В джунглях Москвы. Роман — страница 14 из 20

1

Зима не торопилась уходить из Куйбышева. Конец марта, но стоят морозы. Снежок по ночам тонким ровным слоем припудривает асфальт, покрывает потемневшие сугробы возле домов, в скверах, на обочинах дорог. Но как бы зима ни упорствовала, даже в морозный день в воздухе аромат приближающейся весны. А когда солнце, снежок к полудню исчезает, а к вечеру на дорожках блестят крошечные лужицы. Тень от домов, удлиняясь, закрывает дорожки, и лужицы быстро затягиваются лодкам, становятся похожими на осколки тончайшего стекла.

Алеша Лазарев и Юрий Михайлович Пухначев, механик куйбышевской команды и велосипедной сборной СССР, возвращались из Дворца спорта, похрустывали молодым ледком. Направлялись они к Юрию Михайловичу. Пухначев тоже бывший москвич. Родился в Москве и вырос. В Куйбышеве лет десять и возвращаться не собирается. Привык, да и слава о нем, как о выдающемся механике, пошла отсюда. Алеша увидел Пухначева впервые в Сочи, в ту злополучную и чудесную весну, когда сломал ключицу и не попал ни на гонку Мира, ни на Олимпиаду, зато встретил Свету. Представлял он Пухначева по рассказам о нем высоким, но худым, нервным, подвижным, юрким, ведь все легенды были связаны с быстротой его реакции, умением четко оценить ситуацию и мгновенно прийти на помощь попавшему в беду велогонщику. Но Пухначев разочаровал его: крупный, даже животик имелся, медлительный, неразговорчивый, мрачноватый. Познакомились они в Куйбышеве, но виделись редко. Юрий Михайлович ездил с главной сборной на гонки, а у Алеши восьмидесятый год пропал из-за травмы. В прошлом, 1981 году Лазарев выступал во втором составе сборной, участвовал в не очень престижных гонках, и то не совсем удачно, лишь под конец сезона выиграл две, выиграл блестяще. В одной из них почти на пятнадцать минут опередил ближайшего соперника. Полный триумф! Случилось это в ФРГ, дороги ее были счастливыми для Алеши. Здесь он не проиграл ни разу. Жаль, что ни одна известная гонка не проходила по территории ФРГ. В приближающемся сезоне Алеша мечтал закрепиться в основном составе сборной. В своих силах он был уверен. Двадцать один год стукнул. Самая пора для гонщика. И опыт, и силы имелись. Но на пути стоял Янов, помощник Шадрова. При мысли о нем в душе Алеши становилось тревожно, словно он сделал что-то нехорошее. Весной прошлого года, когда стало ясно, что Алеша не попадет в основной состав сборной, к нему подошел Янов, веселый, улыбчивый, ироничный, как всегда. Дело было на сборах. Только что зачитали список гонщиков, которые поедут в начале апреля на гонку во Францию. Своего имени Алеша не услышал, расстроился, вышел на улицу и стоял возле большого серого валуна, покрытого темно-зелеными и коричневыми пятнами лишайника, слушал, как ветер шумит, раскачивает верхушки елей.

– Ну что, брат, загрустил? – положил ему мягкую руку на плечо Янов.

Алеша обернулся смущенно, взглянул на большого, лысого, лобастого помощника тренера с веселыми ироничными глазами, но ничего не ответил: и так все ясно.

– Охота во Францию? – спросил с сочувствием Янов и сам себе ответил: – Ну да, кому неохота… Но мест всего шесть… Из Франции в Италию, оттуда на гонку Мира – обычно одни и те же катаются… Во Францию, конечно, поезд ушел, но в Италию, а там и на гонку Мира сделать могу, хочешь? – Янов дружески потрепал Алешу за плечо.

– А как? – снова, на этот раз с надеждой, взглянул Алеша на Янова и вспомнил, что в Сочи Аркаша говорил ему, что Янов может предложить ему место в сборной.

– Ну это уж, брат, мое дело… Только потом половину всех своих денежных призов – мне, и все дела! Идет?

Лазарев растерялся, смутился сильней, пробормотал:

– Я, это… не знаю… потом… подумаю…

– А чего, брат, думать? Это же один сезон. Потом закрепишься в сборной и работай на себя…

– Я потом скажу… – бормотнул Алеша, не глядя на Янова, и потихоньку повел плечом, высвобождаясь из его руки.

– Ну, смотри! Только, брат, это между нами. – Он еще раз дружески качнул его за плечо и пошел назад, к дому.

