышки – бесконечный ритм этот сегодня бодрит, и мысли веселее, и кажутся напрасными переживания из-за ухода Романа в официанты. У каждого свой путь, и, может быть, Роман найдет себя в этом деле, а если разочаруется, на завод вернуться несложно.
Были эти мысли и по пути в детский сад. Широкая дорожка в парке извивалась меж деревьев по сероватому снегу. Верхушки деревьев алели. Край солнца еще блестел над сборочным цехом, над крышей с тонким розоватым слоем снега. В детском саду, как всегда, было многолюдно. Слышался смех, плач, возгласы детей, сердитые и ласковые голоса родителей. Много мужчин. Одни вели к выходу детей, другие еще одевали. Воспитательница, худощавая девушка со впалыми щеками и сильно выпирающими от этого скулами, повернулась к Ире, вскинула длинные густые ресницы и сказала, что Соню взял Роман. Ира удивилась. Он должен был сегодня работать допоздна.
Солнце скрылось за заводскими корпусами. Небо насупилось, стало сумрачно и на душе Иры. Почувствовалась усталость. Тревожно опять от неизвестности.
Из комнаты вышел Роман, услышав, как она открыла дверь, взял сумку, поставил на табуретку и начал помогать снимать пальто.
– Отпустили, – говорил он. – Шишка какая-то из Моссовета ресторан на вечер закупила. Его свои официанты обслуживают, а меня домой отпустили, чтоб под ногами не путался…
Роман старался говорить бодро, но за напускной бодростью ощущалась какая-то неуверенность, словно он чувствовал вину перед ней и пытался скрыть ее за суетливыми словами. Он быстро и ловко снял с нее пальто и повесил на крючок.
«Как он жалок!» – мелькнуло вдруг в голове Иры, и то, что он так ловко снял с нее пальто, вызвало у нее раздражение. «Манеры слуги появляются!»
– Соня что делает? – спросила Ира, стараясь скрыть раздражение.
– Мы кушаем.
Ира направилась в комнату, оставив сумку на табуретке.
Соня сидела за столом и ела бутерброд с осетриной. Три еще таких же бутерброда лежали перед ней на тарелке. На осетрину раньше Роман денег не тратил, считал такую еду роскошью. Соня увидела мать, улыбнулась ей навстречу своими живыми зеленоватыми глазами и ткнула пальцем в бутерброд на тарелке:
– Пирог…
– Папа принес? – спросила Ира, целуя в мягкую прохладную щеку, и, несмотря на то, что хотелось подавить раздражение, не выдержала, произнесла, не глядя на Романа: – Считаешь, пора пришла осетрину… Хватит ли до получки?
– Я не покупал… Так… – обнял ее сзади Роман.
Она скинула его руки и резко повернулась, уже не сдерживаясь:
– Как так?
– Остались… Я взял… Все берут…
Виноватый тон говорил ей только одно: он виноват.
– Объедки, значит! – выкрикнула Ира истерично, чувствуя дрожь в руках, и, не владея собой, подскочила к столу, вырвала из руки Сони бутерброд, схватила с тарелки нетронутые, смяла их и выскочила из комнаты. На кухне швырнула куски в мусорное ведро и, сжимая горло, чтобы удержать рыдания, упала на табуретку возле стола. Из комнаты донесся плач дочери, и слезы сами брызнули из глаз.
2
День был солнечный, и морозец вечером здоровый, крепкий. Дышалось легко. Егоркин бежал по тропинке к лесопарку, слушал, как бодро взрывается скрипом снег под ногами, поглядывал в сторону двадцатидвухэтажного дома слева от парка, не видно ли там бегущей ему наперерез фигурки Наташи. Егоркины жили от лесопарка в двух километрах, а Наташа с родителями чуть поближе, с другой стороны. Бежала она сюда напрямик, петляя меж домами. Иван потихоньку трусил по аллее мимо стадиончика. Снег под фонарями блестел, искорками отсвечивал иней на железных прутьях ограды. За ней – каток. Там всегда малолюдно, тихо. Несколько девочек-подростков да два-три паренька перекатываются из угла в угол. Иван помнил, как в детстве, в деревне, мечтал попасть хоть разочек на городской каток, когда видел в кино бурлящую толпу на льду: музыка, смех, полумрак, луч прожектора, выхватывающий то одно счастливое лицо, то другое. Но этот каток был ярко и равнодушно освещен и пуст, хотя парк был со всех сторон окружен многоэтажками. Иван любил кататься на коньках. Осенью, когда первые морозы прихватывали речку, покрывали прозрачным и гладким льдом, Ванек с ребятами гонял на коньках по потрескивающему ледку. Но на этот тихий каток не хотелось. Смех и веселые крики сюда долетали издали, оттуда, где была горка. С нее катались по льду на фанерках и на скользких пластмассовых листах.
За стадионом, не добегая до горки, Иван и Наташа сворачивали в глубь парка возле засыпанной снегом скамейки под деревом и метрах в десяти от аллеи останавливались на небольшой полянке, начинали разминку. Вечера Большой Тренировки, как называл их Иван, были два раза в неделю. Тренировался он, чтоб не забыть те приемы борьбы, которым научился в армии. В эти дни Галя работала с двенадцати дня и до девяти часов вечера, а в остальные дни – с девяти утра до шести. Бегал в лесопарк Иван и по утрам. Каждый день. Несмотря на любую погоду. Галя не пускала его, когда на улице мело, но он все равно бежал. По утрам он делал обычную пробежку для бодрости, с небольшой разминкой. Наташа узнала о его вечерних тренировках, выследила и прибежала к нему. Когда она в первый раз появилась на освещенной аллее, в темном костюме, в шапочке с помпончиком, пляшущем при беге на ее спине, Иван прекратил тренировку и, тяжело дыша, молча стал ждать ее. Наташа свернула с аллеи к нему, пригибаясь под ветками деревьев, налетела на него с криком: «Защищайся!» – и приемом, который он показал ей летом, кинула Егоркина в снег. Он не ожидал. Сразу понял, что прием отработан. Нельзя им так ловко воспользоваться просто так. Иван вскочил и сделал выпад, будто намереваясь нанести удар. Делал он это медленно, проверял, работала ли она над другим приемом, который показал недавно. Наташа мгновенно уклонилась и снова напала на него. Он легко ушел от удара и засмеялся. С тех пор они тренировались вместе. Иван показывал ей новые приемы и удивлялся тому, как быстро она их осваивает. Он думал, что она их вместе с ним отрабатывает, и не догадывался, что она занимается с группой ребят из Клуба новых интеллигентов.
Назад возвращались вместе, бежали рядом по тротуару, обгоняли редких прохожих. Егоркин всегда делал круг, чтобы пробежать побольше.
– Не надумал еще? – спросила Наташа на бегу. Она давно уже заманивала Ивана на заседание Клуба новых интеллигентов.
– Что?
– Заглянуть к нам.
– А-а! – вспомнил Иван и снова начал отнекиваться. – Вы слишком рано начинаете, я не успеваю… Да и вы все свои… из одной школы. Неудобно…
– Между прочим, к нам давно ребята из ПТУ ходят и два раза три студента были. – Наташа замолчала, потом добавила, почувствовав, что Егоркин отказывается потому, что думает, что будет среди них стариком: – Один из них армию отслужил, постарше тебя будет…
Бежали некоторое время молча, слушали скрип снега. Иван обдумывал слова Наташи. Согласиться или нет? Любопытно, о чем у них речь идет. Но ведь и самому что-то говорить надо… Пропустили «Москвич», вынырнувший из-за угла дома.
– Откуда студенты? – спросил Иван, задерживая дыхание и морщась от резкого в морозном воздухе запаха выхлопных газов.
– Двое из политехнического и один из МГУ. Журналист…
– А о чем речь пойдет?
– Учение Ленина о революционной ситуации и современность.
– Мне тоже что-то говорить надо?