Алеша с каким-то страхом вслушивался в его удаляющиеся шаги, расстроенный, раздавленный, униженный. Когда хлопнула дверь, Лазарев направился мимо пятнистого камня вниз, все убыстряя и убыстряя шаги. Потом побежал. Было стыдно, что не отказался сразу. Снова вспомнилось, как Аркаша предупреждал его, что Янов может сделать ему такое предложение, и мелькнула мысль: а если все таким образом в сборную попадают? Алеша даже остановился от такой мысли: не может быть! Но что делать? Был бы Истомин здесь. Или Харитонов! Но им позвонить можно. И Алеша помчался к гостинице. Там был междугородный телефон-автомат. Истомина не было дома, а Харитонов сам снял трубку. Алеша рассказал ему, спросил, как быть. Харитонов заорал:

– Ты что, сосунок?! Не знаешь, как быть? Плюнь ему в наглую харю!.. – Потом добавил спокойнее: – Ладно, я разберусь!

Он, видно, тут же позвонил Шадрову. Алеша вернулся минут через двадцать и сразу столкнулся в коридоре с Яловым. Он был уже не ироничный, не улыбчивый, а какой-то потрепанный, с вспотевшей лысиной.

– Ты у меня покатаешься в сборной, щенок! – прошипел он, проходя мимо Алеши.

Шадров тогда Алеше ничего не сказал. Янов по-прежнему оставался у него помощником, и Алеша решил, что не бывать ему в основном составе сборной, но ошибся: в этом году его включили, и в начале апреля он отправлялся со сборной во Францию, потом в Италию. Лазарев понимал, что от того, как он выступит там, зависит его спортивная жизнь.

– Что-то вилка постукивает, – сказал сегодня озабоченно Алеша Пухначеву, когда закончил тренировку.

– Посмотрим, – ответил лениво своим обычным словом Юрий Михайлович, принимая велосипед, и вдруг спросил: – Ты домой не торопишься?

Лазарев торопился. Каждый вечер он гулял со Светой. Через месяц она должна была рожать. Этот последний месяц перед родами, самый тяжелый, она оставалась одна в чужом городе. Знакомые были, появились за два года. Работала Света в библиотеке. Но из-за того, что без мужа она никуда не ходила, близких друзей не было. И тогда, когда Алеша бывал в Куйбышеве, они не часто ходили к знакомым, все время проводили вдвоем. За эти два года они приросли друг к другу, много общего появилось. Вместе поступили в Куйбышевский пединститут на заочное отделение в прошлом году, вместе сдавали зимнюю сессию, и оба не попадали на летнюю. Алеша должен быть на соревнованиях, а Свете не до экзаменов будет, если появится маленький. Так они называли между собой будущего ребенка. Алешу мучило то, что он не мог быть с женой в самое трудное для нее время. Недавно намекнул: не отправить ли ее в Москву к своим родителям или к матери. Пока он будет на соревнованиях, они помогут ей ухаживать за маленьким, но Света отказалась. Алеша виноватым чувствовал себя перед женой, плюнуть иногда хотелось на гонки, но понимал, не будет ему жизни без них. Понимала это и Света. Душа Алеши томилась, разрывалась, и он старался каждую свободную минутку проводить с женой. Поэтому на вопрос Пухначева, свободен ли он сегодня вечером, ответил не сразу, замешкался, потом решил не показывать Юрию Михайловичу, что он к жене торопится, сочтет еще подкаблучником, и пожал плечами:

– Да так… не очень…

– Я славно чаек заваривать могу, – сказал Пухначев. – Заглянем ко мне на полчасика?

Сказал и повел велосипед к своему рабочему столу, не дожидаясь ответа.

По дороге молчали, слушали похрустывание тонкого ледка под ногами. Алеша знал, что Пухначев живет неподалеку от Дворца спорта, живет один. Был женат, когда жил в Москве, но почему-то расстались. Алеша гадал, почему именно его позвал на чай Юрий Михайлович. Было приятно: значит, есть у того какие-то основания выделить. Думал и о Свете. Она привыкла, что он нигде не задерживается, будет волноваться, ведь и на тренировках у них иногда бывают серьезные травмы.

Пухначев открыл дверь в свою квартиру и отступил, пропуская вперед Алешу. В просторном коридоре чувствовался знакомый запах резины, смазки. В углу стоял небольшой верстачок с закрепленными на краю небольшими тисками. Лежали велосипедные шестеренки, втулки, торчало из-под верстака колесо.

– Проходи, – указал Юрий Михайлович на дверь и сам вошел в комнату вслед за Алешей.

Лазареву показалось, что он попал в запущенную комнату мужского общежития. И книги на самодельных полках из толстых досок не придавали комнате вида постоянного жилья. Холостяцкая конура неприхотливого человека.

– Что ты хочешь знать из истории велоспорта? – остановился Пухначев посреди комнаты и посмотрел на Лазарева.

Алеша не понял сначала, серьезно ли говорит Юрий Михайлович, и переспросил:

– А что?

– Что хочешь… Давай любой вопрос…

– Любой, – Алеша вспомнил о самой популярной гонке и спросил: – Когда состоялась первая гонка «Тур де Франс» и кто победил?

Пухначев снисходительно улыбнулся, показывая, что вопрос пустяковейший, и снял с полки один из множества толстых альбомов, открыл, полистал. Альбом был из желтых газетных вырезок с фотографиями и листов с текстами, отпечатанными на машинке. Большинство вырезок было из зарубежных газет.

– Отвечаем… Первая гонка «Тур де Франс» состоялась в 1903 году, победил француз Горен. – Ответил и усмехнулся: – Мечтаешь о «Тур де Франс?»

– А кто о нем не мечтает?

– Теперь о нем мечтать можно… Сухорученков дважды «Тур де ла Авенир» выигрывал, а там и профессионалы были. Конечно, «Тур де Франс» иное дело. Но кто знает… – Пухначев захлопнул альбом и указал на полки. – Здесь все о велоспорте: и о гонках, и выдающихся гонщиках мира. Тут есть методы тренировок Жака Анкетиля, Эдди Меркса, Ван Лоя и наших от Капитонова до Сухорученкова. Я тебе дам посмотреть, а пока полистай… какой хочешь.

Юрий Михайлович поставил на место альбом, взял со стола пустую грязную бутылку из-под кефира и стакан с белыми разводами на стенках и направился в кухню. Алеша вытянул один из альбомов и стал листать. Листки с машинописными текстами оказались переводами статей из зарубежных газет. Из кухни доносился шум воды. Лазарев вдруг увидел знакомое лицо на фотографии и побежал к Пухначеву.

– Смотрите! – воскликнул Алеша, показывая фотографию. – Истомин! Мой первый тренер!

– Ну да! Он в Англии этап в «Молочном туре» выигрывал… Погоди-ка! – Юрий Михайлович вытер руки, полистал альбом, остановился на одной из последних страниц и передал его Алеше.

На фотографии было три спортсмена на пьедестале почета. На верхней ступени с лавровым венком на шее стоял радостный мальчик. Алеша узнал себя. Раньше он никогда не видел этого снимка, но быстро сообразил, что это репортаж с юниорского чемпионата мира.

2

В приемной возле стола секретаря спиной к окну сидел парень. Лицо его было в тени. Сидел он, откинувшись на мягкую спинку кресла и небрежно закинув ногу на ногу. Увидев Егоркину, он улыбнулся радостно и вскочил. Галя только теперь узнала его.

– Борис? Ты зачем…

У него было такое радостное лицо, словно он ждал ее и наконец дождался.

– Как зачем?! Тебя увидеть хотелось!.. Ты так похорошела за эти месяцы. Замужество тебе на пользу… – Борис говорил с восхищением. – Пополнела чуточку. Чудо! А я каждый день тебя вспоминал…

– Странно! – усмехнулась Егоркина и указала на дверь в кабинет Жанны Максимовны. – Люба там?

– Что странно? Ты взгляни на себя! – указал он на большое зеркало на стене двери. – А родинка твоя меня всегда с ума сводила!

Галя невольно оглянулась, увидела свое отражение в зеркале: удивленное лицо с остреньким носом и маленьким ртом, темное пятнышко на подбородке, и шагнула к кабинету, приоткрыла дверь. Люба была там. Жанна Максимовна увидела Егоркину и позвала:

– Заходи, ты мне нужна. Садись, – потом снова взглянула на секретаршу, закончила разговор с ней. – Так и печатай. Завтра утром ко мне на стол…

Люба вышла.

– Галенька, нескладно получается у нас, – заговорила Жанна Максимовна. Она чуть ли не на другой день своей работы в ЖЭКе стала звать сотрудников по именам, а Галю и Любу, как самых молодых, ласково – Галенька, Любонька. – Подбили мы итоги соревнования за первый квартал, у тебя самый большой долг по квартплате. Аж семнадцать процентов! Это не годится… Премию срезать придется. Надо подтянуть… Ты весь ЖЭК назад тянешь!

Егоркина хотела сказать, что, когда она приняла участок, долг был двадцать семь процентов, но промолчала. Семнадцать процентов тоже не мало. Все-таки дело сдвинулось, надо еще раз пройти по квартирам злостных неплательщиков. А у нее не готовы сведения по собакам. Это же в каждой квартире надо побывать. Ох, Господи, когда же все успеть!

Борис сидел возле Любы в прежней уверенной позе. Галя, не глядя на него, подала Любе подготовленный отчет по расходу электроэнергии в ЖЭКе за квартал. Она помогала его составлять главному инженеру.

– Нина Михайловна просила перепечатать, – сказала Галя и двинулась к выходу. Она слышала, как скрипнуло кресло. Борис поднялся и шел следом.

– Погоди! – сказал он в коридоре, догоняя. – Я тебя так давно не видел.

– Соскучился? – усмехнулась Галя.

– А то нет… Я действительно часто о тебе думал. Так хочется к тебе в гости.

– Ты знаешь, я так не люблю гостей!

– Не может быть!

– Видно, может, раз не люблю.

– Галина Васильевна, – послышался из кабинета главного инженера голос Нины Михайловны. Стояли они рядом с дверью в ее кабинет. – Зайдите ко мне!