– Если захочешь…
Егоркин смеялся, когда узнал о Клубе новых интеллигентов, думал, собрались чудаки-отличники, вроде Наташи, окрестили себя высоким именем и стали работы Маркса и Ленина изучать, в институты готовиться. Но Наташа так возбужденно, с таким восторгом рассказывала о спорах на заседаниях Клуба, что он заинтересовался, а потом с некоторой завистью стал думать о ребятах, жалеть, что в его школе не было кружков, где можно было бы так поспорить. Хотя бы говорить толково научился, и то польза. До своей женитьбы Иван почти не разговаривал с Наташей, привет и до свиданья, но после свадьбы, пообщавшись с ней несколько раз, он, как говорится, зауважал ее. Несмотря на то, что Наташа была моложе на четыре года, она была, без всякого сомнения, начитанней его, да и Гали тоже. И так верно судила о жизни и людях, окружающих ее, что Иван удивлялся, откуда это в шестнадцатилетней девочке. Он вначале решил, что умненькая Наташа бесстрастна, но увидел однажды такую вспышку в ее глазах и понял, что не бесстрастна она, просто сдержанна. И из-за этой сдержанности она казалась иногда старше Гали, которая свои эмоции не пыталась скрывать.
Перекресток, на котором обычно расставались Иван с Наташей, тихий. Светофоры на углах одиноко помаргивали.
– Теще поклон передать? – спросила шутливо Наташа.
– Непременно. И в ноги.
Наташа побежала прямо, а Иван налево свернул, миновал перекресток, оглянулся, увидел, что Наташа перебежала улицу, и двинулся дальше, думая: молодец, Наташка, после тренировки и пробежки по морозцу бодростью на три дня заряжаешься. Зря Галя не бегает. Может быть, ей легче было бы на обходе квартир, а то сегодня снова еле притащилась с работы, выжатая, с пылающими от усталости ногами. Ночью метаться будет, не зная, куда ноги деть, чтоб они успокоились. Надо предложить ей сегодня перед сном попарить, и, может, легче станет.
Участок в ЖЭКе Гале достался самый плохой. Пять шестиподъездных пятиэтажек и одна девятиэтажка. В двух пятиэтажных домах – коммуналки, и как раз оба этих дома, построенных одновременно двадцать пять лет назад, срочно ставили на капитальный ремонт, и нужно было Гале быстро обойти квартиры, выслушать и записать жалобы жильцов и составить дефектную ведомость. Гале приходилось по несколько раз бегать по этажам в одни и те же квартиры. Одиноких застать до девяти вечера не просто, а они чаще всего проживали в комнатах. Кроме составления дефектной ведомости, нужно было делать повседневную работу. И кружилась, кружилась весь день Галя: обходы квартир и территории, наряды, жалобы, проверки, отчеты, сведения, квартплата, прием квартир за выездом – все нужно делать добросовестно, быстро, иначе не только квартиры не дождешься, но и работу можно потерять. Первый месяц Галя особенно мучилась с отчетами, сведениями, с заполнением различных бланков. Все было внове, приходилось многократно переписывать, портить бланки. Иван на лекциях вспоминал Галю, представлял, чем занимается она, и ему стыдно становилось от мысли, каким трудом приходится Гале зарабатывать квартиру, да еще не государственную, а служебную. Уйдет из ЖЭКа, и попросят из квартиры. Галя рассказывала, как недавно выселяли женщину с ребенком. Она не хотела выходить из комнаты, но ее посадили на диван вместе с плачущим ребенком и вынесли на улицу. Лишь после десяти лет работы в ЖЭКе можно было закреплять за собой квартиру, она становилась государственной. Но иного выхода для Егоркиных не было. Можно, правда, купить кооперативную квартиру. Говорят, лет пятнадцать назад квартиры стоили дешево, а сейчас бешеные деньги нужно платить. А где их взять? Роман, вон, не выдержал, потянулся за деньгами. На его-то месте Иван спокойно подал бы заявление в райисполком, встал бы на очередь на получение жилья, да и дожидался потихоньку. В своей комнате ждать можно. Поднимаясь в лифте, думал, что нужно к приходу Гали пюре картофельное приготовить с сосисками и салат капустный. Хорошо бы тетя Шура с ребятами поужинали к этому времени. Когда он направлялся в лесопарк, тетя Шура была в кухне. Может, успели. Неудобно было стряпню начинать, когда люди ужинают. И им неприятно есть, когда человек возле них крутится.
В кухне – никого. Иван переоделся быстро, глянул на часы – восемь. За час нужно ужин сварганить. Времени достаточно. Он налил в две кастрюли холодной воды. Одну на плиту поставил. В этом районе Москвы были электрические плиты. Вытащил из пакета несколько картофелин, бросил их под кран в мойку и начал чистить. Редко попадались непорченые картофелины, большинство с почерневшими боками, с язвами. Иван чистил и думал о Гале, вспомнилось, как она жаловалась, что у нее на участке много задолжников по квартплате. Самый высокий процент неплательщиков в ЖЭКе, особенно в тех домах, где коммуналки. Там много одиноких пьяниц. Они нигде не работали, копейку, попавшую в руки, с радостным нетерпением старались пропить. Один такой хмырь сумел задолжать государству около двухсот рублей. Больше трех лет не платил. А таких, кто больше года уклонялся, несколько. Если бы они работали, можно было бы написать в бухгалтерию, чтобы взяли из зарплаты. Но таких работников долго нигде не держали. Только узнаешь, что он устроился, напишешь, а его уже выгнали. Егоркин вспомнил об этом и подумал, что нужно вместе с Галей пройтись по задолжникам, попробовать уговорить заплатить. Технику премию не платили, если на участке было много задолжников. Вода в кастрюле на плите зашумела, и Иван как раз взялся чистить последнюю картофелину. Пока дочистил, вода закипела. Он стал резать картофель и бросать в воду. Слегка желтоватые кусочки булькали в кастрюле, вода успокаивалась, затихала. И когда дно кастрюли было закрыто картофелем, усмирилась совсем. Иван прикрыл крышкой кастрюлю и полез в холодильник, одна полка в котором была отдана им с Галей, вытащил сосиски, начатый кочан капусты. Четыре сосиски – в миску с водой и на плиту, а кочан – шинковать. Вода в кастрюле вновь зашумела, забулькала, капельки ее выпрыгивали из-под крышки, шипели неприятно на раскаленной плите. Иван переключил плиту, пригасил и начал перемешивать в миске нашинкованную капусту с морковью и майонезом.
– Куховаришь? – услышал он за спиной голос тети Шуры.
– Куховарю, – обернулся с улыбкой.
Тете Шуре далеко за шестьдесят. Она седая, белая, медлительная, крупная. Ноги сдают, оттого и медлительная. Левый глаз у нее полуоткрыт. Было воспаление тройничного нерва. С тех пор так и осталось. Полуприкрытый глаз делает выражение ее лица таким, что Ивану казалось вначале, что она его в чем-то подозревает. Теперь он знает, что старуха человек добрый, но взгляды на семейные отношения у нее патриархальные. Считает, что кухня создана для женщины, а не для мужчины. Немножко недовольна из-за этого своей невесткой, которая, по ее мнению, слишком запрягла сына в женскую работу. И Гале она, наверное, что-то в этом роде сказала однажды. Иван это понял потому, что Галя как-то спросила у него – удобно ли ему готовить ужин при тете Шуре. Он удивился: неудобно, когда люди ужинают, а ты пред ними крутишься, мешаешь есть, это – да, а почему должно быть неудобно мыть посуду или есть готовить. И сейчас тетя Шура произнесла «Куховаришь?»… с некоторой иронией. Иван улыбнулся. Он понял, что тете Шуре поговорить захотелось. Весь день с внуками, с мальчишками. Один учился в пятом, другой в третьем классе. Она следила за их учебой, поругивалась, но поговорить ей было не с кем. Жила она раньше в области, все знакомые остались там. Здесь пока ни с кем из соседей познакомиться не успела, а поговорить хотелось. На квартиру их брали, чтобы веселее было старухе. Галя из-за этих разговоров старалась в кухне бывать реже. Она не могла прерывать разговор, если нужно зачем-то срочно идти в комнату, стояла, слушала, поддакивала и мучилась. Потом удивлялась, говорила Ивану:
– Как ты так ухитряешься прерывать разговор, уходишь, что она не обижается?