– Я рад, что увидел тебя, – улыбался Борис.

– Твое дело, – взялась за ручку двери Галя.

– Галина Васильевна, ты отчеты отдала на перепечатку?

– Один отдала, а другой досчитываю.

– Торопись, торопись, а то мы всегда последними сдаем. Надоело замечания выслушивать…

Делать отчеты по расходу электроэнергии и воды обязанность главного инженера. Но Нина Михайловна, когда не успевала сама, подключала к этому техников. На этот раз ей помогала Галя. Ходила по подвалам, снимала показания водомеров, подсчитывала расход, составляла ведомость. Егоркина старалась сделать отчет поскорей, угодить главному инженеру. Нина Михайловна дружила с женщиной из жилотдела, где ставили на очередь на служебные квартиры и распределяли их, и она обещала Гале замолвить за нее словечко.

– Ты сейчас с Борисом разговаривала? – спросила Нина Михайловна, приглушив голос.

– Да…

– Это сын Жанны Максимовны…

– Борис ее сын?! – воскликнула Галя удивленно.

– Держись от него подальше… Я тебе по-матерински говорю…

3

Вечером Галя рассказала Ивану о том, что Борис, оказывается, сын ее начальницы, рассказала и о разговоре с ней, и они решили вместе пройтись по квартирам задолжников. Когда подсчитали, сколько квартир нужно обойти, засомневались, успеют ли до одиннадцати справиться. В двенадцатом часу ночи неудобно по квартирам шастать. Решили тех, кто не платил два-три месяца, предупредить извещением, бросить бумажку в почтовый ящик, а со злостными поговорить лично.

Днем было пасмурно, изредка сеялся дождь. Снег грязными глыбами лежал только под кустами вдоль тротуара. На мокром асфальте мутные лужи. Сыро, зябко. Дни стали длиннее, но, когда пасмурно, ночь наступает незаметно и быстро. Весь день сумерки, сумерки, и вдруг разом вспыхнули фонари на улицах. Наступила ночь.

До Галиного участка идти минут пятнадцать. Это недалеко. Начали обход с длинного пятиэтажного дома, где половина квартир коммунальные. Там и задолжников больше всего. Первый этаж почти полностью занят служебными квартирами. Жили в них свои люди: дворники, рабочие по дому, водители мусороуборочных машин, диспетчеры. Платили за квартиры они всегда исправно. Посмотрели по списку и поднялись на третий этаж, позвонили. Егоркин волновался: как встретят, что отвечать будут. Но за дверью тихо. Еще позвонили, потребовательней, но и на этот раз никто не откликнулся. Егоркин облегченно вздохнул. Заполнили бланк, сунули его в щель возле замочной скважины и отправились дальше. В следующей квартире лишь после второго требовательного звонка из-за двери шум донесся и ворчливый голос:

– Счас, счас, раззвонились, не терпится им…

Ивану показалось, что женщина видит их сквозь стену. Дверь широко распахнулась. Она, оказывается, была не заперта. Вход в квартиру заслонила полная неопрятная пожилая женщина. Неопрятный вид придавали ей растрепанные волосы и давно не стиранный халат, застегнутый через пуговицу.

– Вам кого, Ваську? Нету его. И не знаю, когда будет… – Женщина захлопнула дверь. Ни Галя, ни Иван не успели рта раскрыть, стояли изумленные, слушали бормотание из-за двери. – Припрется за полночь, облюет все…

– Ведьма, – прошептал Иван и толкнул дверь.

Толкнул вроде бы не сильно, но она резко распахнулась и ударилась ручкой об стену. Женщина повернулась на стук. Егоркин шагнул в коридор и выпалил, стараясь опередить ее:

– Мы из ЖЭКа! Ваш муж Василий Иванович семь месяцев не платит за комнату!

– Он мне такой же муж, как ты сын, – прежним сварливым тоном заговорила женщина, ничуть не удивляясь тому, что в квартиру ворвались без ее разрешения. – Нету его, говорю, пьянствует где-то… Не платит, дело его. Я за него не ответчица. Счета у нас раздельные. Как он хочет, так и живет…

– Он где-нибудь сейчас работает? – спросила Галя.

– А я почем знаю? День работает, неделю пьет…

– Передайте ему, – перебил Иван, – если он не заплатит, исполком выселит его из Москвы.

Егоркин решил припугнуть, выселить за это нельзя, но женщина, видимо, знала об этом и продолжала, не меняя тона:

– Выселите вы фига с два. Много вас выселяльщиков… А выселите – первая спасибо скажу…

– Вы передайте все-таки, – снова перебил Иван. – Скажите, дело его райисполком рассматривать будет.

– Вам надо, вы и передавайте… Я передам, а он мне по рогам. Спасибо, я исправно…

– Пошли, – дернула Галя мужа за рукав.

– …плачу за свою конуру, а за него я не…

– До свиданья, – сказал Иван, вышел вслед за Галей и закрыл дверь.

Слышно было, что женщина продолжает бормотать.