– Если мне надо, ухожу, и все.
– А я не могу… Думаю, уйдешь – обидится!
Но, несмотря на то, что Галя старалась подстраиваться под тетю Шуру, чувствовалось, что к Ивану она относится лучше. Галя это понимала и обижалась.
Тетя Шура села на табуретку, облокотилась о стол, глядя, как он мешает салат. Иван знал, что она любит читать газеты, и спросил, читала ли она речь Брежнева. Леонид Ильич в эти дни был в Ташкенте.
– А чего там читать? – ответила тетя Шура небрежно. – Одно и то же, одно и то же долдонят… Газета заполнена, а читать нечего. Вот вчера я читала страшную статью…
– Где?
– В «Комсомольской правде»… Два грабителя белым днем в квартиру забрались и дочь с матерью убили. Страшно так все описано… Соседи слыхали шум, затаились и ни гугу… Я уж своим, – кивнула тетя Шура в сторону комнаты, откуда шум телевизора доносился, – устала приказывать: смотрите, никому без меня дверь не откройте…
– Они послушные, смирные, – похвалил Егоркин внучат.
– Это да, но все-таки… А надыся я читала… – И тетя Шура начала рассказывать историю, которую обычно печатают под рубрикой «Из зала суда».
Такого рода статей в последнее время было много, Иван с тетей Шурой посетовали на всевозрастающее лихоимство, потом стали обсуждать польские события, которые сейчас бурно развивались. Тетя Шура считала, что из-за лихоимства начальства и поднялся там шум. Надоело терпеть людям. Пока разговаривали, картошка сварилась. Иван начал ее мять, добавив молока и сливочного масла. Мял долго и энергично, так, что кастрюля подпрыгивала. Пюре прилипало к толкушке.
– Хватит толочь, – заглянула в кастрюлю тетя Шура, – а то тюлень получится.
– Ничего, – засмеялся Иван. – Вкуснее будет. Попробуйте, – подал он ложку.
Тетя Шура попробовала, пожевала.
– Да-а, вкусно, – согласилась она. – А у меня терпения не хватает долго толочь…
Иван услышал, как остановился на их этаже лифт, стукнули, распахнулись двери. Он радостно замер, глянул на часы. Десять минут десятого. Егоркин вытер руки о фартук и перебил тетю Шуру, улыбаясь извинительно:
– Галя!
И направился к двери, не ожидая звонка. Услышав шаги, распахнул дверь, выглянул и увидел жену. Шла она устало. Вошла, сунула ему сумку. Щеки у Гали холодные. Он погрел их губами и стал помогать расстегивать пальто.
– Устала, – выдохнула Галя. – Ноги гудят…
– Он тебя чует, когда ты еще к дому подходишь, – произнесла тетя Шура с улыбкой, подходя к двери кухни.
– Ой, здравствуйте, тетя Шура, я не заметила. В глазах – туман…
Галя сняла сапоги, прошла в кухню, упала на табуретку, положила руки на колени и оглядела стол. Чайник на плите шумел.
– Иди руки мой, а то стынет все, – сказал Иван. – Теть Шур, посидите, поужинайте с нами.
– Спасибо, спасибо! Мы уже поужинали… Пойду укладывать. Спать пора, а они у телевизора, не оторвешь…
Галя поднялась и побрела в ванную.
Иван принес из комнаты большую чашку, набрал в нее горячей воды, пробуя пальцем, чтоб не была чересчур горяча, и поставил под стол рядом с Галиной табуреткой. Галя вышла из ванной, увидела.
– Зачем?
– Садись, садись, – ворчливо сказал Иван.
Он присел на корточки рядом с женой и стал снимать с ее ног носки.
– Тетя Шура увидит, – вяло сопротивлялась Галя.
– Увидит – не укусит, сиди, – все так же ворчливо говорил Иван.
Он стянул носки. Пальцы ног у Гали были холодные, сплющенные тесными сапогами. Егоркин нежно помял их, погрел в руках, пододвинул чашку, чтоб удобнее было Гале держать ноги в воде.
– Опускай… Вот так. Увидишь, легче будет.
Иван ополоснул руки и сел за стол, улыбаясь Гале.
– Хорошо, – проговорила она, потирая ногу об ногу в чашке. Слышен был плеск воды. – Хорошо!
Чайник закипел, и Егоркин снял с плиты.
– У нас начальник уходит, – сказала Галя.
– Да-а. А кто будет?
– Женщина какая-то. Она прорабом в РСУ работала… Нина Михайловна не в себе. При Иване Ивановиче она полной хозяйкой в ЖЭКе была… А теперь две бабы в одной клетке. Кто знает, как повернется…
3
Роман Палубин, окидывая взглядом зал ресторана, увидел себя в большом зеркале, увидел, как он ловко лавирует между столами, гибкий, в ладно сидящем на нем черном костюме, белой сорочке с черным галстуком-бабочкой. Роману нравилось смотреть на свое отражение, особенно в такое время, когда вечер в разгаре, легкий голубоватый туман от дыма сигарет наполняет гудящий зал, веселое возбуждение окутывает гостей, передается и ему, но он сдерживает себя, скользит гибко по залу, бесстрастный, но приветливый, улыбчивый, предупредительный для всех. За три месяца, которые он был стажером, Роман научился мгновенно определять, кому из гостей он может понадобиться через минуту, и, не дожидаясь зова, приближался к столу, чтобы в нужный момент быть на месте. Натаскал Палубина Костя Ореховский. У него Роман стажировался. Косте под тридцать, но седина уже тронула его виски, высветила малость смуглое худощавое лицо с быстрыми поблескивающими остро глазами. Когда Костя слушает клиента, большие глаза его потухают, блеск их приобретает оттенок услужливости. Приятный малый! К стажеру своему он отнесся вначале без всякого интереса, сказал: «Смотри. Наблюдай… Глаза есть, голова есть, увидишь – поймешь!» И первый месяц лишь изредка обращался к Роману: «Принеси то, закажи это». А когда Роман просил объяснить что-то, отвечал односложно: «Наблюдай, тренируйся». Но вскоре перелом произошел… В тот вечер Палубин заметил, что блеска обычного нет в глазах Ореховского, беспокойство в них, тоска. И сам Костя вялый какой-то, задумчивый. В коридоре Костя остановил Романа, вечер к концу шел, и буркнул:
– Стольника с собой нет?
Роман машинально сунул руку в карман, хрустнул двумя червонцами, вытащил. Костя взял, повертел и, вздохнув, вернул:
– Не спасет… Стольника не хватает…
И после работы Костя был задумчив, медлителен, не торопился домой сначала, но вдруг засуетился и обратился к Роману впервые за месяц совместной работы:
– Махнем домой вместе? Я тачку возьму…
Роман поспешно согласился, понимая, что Ореховский чего-то опасается, не хочется ему быть одному.
Ресторан занимал первый этаж громадного жилого дома. Стоял он в глубине сквера. Летней ночью здесь особенно хорошо. Прохладно, тихо. Приятно выйти из прокуренного ресторана, вдохнуть полной грудью запах листьев, постоять под деревьями с дружками, оттягивая прощание. От двери ресторана три аллеи лучами в разные стороны ведут. Неплохо и сейчас, зимой, особенно, когда свежий снежок ляжет, покроет сквер чистым белым ковром.
Одевались возле гардероба неторопливо, но Костя чересчур внимательно и настороженно вглядывался в ночной полумрак сквозь стеклянную дверь. Спокойно было в сквере при тусклом свете фонарей.
– Налево сейчас, – буркнул Костя, надавливая рукой на дверь.
На улице он быстро двинулся по левой аллее, хотя нужно было идти прямо, чтобы выйти на площадь. Снег тревожно и суетливо хрумкал под их ногами.
– Не спеши, Костик! – услышали они мужской голос, и Ореховский резко остановился. Роман от неожиданности ткнулся ему в спину.
– Ладно, ступай, – буркнул Костя вяло и тускло.