– Поговорили, – усмехнулся Егоркин.

Они поднялись на пятый этаж. Там жил очередной неплательщик. В ответ на звонок в квартире раздался шорох. Глазок в двери осветился с противоположной стороны, потом потемнел. Кто-то приник к нему, разглядывал Ивана с Галей, открывать не торопился. Егоркин поднял руку к звонку, и тут же раздался женский голос:

– Вам кого?

– Мы из ЖЭКа…

– У нас все в порядке: не течет, не каплет…

– Не все у вас в порядке, Валентина Петровна, – громко сказал Иван. Галя называла ему имена жильцов, к которым они шли. – Открывайте! Нас не интересует, каплет над вами или нет.

Дверь приоткрылась чуточку. Была она на цепочке. Выглянула женщина. Лицо у нее с сетью морщин под глазами было неестественно малиновым.

– А что вас интересует? – спросила она, настороженно оглядывая Галю и Ивана.

– Послушайте! – резко и с раздражением заговорил Егоркин. – Если вы самогон гоните, так хоть за квартиру вовремя платите!

Дверь испуганно захлопнулась.

– Мы платим…

– За четыре месяца не уплачено. Если завтра не заплатите, придем с милицией, – крикнул сердито Егоркин и подмигнул Гале. – Пошли.

Они стали спускаться. Галя молча стучала каблуками по ступеням позади мужа, а когда вышли на улицу, спросила:

– Почему ты решил, что она самогон варит?

– Нюх, – засмеялся Иван.

– Но ведь ничуть не пахло.

– Видала, как она дверью шарахнула, когда услышала про самогон. В точку попал. Завтра заплатит, как миленькая.

В следующем подъезде пришлось сразу на пятый этаж подниматься.

– Вот так набегаешься по этажам за день, потом всю ночь ноги горят, – вздохнула Галя.

Шум наверху они услышали еще на четвертом этаже. Крики раздавались как раз в той квартире, в которую им было нужно. Иван направился к двери решительно.

– Может, не надо? – шепотом остановила его Галя. – Потом…

– Надо…

Он позвонил резко. Шум утих, но дверь не открывали. Снова позвонил. Дверь заскрипела, заныла тяжело. Иван толкнул ее ладонью, шагнул через порог и сказал сурово открывшей женщине:

– Здравствуйте, Клавдия Сергеевна. Мы из райисполкома… Что у вас происходит?

Влажные глаза женщины были красные и опухшие. На вопрос Егоркина она всхлипнула, закрыла глаза ладонью и промычала что-то тягостно. В квартире за ее спиной было тихо. Иван прошел мимо женщины и заглянул в комнату. Там был полный кавардак. Стул валялся на полу посреди комнаты, рядом с ним в луже воды малиновая пластмассовая ваза. Тут же в луже скомканная газета. Стол сдвинут в сторону. Одним углом он упирался в полированный шкаф, дверца которого распахнута и видны ящики с бельем. Возле шкафа поперек кушетки на животе лежала девочка лет восьми. Плечи ее беззвучно дергались часто и быстро. На диване, ссутулясь, вжал голову в плечи взъерошенный мужчина с красным лицом. Должно быть, хозяин квартиры Николай Васильевич Мешков. Локтями он опирался на колени и одной рукой прикрывал лицо. Вид у него был жалкий.

– Что здесь происходит? – повторил сердито Егоркин, хотя ему было все понятно.

Мужчина повернул голову к Ивану и стал молча разглядывать его и Галю сквозь пальцы одним глазом. Другой был закрыт ладонью. Разглядывал и потихоньку расправлял плечи. Слишком юный, не солидный вид был у пришедших. Николай Васильевич окончательно расправил плечи и отнял руку от лица. Под глазом у него набухал, темнел синяк.

– А в чем дело? – спросил, в свою очередь, Николай Васильевич, поднимаясь. Говорить он старался грозно, но пьяный голос его, не привыкший к такому тону, подрагивал. – Кто вы такие?

Егоркин понял характер Николая Васильевича и, не желая препираться, уверенно шагнул к нему, толкнул пальцем в плечо, говоря по-прежнему сурово:

– Сидите, Николай Васильевич! Сидите! Хотите сказать: мой дом – моя крепость! Что хочу, то и ворочу.

Мужчина шмякнулся задом на диван, но не вскочил, не бросился на Ивана, как с ужасом ожидала Галя, а привалился пьяно к мягкой спинке и, стараясь сохранить достоинство, произнес с вызовом:

– Да, мой дом…

– Зарплату пропил? – с напором, не упуская инициативы, перебил Иван, поднял стул с пола и сел напротив Николая Васильевича. Галя и Клавдия Сергеевна стояли в коридоре. Клавдия Сергеевна прижимала к глазам платок. – Оставил без копейки семью. Девочке, наверное, в школу обуть нечего! И куражишься… Глянь, как дрожит, – кивнул Иван в сторону девочки. – Кровь ведь твоя… Не жалко?

Красное лицо Николая Васильевича вдруг сморщилось. Он крепко зажмурил глаза и покачал головой:

– И-ых, жалко! Друг… Только ты меня понял… Кланя! – Открыл он глаза и повернулся к двери. – Кланя, чаю нам!

Клавдия Сергеевна, видимо, поняла, что дело заканчивается миром, торопливо исчезла в кухне.

– И ты иди! – махнул рукой Николай Васильевич Гале, чтобы и она ушла.

Она взглянула на мужа. Он кивнул, и Галя ушла. Девочка поднялась с кушетки с мокрым лицом, посмотрела на Ивана и тоже направилась к двери.

– Оля! Оленька! – потянулся к ней Николай Васильевич, но Егоркин остановил его.

– Не надо. Пусть успокоится.

– И-ых, знал бы ты… Да если бы она и впрямь моя кровиночка… Да я бы… да я… – качал он головой с закрытыми глазами. – И-ых!.. Я ить раньше по командировкам… А она тут, – мотнул он головой в сторону кухни.

– Что ты мелешь! – перебил Иван. Он понял, что к обращению на «вы» Николай Васильевич не привык, не поймет. – Ты встань рядом с дочерью у зеркала! Встань! Это же твоя копия! Ты глянь на ее брови, лоб… Это же все твое! – Егоркин говорил наобум. Разглядеть девочку он толком не успел.

– А глаза? – встрепенулся Николай Васильевич. – У нас с Кланей серые, а у нее карие. И нос горбатый…

– А у матери твоей глаза какие, у бабки… Ты приглядывался? А у Кланиных предков… Разве с тебя род начинается? А? Кровь-то она далеко шибает! Ты четверых роди, и только один из четверых на тебя сильно похож будет. Это наукой давно доказано. – Николай Васильевич порывался что-то сказать, но Егоркин не давал ему, говорил с напором. – А ты разнюнился – не твоя кровь! Как баба… И себя терзаешь, и дочь, и жену!.. Без очков видно, чья она дочь… Ты в зеркало почаще глядись, когда разум мутнеть начнет…

Иван вдруг подумал: кого он учит? Ведь Николай Васильевич лет на пятнадцать старше его. Егоркину стало стыдно. Он поднялся, произнес:

– Пошли чай пить! – и направился в кухню.

Он слышал, как Николай Васильевич шлепал тапками следом. Галя сидела у стола. Клавдия Сергеевна вытирала полотенцем лицо девочки. У нее самой лицо посвежевшее, видимо, тоже умылась. Увидев Егоркина, Клавдия Сергеевна только теперь заметила, что и он, и Галя в куртках, и засуетилась:

– Да вы раздевайтесь! Что же мы так, что ли, чай будем пить?

Николай Васильевич вошел понуро, сел на табуретку у окна и неловко погладил по плечу девочку. Она отодвинулась от отца. Обижена еще была на него.

– Вы знаете, Клавдия Сергеевна, нам еще во многих квартирах побывать надо. Вы пейте, а мы пойдем, – сказал Егоркин.

Галя поднялась.

– Хоть чашечку, закипит сейчас!

– Рады бы, да не успеем…

– До свиданья, Николай Васильевич, – протянул Иван руку хозяину.

Тот поднялся.

– Ты б зашел… как это… посвободней будешь… Заходите, а? Может, в субботу, а?

– Боимся обещать, – взглянул Иван на Галю, – пообещаем, а не сможем. Но выпадет время, мы запросто…

Клавдия Сергеевна пошла провожать.

– А зачем вы приходили-то, – вспомнила она. – Дело ведь какое-то…

– У вас пять месяцев за квартиру не плачено, – смущенно сказала Галя. – Меня на работе ругают.

– За пять месяцев? – ужаснулась Клавдия Сергеевна. – Я думала, месяца за два… Он же… – взглянула она в сторону кухни и осеклась. – Заплатим, сразу заплатим…

На площадке остановились. Теперь куда? Глянули в список. Следующей значилась Николаева Галина Степановна, семидесяти двух лет. «Тезка» – вздохнула Галя. Жила Николаева с четырнадцатилетней внучкой в другом подъезде на третьем этаже.

– Сичас, сичас, сичас, – запел за дверью голосок, и тапки по полу бодро шмыг, шмыг, шмыг. – А-а! Гостечки дорогие! – обрадовалась старушка, увидев Галю с Иваном. – Долгожданные! Заходите, заходите, заходите, – запела она.

Была Галина Степановна маленькая, худая и, видно, очень энергичная и жизнерадостная. Кофточка на ней выцветшая с двумя дырками на животе и с разноцветными пуговицами разной величины. Когда-то кофта, вероятно, была зеленой. Юбка тоже застиранная, серая. В коридоре стоял запах редко проветриваемого запущенного жилья.

– Галина Степановна, мы из ЖЭКа, – сказал Егоркин.