– Верно, малыш, ступай, ступай. – Рослый мужчина, подходя к ним, махнул рукой в сторону площади.
– Я не малыш! – вырвалось вдруг у Романа.
– А кто же ты? – насмешливо спросил мужчина.
Роман промолчал. Он отметил, что мужчина крепок на вид, усат. Усы густые, широкие. Роман в последнее время не брил под носом, но усишки у него росли реденькие, нежные. На голове у мужчины пыжиковая шапка, на плечах – финская куртка.
– Монах, – повернул он голову к ресторану и чуть повысил голос: – Проводите малыша к остановке.
От темной стены отделились две фигуры и стали быстро приближаться. Снег решительно хрупал у них под ногами. Было тихо среди темных стволов и белого снега. Сквозь деревья сквера были видны огоньки машин, проносившихся по площади. Доносились шуршание шин и скоротечный гул. Две фигуры торопливо приближались к Роману. Он почувствовал возбуждение и раздражение от их уверенности. Парни подошли к Роману, и один без остановки ткнулся в сугроб, а другой тут же полетел под дерево в противоположную сторону. Они не торопились выбираться, ковырялись в снегу, словно что-то искали в нем в полутьме.
– Ну, малыш! – выдохнул мужчина и шагнул к Роману.
Костя вдруг взвизгнул тонко, по-женски, и бросился прочь по аллее. Он не видел, как мужчина согнулся и сел в снег. Оглянулся Костя у выхода из сквера. За ним никто не бежал. Шел следом кто-то, кажется, Роман. Ореховский с недоверием приостановился, готовый снова рвануть дальше. Но подошел Роман, и они молча двинулись дальше. Костя поминутно оглядывался, но никто не пытался их догнать.
– Что им надо? – спросил Роман, когда они пересекли улицу и вышли на площадь.
– Грабит, гад… Купил… Сам я виноват, влез… Он и шантажирует, грозит…
С того вечера они подружились, верней Костя стал разговаривать, стал подсказывать Роману, натаскивать, и теперь Палубину кажется, что он познал все тонкости ремесла официанта. Ловко лавировал меж столов с подносом на пальцах у плеча. Ловко опускал на стол, расставлял, открывал, разливал. Четвертый день он самостоятельно обслуживал гостей, веселили душу первые хрустящие чаевые. Ресторан был с улицы не броский, но попасть в него не просто. Редко случайные посетители забредали, редко им места хватало. Свои были гости или свои своих. Ровно в семь, когда раздавались первые аккорды оркестра, появлялись три девицы: Надя, худенькая, высокая, с завитыми, неравномерно осветленными волосами, всегда на высоких каблуках, с походкой дрессированной лошади, как сказал однажды Костя; Жанна, невысокая толстушка с хитрыми глазками, и Ксюша, узколицая, горбоносая, с пустыми бесцветными глазами и редкими каштановыми волосами. Было им лет по девятнадцать. Приходили они вместе, занимали всегда один и тот же стол, располагались, вытаскивали сигареты, окидывали взглядами зал, надеясь увидеть иностранца и быстро застолбить его за собой. Роман вскоре заметил, что, если они неспешно, лениво пускали дым, разговаривали, указывая друг другу глазами на разных кандидатов для веселья, значит, не фартило сегодня, нет достойных клиентов, не будет у девочек высокого дохода, а у официантов хорошего навара. Но если девочки нервно улыбались, возбужденно и коротко роняли слова, навар будет. Однажды Роман находился рядом со столом девочек и слышал их негромкий разговор.
– Негр мой, – быстро бросила грудастая узколицая Ксюша.
– Это африканец, – насмешливо усмехнулась Надя.
– Пусть…
– Мой чернявый… у окна, – указала глазами простодушная толстушка Жанна.
– Не торопись, – уже по-иному, покровительственно, произнесла Надя.
– Сама хочешь?
– Дура… Он пустой.
– Как знать.
– Проверь. Ухлопай вечер…
– Ну ладно, – вздохнула Жанна.
Редко покидали они зал в одной компании. Несмотря на то, что внешне они были разные, можно их было за сестер принять, похожи веселой манерностью, улыбками, легким отношением ко всему окружающему, и выражения лиц у них одинаковые, какие-то наивно нагловатые.
Палубина они звали ласково – Ромашкой. Егоркин, когда ему рассказал Роман о девчонках, не поверил, что они торгуют телом. Может быть, просто повеселиться приходят, с мужиками бывают ради спортивного интереса. Он решил, что девчонки не интересны внешне, не привлекают внимания парней, вот и опустились так. Роман удивился наивности Ивана и впервые почувствовал свое превосходство над ним, но разубеждать не стал, зная напористый характер Ивана. Он должен сам увидеть, тогда поверит.
Девчонки сегодня работали без азарта. День будничный, да и клиенты, видно, такие, что расшибаться для них не хотелось. Надя и Жанна висли на своих партнерах, еле шевелились. Только Ксюша веселилась, отплясывала бурно то с одним, то с другим. Ее в самом начале вечера подозвал к себе лысый мужчина. Лысина у него была смуглая и словно полированная. Тусклый свет люстры поблескивал на затылке. Подозвал он требовательно, властно, но не слишком громко, чтоб внимания не привлекать, крикнул хрипловатым голосом:
– Каштанка!
Ксюша в это время выходила из-за стола. Ее пригласил на танец сутулый широкоплечий парень с густой рыжей бородой. Она услышала голос лысого, оглянулась. У лысого было самоуверенное лицо хозяйчика. Он поднял руку над столом и шевельнул указательным пальцем, подзывая. Ксюша глянула на бородача и направилась к лысому. Бородач остался ее дожидаться. Ксюша наклонилась к лысому. Он что-то сказал ей тихо. Ксюша взглянула на него оценивающе, кивнула с нежной улыбкой и вернулась к бородачу. С этого момента она веселилась, танцевала с разными парнями. Бородач больше ее не приглашал.
Лысый был в дорогом костюме, при галстуке. Лицо его, несмотря на несколько вульгарный вид хозяйчика, было приятное: смуглое, гладко выбритое, улыбчивое. Он, вероятно, был аккуратным человеком, следил за своей внешностью, любил производить приятное впечатление. Сидел он весь вечер за столом с хмурым парнем. И весь вечер они разговаривали, вернее, говорил лысый, а парень слушал, изредка кивал. Когда Роман подошел к ним, вежливый, приветливый, чтобы получить заказ, лысый улыбнулся ему:
– Не подсаживать к нам!
– Понято, – склонился ниже Роман.
Гости оплатят и два других места за столом. Большая часть этих денег пойдет директору, но и Роману, естественно, перепадет. С таким гостем можно быть и поуслужливее. Палубин вспомнил, что лысый раза два был в ресторане, но сидел за столами других официантов. Заказал он ужин дорогой. Пили-ели не спеша, ни разу не станцевали. Деловая встреча деловых людей. Лысый, видать, человек денежный, счет вряд ли потребует, на трешку обсчитать можно, а может, и на пятерку. Романа лысый ни разу не позвал, хотя Палубин услужливо поглядывал на него. Лысый изредка поднимал глаза на Романа, улыбался ласково, но звать не звал.
Соседний с ними стол занимали паренек двадцатилетний с двумя девушками. Они, наоборот, ни одного танца не пропустили. Шампанское в их бокалах выдохлось, еле пузырилось. За вечер бутылку не опорожнили. Видно, случайные посетители. Пропал стол. Этих не подоишь… За следующим столом – компания бородача, пять человек. Пришлось взять одно кресло от стола лысого. В компании только одна девушка. Парням приходилось партнерш для танца искать за другими столами. Пили они много, часто звали Романа, дозаказывали. Он менял пустые бутылки на полные, менял тарелки. Этот стол хороший.
Два остальных стола, которые обслуживал Палубин, занимали пары. За одним две молодые семьи отмечали годовщину свадьбы. Здесь больше шутили, чем пили, а за другим столом случай свел две незнакомые пары… Не может пока Роман перехватывать и усаживать за свои столы доходных гостей. Да и многие из таких хотят посидеть у своего официанта. Роман для них человек новый, чужак. Не все при нем сказать можно. Понимали, что случайный человек в этом ресторане официантом не станет, но все же…
Обычный сегодня будний день. Четвертый день самостоятельной работы Романа. Улыбка на лице его пока естественная, сияющая. Гости желанные. Приятно на него смотреть: юный, легкий, гибкий, расторопный, приветливый…
4
Гитарист Лева, руководитель ансамбля, с лицом Христа, рыжая реденькая бороденка, большие грустные глаза, объявил последний танец. На пятачке прыгал весь зал, кроме лысого и его молодого собеседника. Роман, извиваясь, петлял меж столов с подносом со стопками грязных тарелок. В двери посудомоечной он сталкивался с Костей и другими официантами, уступал дорогу.
Первыми расплатились отмечавшие годовщину свадьбы. Костя, улыбаясь, положил им на стол чек. Хотел накинуть рублишко, но удержался. Парень с обиженной улыбкой на бледном лице, сосредоточенный на чем-то, хотел взять чек, но молодая жена его перехватила бумажку. Тогда он суетливо сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил коричневый бумажник. Жена его, курносая, раскрасневшаяся от быстрого танца, с точечками пота на лбу и висках, нервно возбужденная, уставилась на мгновение в чек: но, наверное, ничего не увидела в нем, отодвинула к мужу и не удержалась, кинула возбужденный взгляд в сторону компании бородача, встретилась с ним глазами. Щеки ее ярче заалели. Муж, вытаскивая деньги из бумажника, перехватил ее взгляд, ревность всегда удивительно зорка, нахмурился сильнее, сдвинул брови, как от мгновенной боли, мрачно взглянул на итоговое число в чеке и протянул деньги Роману. Другие парень с девушкой за столом приводили себя в порядок или делали вид, что заняты этим: парень вытирал лицо платком, жена его, тоже возбужденная после танца, с озабоченной улыбкой перебирала в сумочке на коленях различные косметические принадлежности.
Палубин сдачу отсчитал до копейки, высыпал на стол перед ревнивым мужем. Парень трешку взял, а рубль с мелочью пододвинул на край стола к Роману.
– Спасибо за вечер, – проговорил он мрачно. – Очень приятно было…
– Да-да! – подхватила жена восхищенным голосом. Она не замечала состояния мужа или не хотела замечать. – Очень-очень!
– Приходите еще, – ответил Роман и с усмешкой отодвинул деньги назад.
– И кухня у вас хорошая, – сказала другая женщина. Она наконец-то отыскала в сумочке зеркальце и тюбик с губной помадой и положила на стол.
– И ансамбль! – снова восхищенно подхватила жена обиженного парня.
– Все это было только для вас! Приходите еще, снова постараемся, – улыбнулся Роман и отошел.
Его тут же подхватил под руку бородач. Пальцы его были мягкие, и вид сейчас напоминал Роману расплывшуюся на солнце медузу. «Чем он сумел покорить курносую?» – удивился Палубин, потихоньку освобождаясь от руки бородача, отодвигаясь, чтобы не чувствовать его пьяное дыхание на своем лице.
– Рома, – дружески проговорил, покачиваясь, бородач. – Пару бутылочек водочки с собой!
– Не положено.
– Рома! – Бородач сделал свое лицо удивленным. – Милый! Ты же друг мне! Сделай, сделай, старик. – Он похлопал по спине Романа и подтолкнул к двери в служебку.
Палубин послушно двинулся за водкой. Вернулся с двумя бутылками. Оторвал чек. Бородач скомкал бумажку, кинул на стол и потянулся обнимать Романа. Палубин уклонился, жалея, что накинул всего десятку. Бородач рассчитался. Сдачу – два рубля – отодвинул: обижаешь, старик. Вытащил из кармана мятый червонец, говоря:
– Старик, я тебя люблю за ласку… Выпей за Петю Лужина! Мы еще нагрянем с ним сюда… За Петю, старик!.. Он стоит того…
Роман спрятал червонец и повернулся к столу лысого с хорошим настроением. Понятно теперь, чем молодой жене приглянулся бородач: широтой натуры. Муж у нее, вероятно, жмет копейку, нудит, к сдержанности и терпению принуждает: в будущем, мол, окупится. А ей жить, жить хочется сейчас, жить, наслаждаясь, весело, беззаботно. Жизнь утекает, как песок. А тут бородач – веселый, легкий, ведет себя, как хочет, говорит, что хочет, плевать ему на то, что о нем подумают: живет человек, живет вольно, как лось. И Роману так жить хочется. Плохо одно – без денег не получится. Но теперь должны появиться, скоро и Роман будет королем. Он сам сделает деньги, сам! Пусть московские детки опустошают карманы папаш, он сам добьется уважения… Проходя мимо стола ревнивца-мужа и курносой супруги его – они уже ушли, – Палубин увидел придавленные прозрачной ножкой бокала деньги. Там и рубль был, и трешница, и мелочь. Роман ссыпал деньги в ладонь. «Тридцатка есть!» – мелькнуло в голове.
Подошел к лысому приветливый, услужливый, положил перед ним чек, думая, что тот лишь заглянет в него и отсчитает за ужин и за два незанятых места, но лысый взял чек и стал внимательно его изучать. Щеки Романа холодеть начали, улыбка стала натянутой. Прочитал лысый, спокойно положил чек на скатерть и произнес с прежней улыбкой:
– Льва Борисовича позовите…
Лев Борисович директор ресторана.
– Что-то не так? – Роман старался оставаться вежливым и услужливым.
– Позовите…
Походка у Романа утратила легкость.
– Обсчитал? – спросил Лев Борисович, глядя на Романа своими крупными глазами с красными прожилками на туманных белках.
– Вроде бы нет, – съежился Роман.
– Нахамил?
– Ну что вы.
– Верю, не нахамишь. Знаю, доволен… Но смотри! – Лев Борисович погрозил пухлым пальцем с двумя островками седых волос на казанках и пошел в зал впереди Романа.
Издали заулыбался лысому:
– Григорий Александрович, рад, рад видеть! Что же ты не сказал раньше, я бы поприветствовал, полицезрел. Редко заглядывать стал, редко!
Лев Борисович выдвинул кресло, сел. Роман стоял рядом. Лысый Григорий Александрович толкнул по скатерти чек ко Льву Борисовичу, говоря, как показалось Палубину, насмешливо и обиженно:
– Как же мне часто заглядывать?.. Взгляни… Обижают меня твои люди, Лев Борисович! За мальчика держат…
Директор строго взглянул на Романа и вытянул очки из кармана. Стал читать. Палубин, чувствуя, как набухают капли пота на спине и на лбу и начинают, щекоча, ползти вниз, старательно вглядывался в чек через плечо Льва Борисовича, морщил лоб, страдая и думая, как хоть чуточку смягчить гнев директора. Только бы не выгнал с работы. Только бы не это. За столом тишина была. В зале два-три человека осталось. Покидали последние посетители. Шли мимо Романа, но он никого не видел.
– Ошибся! – прошептал он в тишине. – На три рубля ошибся!
Директор повернул к нему голову, взглянул хмуро через плечо и отложил чек.
– Я считал… меня отвлекли… Это нечаянно! – прошептал Палубин.
– Григорий Александрович, все мы под Богом… Он у нас человек новый. Первые шаги… Обслуживал-то он вас как?
– Ну, с этим-то у тебя поставлено хорошо, – заговорил Григорий Александрович, делая вид, что смягчается. – Школа твоя известная. По тому, как он элегантно работал, я думал – опытный, а ты говоришь – первые дни…
– Третий день самостоятельно, – обернулся к Роману директор.
– Четвертый, – хрипло поправил Роман.
– А раньше где был? – спросил у него Григорий Александрович.