– Хорошо, хорошо, проходите. Всем мы рады! Проходите, гостечки, и из ЖЭКа, и из милиции, всем рады!

Иван услышал запах перегара и понял, что старушка выпивши. Из-за приоткрытой двери в комнату высунулась любопытная головка девочки и тут же юркнула обратно. Только глаза черные блеснули.

– Бабуль, у вас праздник сегодня? – спросил Иван.

– Праздник, праздник! Жить немного осталось, вот и праздник каждый день…

– Э-эх! Гуляй, рванина! – рявкнул кто-то на кухне, куда старушка вела Галю с Иваном.

Галя отшатнулась назад. Шла она впереди мужа. Старушка хохотнула.

– Не бойтесь! Это Федька, обсевок… Он шумный, но смирный. Не бойтеся, проходите.

Иван заглянул в кухню. Там на табуретке за столом сидел, вернее, лежал на столе головой пьяный мужик. Лежал он смирно, тихо. Трудно было поверить, что это он секунду назад рявкнул таким громовым голосом. Старушка бойко подкатилась к нему, ткнула в бок остреньким кулачком. Мужик икнул и поднял голову. Он смотрел на вошедших, но чувствовалось, что не видел ничего, не соображал. К щеке его, к седой щетине прилип окурок и висел, не отлипался. Старушка увидела окурок, хохотнула снова, сняла его со щетины и вставила в ухо мужику. Он с прежним бессмысленным взглядом дважды махнул ладонью по уху, но окурок остался торчать.

– Во, пыль с ушей стряхает, – смеялась старушка. – Очнись, гости приехали! Гулять будем…

– Бум гулять, – тряхнул головой Федька.

– Садитесь, гостечки! – веселая старушка обмахнула одну за другой две табуретки и подставила их Егоркиным.

Галя с содроганием и отвращением на лице следила за происходящим в кухне. Осторожно, словно опасаясь отравиться, вдыхала воздух сивушный и кислый, вероятно, от остатков квашеной капусты. Она табуретку взяла, но от стола, заваленного грязной посудой, отодвинулась, села поближе к мужу, села настороженно, готовая вскочить в любой момент.

Глаза Федьки понемногу оживали.

– Вынь из уха, – сказал ему Иван.

Федька послушно поймал ватными пальцами окурок в своем ухе, посмотрел на него и кинул в тарелку с остатками капусты. Старушка тем временем искала что-то в тумбочке под мойкой за мусорным ведром, звякала пустыми бутылками. Наконец радостно выпрямилась, подняла бутылку с мутноватой жидкостью и воскликнула тонким голосом:

– Вот она, родимая! – и пропела: – Стала водка семь и восемь, все равно мы пить не бросим. Передайте Ильичу: нам и десять по плечу!.. Федя, салют!

– Пропала Русь! – рявкнул басом мужик. – Гуляй, рванина!

Мурашки у Егоркина пробежали по спине. Захотелось закрыть глаза и выскочить отсюда, забыть, как ужасное видение. Старуха стукнула дном бутылки об стол. Жидкость радостно плеснулась внутри, омыла грязные бока и заколыхалась, успокаиваясь.

– От кого же вы ее прячете? – спросил Иван, скрывая брезгливость. – От себя?

– Ага, не от кого? Только отвернись, Верка враз вылакает…

– Кто? Внучка?

– А то кто же.

– Ей же четырнадцать, кажется, – взглянул на Галю Иван.

– Бедовая растет, курва! – радостно объявила старуха. – Похлеще мамаши будет… Оторви да брось!

– А мамаша ее где?

– Мамаша далеко! Аж за Воркутой комаров кормит.

– Завербовалась?

– Умчали на казенный кошт, аж на пять годочков. – Голос у старушки погрустнел. – Довели, обсевки, – взглянула она на Федьку.

– Не я, – буркнул тот, не отрываясь от своего важного дела. Он поставил четыре стакана рядышком и старался разлить мутную гадость поровну. С первого раза это ему не удалось, и он переливал из стакана в стакан, добиваясь полной справедливости.

– А папаша где? – расспрашивал Егоркин.

– Поди узнай… Вот он, может, и есть папаша, – снова весело ткнула старушка кулачком в бок Федору. – Признавайся, ты?

Он как раз закончил свое дело и буркнул:

– Не я… Я свое дите знаю… Это не мое. Оно уже было… Налетай, – скомандовал он басом и первым схватил стакан.

Старуха живо подняла другой.

– Пьем за главного бича Леонида Ильича, – объявил Федька. – Хватайте! – недоуменно взглянул он на Ивана и Галю.

– Погодите, – остановил Егоркин. – Бабуль, ты помнишь, что почти два года за квартиру не платишь?

– Я не квартиросъемщица, – радостно взглянула на него старуха.

– Как? А кто же хозяин? – опешил Иван.

– Шурка, дочка моя.

– Почему она не платит?

– Так она же в Воркуте.

– Ну да, – растерялся Иван. – А кто же платить должен?