– На заводе, – Палубин прокашлялся. – Слесарем-сборщиком…
– Правильно, Лев Борисович, нужно кадры укреплять рабочим классом! Это правильная политика… Извините, – повернулся Григорий Александрович к Роману, – я грешным делом заподозрил вас в нечестности… Сейчас вижу, не могли вы, не могли… Рабочая совесть не позволит…
Палубин вытер лицо платком. Было нестерпимо стыдно, но страх съежился, отступил. Как оправдание, вспомнилось, что Льву Борисовичу он тысячу выложил, чтоб взял на работу. А теперь директор слушает Григория Александровича с серьезным лицом, кивает, соглашаясь. Круглолицый парень сидел все время молча, наблюдал безучастно, закинув ногу на ногу. Костя Ореховский неподалеку убирал последние бокалы со стола, за которым сидела в одиночестве Ксюша, прислушиваясь. Григорий Александрович поднялся, вытащил бумажник. Денег он протянул значительно больше, чем в чеке. Роман начал считать, думая, вернуть лишнее, но Григорий Александрович остановил его:
– До свиданья, Роман. Нам с Львом Борисовичем парой слов перекинуться надо…
Палубин взглянул вопросительно на директора, который тоже поднялся со своего кресла.
– Ступай, ступай…
Палубин убирал столы с тревожным недоумением: за три рубля чуть скандал не устроил, а потом такая щедрость.
А Григорий Александрович сказал своему собеседнику, круглолицему парню, чтоб он подождал, улыбнулся Ксюше:
– Каштанка, милая! Не скучай, я сейчас! – и отошел со Львом Борисовичем к окну, спросил, имея в виду Романа: – Как он?
– Ничего, старательный…
– Вижу, деньги любит.
– А ты их не любишь?
Григорий Александрович засмеялся.
– Зачем он тебе? – спросил директор.
– Смазливенький… Леонид Семенович таких любит… Сведу! Как думаешь, не заупрямится?
– Попробуй… Его теперь при твоем появлении долго мандраж бить будет… Ты нарочно это? С трешкой?
– Ну да! – снова засмеялся Григорий Александрович. – Подумал, Леониду Семеновичу подойдет, деньги любит…
5
– Влип? – спросил Костя у Романа, когда они встретились в коридоре возле кухни.
Палубин хмуро кивнул. Неприятно стало, что Костя слышал.
– Как же ты так?
– Вроде солидный мужик… А он жмот оказался.
– Он не жмот! Это такой… такой… – Костя не стал уточнять, какой, по его мнению, Григорий Александрович. – Он в городском управлении торговли работает. Раньше директором мощного гастронома был… Большой человек! Кстати, давний друг Льва Борисовича… Ладно, потом поговорим. Приходи в кухню.
Роман сдал выручку. Осталась сумма солидная. Аванс на заводе меньше бывал. Но это благодаря щедрости Григория Александровича. «Может, он больше бы кинул, не влезь я с этим трояком!» – огорченно подумал Палубин.
Управившись с делами, официанты собрались за столом в кухне. Водки выставили. Лица у всех усталые. Набегались в табачном чаду. Выпили молча, закусили, разговорились.
– Макарыч, – с шутливым видом взглянул Костя на повара. – Не читал про свою сочинскую коллегу?
– Читал, – отозвался спокойный немногословный повар.
– Сильна! – восхищенно сказал Костя. – Малограмотная, а личного секретаря имела, двух домработниц, личного ветеринара для собачки. Одних золотых украшений на килограмм изъяли…
– А ты думаешь, у Макарыча меньше изымут? – засмеялся один из официантов.
– Не трепись, – буркнул повар.
– Это что, – проговорил другой официант, – я читал, что у одного начальника нашли тридцать четыре килограмма изделий из золота…
– Это только нашли, а сколько не нашли? – вставил Костя.
– …Три «Волги» было у человека, – продолжал рассказывать официант. – Всего изъяли на миллион двести тысяч рублей… Семьдесят четыре костюма было, сто сорок девять пар обуви…
– Ого! – удивился Костя. – На черта ему столько обуви? Мне десяти пар хватает…
– У тебя еще, наверное, миллиона нет… Будет – посмотрим!
– Ну нет, – говорил Костя. – Три «Волги»?.. Парочка «Жигулей» – понятно.
– Зачем парочку?
– Одна сломалась – качу на другой.
– А если и другая сломалась?
– Тогда я его понимаю, – засмеялся Костя.
– Говорят, у нас миллионеров больше, чем в Штатах, – сказал официант, который рассказывал о владельце ста сорока девяти пар обуви.
– А кто их считал? Может, и больше… На Кавказе да в Средней Азии сколько… Ого-го!
Посидели еще так с полчаса, поболтали. Роман молчал, слушал. Потом вышли на ночную улицу.
Снег меж деревьев в сквере заметно осел, потемнел. На дорожке аллеи кое-где стали видны бетонные плиты. Ночной морозец сковал податливый ледок, и он громко хрустел под ногами. С площади доносилось жужжание машин, мелькали оранжевые и красные огни.
– Вечерок, а! – восхищенно сказал Костя, вдыхая всей грудью. – Бодрит!.. Подними нос, Ромка! Лев ничего не сказал, значит, ажур, пронесло. Забудь!.. Пройдемся, а? До метро?
Палубин не ответил, молча двинулся по хрустящему ледку в сторону метро. От трех стопок водки его сильно развезло. То ли усталость сказалась, то ли от огорчения. Таким домой не хотелось являться. Скандала не миновать: проветриться нужно. Ира не вытерпит, бурчать начнет. Промолчишь, заведется, мол, слова ее до фени, а отвечать начнешь – бензин в костер. Испытано, все испытано! И чего ей, дуре, надо: деньги не прикарманивает – трать, одевайся, вей гнездо… Чего ей надо?.. Конечно, раздражает, что поздно прихожу да поддатый. Сопьюсь, боится, надо бы поменьше хлестать. Да и задерживаться не надо сильно. Волнуется… Не любила бы, не волновалась… Все как-то кувырком, как в зарослях бродишь – вспомнились слова Егоркина, – кажется, вот он просвет, сейчас выберешься, а сунешься, там еще гуще, не продраться. Мечешься, мечешься… О чем это Костя? А-а, подсказать хочет, как лучше гостей обдирать. Любопытно. Волки, все мы волки!.. Роман стал слушать, что говорит Костя.
– Начнем с компании фарцовщиков и спекулянтов… Помнишь, один бородатый среди них был? Он с тобой расплачивался… Тут все ясно: гуляют мальчики, сорвали куш! Драть их можно, как собак… Надеюсь, тут ты сообразил?
– Сообразил, – усмехнулся Роман.
– Дальше… Берем паренька с двумя девахами. Ты, думаю, не знал, что это сынок ба-альшого деятеля из Министерства внешней торговли. Он всегда при деньгах: червонец лишний накинешь, залупаться не будет…
– Он же всего одну шампанского заказал, да и ту еле допили…
– Играл, мерзавец! – сплюнул Костя. – Заклеил, видать, скромнягу и к совращению приступил. В ресторан не одну притащил, а с подругой. Одна бы она не пошла…
– Откуда ты знаешь?
– Я их, сволочей, как сквозь стекло вижу. Я б его на двадцатку наколол, не пикнул бы, даже бы перед девахами загордился, мол, смотрите, как я легко могу сумму такую выбросить за вечер. А ты до копеечки счет выдал?
Роман кивнул.
– Ну и дурак!.. Это с такими дельцами, как Григорий Александрович, сложней. Ловить момент нужно… Когда с бабой, любит, гад, чтоб перед ним на цырлах бегали и хвостом виляли, хамские шуточки его слушая. И чтоб улыбка до ушей, и каждое желание исполнять со всех ног. Потрафишь – щедр! Противно, словно весь вечер в дерьме купаешься. Дома потом час под душем торчишь, принюхиваешься – отмылся или все воняешь…
– Я думал, для тебя удовольствие… – начал Палубин, но Костя перебил его:
– У нас лучше не думать, сопьешься.
– Где у нас?
– Везде! – Косте не понравился тон Романа. Он обиделся. – Особенно в нашем кабаке!
– Ты же меня учишь, как гостей на фуфу брать. Как же без думанья? – усмехнулся Роман.
– Не на фуфу брать, а людей видеть… Может, ты скажешь, в наш кабак тебя призвание привело?
– Я этого не скажу…
Остальной путь до метро они шли молча. Палубин видел, что Костя обиделся, и думал равнодушно: черт с ним, нашелся сантехник человеческих душ. Попрощались холодновато.
Морозец и свежий воздух немного взбодрили Романа, но состояние его было какое-то непонятное. С одной стороны, карман деньгами набит – это хорошо, с другой – противно от воспоминания о лысом Григории Александровиче, от разговора с Костей, а ведь Ореховский с добрыми чувствами наставлял, добра хотел. И почему-то от этого еще противней. Хмурился Палубин, думая, как встретит его Ира, как наладить с ней отношения. Как хорошо было раньше! Теперь чуть что – раздражение. Может, от беременности? Родит, снова ласковой станет… Вспомнилось, что Ира во время ссор все чаще кричит, что не нужен им ребенок, что она готова от него избавиться. Роман считал, что это для того, чтобы досадить ему. Какой аборт в пять месяцев! Но от этого воспоминания еще тревожней стало.
Дверь он открыл, как всегда, тихонько, старушку с Соней не разбудить. Ира наверняка не спит, ждет его. В коридоре слабо пахло стиральным порошком, сыростью. Разделся, прошел в комнату. Ира лежала в постели с книгой. Когда он вошел, посмотрела на него настороженно, определяя, выпивши он или нет. Поняла – выпивши, вздохнула. Роман остановился возле кроватки Сони. Девочка лежала на боку с приоткрытым ртом. Щека у нее была розовая. Отсвечивало байковое одеяло, которое висело на кровати, чтоб свет лампочки не мешал спать.
– Чай будешь? – спросила Ира. Ужинать не предложила, знала – сыт.
Палубин вспомнил, как раньше они любили пить чай перед сном и разговаривать.
– Если с тобой…
Ира задумалась на мгновение, потом зашевелилась, вылезла из-под одеяла. Она была в длинной ночной сорочке.
– Что-то Клавдии Михайловны не слыхать… Вечером совсем не выходила.
– Ты не заглядывала к ней?
– Я постучала – тихо! Не стала тревожить. Я стирала, думала, проснется – позовет… Но тишина жуткая. Еле тебя дождалась.
Ира надела халат, не снимая сорочки. Халат был короче, и сорочка торчала из-под него.
В коридоре остановились возле двери комнаты Клавдии Михайловны. Тихо и действительно жутко.
– Постучать? – шепотом спросил Роман.
– Может, не надо, спит…
– А вдруг… – испуганно взглянул Палубин на жену.
Она поняла и съежилась.
Роман постучал и позвал:
– Клавдия Михална!
Тишина.
Постучал и позвал громче.
Снова тишина. Ира начала дрожать.
– Откроем? – взглянул на нее Роман.
– Я боюсь…
– Будь здесь, я сам, – ему тоже было жутко, но, кроме него, некому идти в комнату, и он надавил ладонью на дверь. Она заскрипела в тишине. Ира, дрожа, потянулась через его плечо, чтобы заглянуть в комнату.
– Уйди! – оглянулся и шепотом прикрикнул на нее Роман.
Приоткрыв дверь так, чтоб можно было войти, он перешагнул порог и в полутьме увидел старушку на кровати. Она лежала на спине под одеялом. Обе руки лежали сверху.
– Клавдия Михайловна! – позвал Роман.
Старушка молчала.
Палубин нащупал на стене выключатель. Клавдия Михайловна никак не отреагировала на ярко вспыхнувший свет. Лежала тихо. Лицо ее и руки на одеяле были одного бледно-желтого мертвого цвета. Роман выключил свет и вытеснил спиной пытавшуюся взглянуть на кровать Иру.
– Умерла? – Она сжимала халат у горла рукой и глядела на него.
– «Скорую» пойду вызову. – Телефон был на улице возле соседнего дома.
– И я… я боюсь…
– А Соня проснется? Сиди. Ступай к ней!
– И милицию вызови.
– Зачем?
Роман натягивал куртку. Говорили они шепотом.
– А как же… А если подумают, мы убили…
– Мы? – Роман остановился у двери.
– Из-за комнаты.
Роман посмотрел на Иру, осмысливая ее слова, и молча вышел, думая об услышанном. Действительно, комната старушки теперь могла достаться им. Но они еще не стояли на очереди на жилье в райисполкоме. Документы подали два месяца назад, но утверждения пока не было.
6
Похороны Клавдии Михайловны состоялись через три дня, в субботу. Родственников у нее не было. Роман утром съездил к Егоркину, попросил помочь: хлопот много. У Ивана были в тот день земляки – зять Колька Хомяков и Дима Анохин. Они тоже взялись помогать. Дима был старше всех по возрасту, поопытней, да и работа его позволяла отлучаться, он был редактором в издательстве, и постепенно все заботы по организации похорон оказались на его плечах. Ребята были на подхвате, делали то, что говорил он. В день похорон к ним присоединились Маркин и Борис.
Гроб привезли к дому, поставили у подъезда на две табуретки, чтоб могли попрощаться с Клавдией Михайловной знавшие ее люди. Борис настаивал, чтоб из морга сразу везли на кладбище. Зачем, мол, время терять. Но Маркин и Анохин не стали его слушать. Клавдия Михайловна всю жизнь прожила в этом доме. Многие ее знали, хотя последние лет восемь она только в теплые летние вечера выползала на улицу посидеть на скамейке. Теперь гроб стоял на солнце возле той самой скамейки. Около него с печальными лицами толпились старушки, глядели на подругу скорбными глазами, прощались. Пахло сосной, лесом. Еловые ветки разбросаны по мокрому тротуару, торчали из щелей деревянных бортов машины, ожидавшей неподалеку.
Вернувшись с кладбища, собрались на поминки в комнате Клавдии Михайловны. Еду готовили Ира с Галей и жена Анохина. На кладбище они не ездили. Утром, когда решили печь блины, выяснилось, что никто из них не умеет замешивать тесто. Оказалось, Дима мастер этого дела. Позвали его.
На поминки пришли две грустные молчаливые старушки в черном. Как выяснилось, школьные подруги Клавдии Михайловны. Анохин стал расспрашивать их об усопшей. Старушки, застенчивые от одинокой жизни, чувствовали себя неуютно среди незнакомых молодых людей, отвечали односложно: жила, работала, срок настал – на пенсию вышла. Одинокая почему? Не всегда была одинокая. Муж был, дети. Муж на войне пропал, а девочка в голод после войны зачахла. Замуж не вышла? Не видная была, да и мужа помнила – хороший был. И куковала одна… Хвалили ребят, что с честью похоронили Клавдию Михайловну, говорили, что зачтется им это. Жизнь такая, что на добро непременно добром откликнется, а на зло злом.
Поминали подругу они недолго. Ушли. Ребята поговорили еще о Клавдии Михайловне, об одиноких старухах: сколько их, брошенных, по деревням кукует, помянули усопшую еще раз и начали обычные для этого времени застольные разговоры. Маркин расспрашивал Анохина о польской организации «Солидарность», откуда она взялась? Кто ей руководит и чего добивается? Он думал, что Дима, работая в издательстве, знает и то, что не печатают.
Дальше разговор зашел о делах в нашей стране. Говорил Анохин. Колька Хомяков, Маркин и Егоркин слушали. Ира сидела возле них молча, изредка поворачивалась к Соне, отвечала дочери, подавала блин или вытирала ей липкие, в меду губы. Борису разговор парней был неинтересен. Он скучал. Заметив, что Роман оценивающе оглядывает комнату, спросил:
– Хочешь, сделаю, комната ваша будет?
– Ты? – обрадовался Роман. Глаза его заблестели. Он подался к Борису. – А как?
– Это мое дело, – усмехнулся небрежно Борис. – Были бы бабки… Все можно сделать: все продается и покупается.
Анохин услышал его последние слова, прервал себя, разговор как раз шел о нравственном разложении народа, обернулся и сказал резко:
– Не все!
– Все, все, – улыбался, кивая, Борис. – Так есть и так будет!
– Нет, так не будет!
– Будет, будет, – улыбался Борис, словно от него зависело, быть этому или нет.
– Не может так вечно продолжаться, не может…
Возвращался Егоркин домой хмельной, угрюмый. Галя решила заехать к родителям, тянула его с собой, но он отказался: в таком состоянии не хотелось. Лучше поспать. Стоял в автобусе на задней площадке, смотрел в окно, как течет асфальт из-под колес, вспоминал слова Анохина и думал: «Что же происходит? Почему лицемерие, любовь к роскоши, разврат разливаются по стране? Почему забыли об Отечестве, о России? Что за сила руководит этим? Ведь все пропагандисты, печать, телевидение, правительство говорят правильные слова, призывают к чистой, честной жизни, а жизнь движется в другую сторону. Кто указывает путь? Почему царствует вожделение, корыстолюбие, все идеалы высмеиваются, будто все это лишь высокие слова? Куда делись благородство и сердечная простота? Кто вырвал их из сердца русского человека? Где честь и великодушие, которыми славилась русская душа? Золото, золото, жажда золота, наживы, разгул низменных страстей все больше охватывают человека? Откуда взялись эти качества, кто привил их русскому человеку? Где смирение, умеренность, честность, воздержание, самоотречение, сострадание и уважение к слабым и униженным? Почему нравственность осмеивается? Почему торжествует принцип – ни стыда, ни жалости? Кому выгодно разложение устоев семьи, государства?»
7
– Егоркина, к начальству! – заглянула в технический кабинет секретарша Люба.
– Люба, зайди! Зайди на секундочку! Прикрой дверь! – возбужденно заговорили техники полушепотом.
Секретарша вошла, оглянувшись в коридор, прикрыла дверь.
– Ну, как она? Как люди?
Вчера кабинет начальника ЖЭКа заняла Жанна Максимовна Загальская. Сегодня она вела свой первый прием населения по личным вопросам. Люба поняла, что техникам интересно, с каким настроением выходят люди из кабинета начальницы, и заговорила быстро:
– Довольные все – страсть! Говорят, наконец-то деловой начальник появился…
Галя не слышала, что еще говорила Люба, вышла и направилась к начальнице. В кабинете напротив Жанны Максимовны сидела женщина лет сорока пяти в шубе из искусственного меха цветом под шкуру леопарда и в пушистой лисьей шапке. У начальницы вид был приветливый, но серьезный.
– Садитесь, Галина Васильевна… Вы вчера делали обход квартир в двадцать втором доме? – обратилась она к Егоркиной.
– Да. Он становится на капитальный ремонт. Я составляю дефектную ведомость…
– А в семьдесят третьей квартире были?
– Не помню… Я во многих была. У меня записано.
– Были, были! – подхватила женщина, слушавшая разговор. – У нас в умывальнике трещина, а вы сказали, что сами виноваты, и менять надо за наш счет.
– Я вас не помню… – растерянно проговорила Галя. Память на лица у нее была хорошая. Она чувствовала, что не ошибается: вчера с этой женщиной не разговаривала, а треснутых умывальников в доме полно. – У меня все записано. Я сейчас посмотрю… – Галя направилась к двери.
– Ну что? – накинулись на нее техники. – Что она?
– Серьезная, – качнула головой Галя, вытаскивая из стопки книгу обхода двадцать второго дома. – Еще не все… Сейчас…
По пути в кабинет отыскала страницы, где были записаны сведения о семьдесят третьей квартире, почитала вчерашнюю запись и вспомнила.
– Да, я была в вашей квартире, – сказала Галя женщине. – Умывальник у вас разбил сын, уронил в него банку…
– Кто вам сказал? – с возмущением перебила женщина.
– Вот запись, – протянула ей Галя открытую книгу.
– Записать можно черт знает что…
– Но здесь ваша подпись.
– Я не подписывала. Это не моя подпись! – возвышала голос женщина.
– Не вы, так члены вашей семьи… Посмотрите! – Галя старалась говорить ровно, не поддаваться возбуждению.
Женщина взглянула на подпись и продолжала так же нервно:
– Это сын!.. Но вы права не имеете брать сведения у несовершеннолетних! Мало ли что он наговорит… Это давнишний брак, и менять умывальник должны вы!
– Я у вас была четыре месяца назад, – указала Галя на запись в книге. – Это ваша подпись?
– Моя.
– Видите, тут записано, что у вас все в порядке. И вы расписались…
– А вы смотрели тогда умывальник? Ткнули мне ручку – распишитесь, я и черкнула!
– Неправда! – щеки Егоркиной запылали от несправедливости. Она еле сдержалась, чтоб тоже не возвысить голос. – Если я… не осматривала квартиру, то только потому, что вы, наверно, сказали, что у вас все в порядке…
– У вас наверно, а я помню верно!
– Товарищи! – вмешалась Жанна Максимовна, молча слушавшая до сих пор. – Достаточно препираться. Галина Васильевна, сведения надо получать только у квартиросъемщиков. А уж у детей… это ни в какие рамки… Занесите умывальник на обмен!
– Сколько вашему сыну лет? – спросила обиженно Галя у женщины.
– Семнадцать…
– Мы можем брать сведения у любого жильца квартиры старше шестнадцати лет…
– Галина Васильевна, не надо препираться! Запишите, запишите. Наша задача облегчить жизнь жильцам, а не усложнять ее!
– Как скажете, – с недоумением пожала плечами Галя. – Мне можно идти?
В технический кабинет вошла огорченная. Техники ждали ее, стали, перебивая друг друга, расспрашивать. Только Ася Деркач не встала из-за стола, молча наблюдала со своего места. Галя рассказала.
– Что делается? – воскликнула Валя Сорокина, тридцатилетняя женщина, рыжая, с завитыми – шапкой – волосами, конопатая, быстроглазая. Отличалась она высоким любопытством, везде ей хотелось успеть. Она воскликнула и спросила быстро: – Где та женщина работает?
– Не знаю.
– Глянь, глянь! Увидишь, тут собака зарыта! – от возбуждения и нетерпения Сорокина потерла руку об руку.
Галя снова открыла книгу обхода. Сорокина уткнулась в нее и проговорила задумчиво:
– В детском саду… Повар… Девчонки, – Валя подняла голову и осмотрела подруг, – я знаю, у Жанны сын женатый… А если у нее внук в этом саду, а? Каково?
– Сын у нее в разводе… Детей нет у него, – громко и, как всегда, с некоторым оттенком превосходства произнесла из-за своего стола Ася Деркач.
Девчата повернулись к ней вопросительно.
– Я точно знаю.
– Тогда я в недоумении, – пробормотала Валя.
В это время открылась дверь, появилась Люба, секретарша, и сказала:
– Сорокина, на ковер!
Все сначала повернулись к Любе, потом молча уставились на Валю.
– А кто у нее? – почему-то шепотом спросила Сорокина.
– Мужчина какой-то…
Сорокина осмотрела свой стол, который был завален бумагами, тетрадями, книгами, что-то припоминая.
– Поскорее, ждет, – поторопила Люба.
Валя взяла одну книгу и двинулась вслед за секретаршей, подмигнув по пути Гале. Техники ждали ее возвращения с нетерпением. Вернулась она с недоумением на лице, прикрыла за собой дверь и остановилась, прижалась к ней спиной.
– Ой, девочки, что делается! Маразм! – громко проговорила она и вдруг захихикала: – Бабы, теперь нам лафа! Никаких скандалов, комиссий, весь ремонт за государственный счет…
Она замолчала. Никто ее не расспрашивал, знали, сама расскажет, молча и заинтересованно смотрели, ждали.
– Жилец вчера пожаловался, квартиру сверху залили. Я обследовала – сосед виноват. Говорю, пиши заявление, за счет соседа отремонтируем. Жилец – нет, мол, сосед этот – его приятель… Ну тогда, говорю, сам ремонтируй, государство ни при чем… Он на прием. Жанна ему: отремонтируем обязательно. Маразм! Нинка (главный инженер ЖЭКа) узнает, с ума сойдет! Ой, что делается…