– Шурка. Она квартиросъемщица.

– Но она же в Воркуте.

– Я и говорю…

– Но вы-то здесь живете?

– Здесь.

– Тогда платить надо…

– Я в дочкиной квартире живу… Не-е, ты воду не мути, пришел, пей, – засмеялась старушка. – Я дошлая, ты меня не собьешь!

– Она не крати… не квати… – попытался вмешаться Федька. – Она не это самое… Понл… Пей… И пропади все пропадом!

– Тут без милиции не разобраться, – взглянул Иван на жену. – Пошли! – поднялся он.

– Девчонку жалко, – сказала Галя. – Пропадет в этом омуте. Спасать надо.

– Это Верка, что ль? – усмехнулся Федька. – Верка пропадет? Она тебе сейчас двадцать очков даст… Ты, может, и не нюхала, а у ей два аборта за плечами… За Верку беспокоиться не след…

– Вот мразь! – брезгливо произнес Иван о Федьке, как об отсутствующем. – И ведь не убедишь его, не поймет, что он мразь… Действительно, обсевок!

Они повернулись и пошли из кухни. Гадко на душе было и мерзко. Старушка семенила следом, говоря:

– Вы не сердитесь на Федьку. Может, он что не так ляпнул… Простите его. Он ить не всегда такой был, головастый мужик был. Председатель! Таким колхозом ворочал… Орденов у него страсть: и за войну, и за колхоз… Мы с ним с одной деревни, с-под Куйбышева… Море там строили, и деревню затопили. Стронули нас с места – и пошло кутырком… Я ить тоже замужем была, веселая была. А тута в Москве сошла с колес…

– Галина Степановна, – остановился у выхода Егоркин, – а ведь не дочь вашу судить нужно было, а вас! Вы ее сгубили, и внучке уж, считай, жизнь сломали!

– Правильно, правильно, детка! Я и в суде это говорила. Не послушали…

Егоркин захлопнул дверь.

– Расскажи кто… – проговорил он мрачно, – ни за что бы не поверил… Ох, как гадко!.. И я тоже… Судья выискался…

4

– Девочки, что делается! Ой! – воскликнула Валя Сорокина, врываясь в технический кабинет. Лицо у нее было возбужденное, красное. – Послушайте! – приоткрыла она дверь.

Девчата замерли за своими столами, вытянули шеи. Женские визгливые выкрики донеслись до них, ругань. Дверь вдруг распахнулась, ударила Валю, чуть не сбила ее с ног. В кабинет влетела Люба, секретарша.

– Я боюсь! – округляя в ужасе глаза, проговорила она. – Они сейчас волосы друг у друга рвать начнут. Жуть!

– Кто? Кто? – спрашивала Галя, не понимая, что происходит.

Она в последнее время вычитывала, сравнивала перепечатанные отчеты, наряды рабочим оформляла, принимала квартиры. Дел много навалилось, а тут полосой пошли переезды. Люди улучшали жилплощадь, переезжали в новые квартиры. Участок Галин плох был еще и тем, что в пятиэтажки люди надолго не поселялись. Занимали в них квартиры в основном те, кому надо было перебиться два-три года в ожидании хорошего жилья. Пятиэтажки, как гостиницы, только успевай выписывать, принимать квартиры. Прими формально, не заметь, скажем, разбитую раковину – и плати за нее из своих ежемесячных девяноста рублей. Вообще-то, каких там девяноста, вычтут подоходный да за бездетность – и получай семьдесят четыре рубля. Да муж сорок пять приносит, только за квартиру заплатить. Как ни крутишься, на еду с трудом хватает. Поневоле начнешь во всякую щель заглядывать, когда квартиру принимаешь от жильца: как бы что не пропустить, как бы не надул? А каждый жилец уговаривает, уламывает, чтоб приняла без замены испорченных смесителей, разбитых умывальников. Кому хочется оплачивать их? Смалодушничай, прими, а жилец, который въедет в эту квартиру, тебя заставит все заменить. Поэтому в последние дни Гале было не до интриг, которые плелись в ЖЭКе. Некогда было следить, как разгорался огонь соперничества между главным инженером и начальником ЖЭКа. Поэтому она не понимала, кто скандалит, думала, что опять рабочие по дому сцепились, и пыталась узнать: кто?

– Жанка с Нинкой, – отвечала ей Люба.

– Не может быть! – воскликнула Галя. Не укладывалось в голове, чтобы два руководителя, как базарные бабы, сцепились в кабинете так, что визги их за три комнаты слышны.

– Тю! – глянула на нее Сорокина. – Ты где витаешь-то? Они уже неделю при виде друг друга зубами скрипят… Ой, девочки! – отвернулась Сорокина от Гали. Стояла она по-прежнему у входа. – Что я узнала! – Валя понизила голос и округлила глаза. Техники за своими столами подались к ней, чтоб лучше слышать. – Жанка-то в Москву перебралась по фиктивному браку. Да-а! Нашла старичка, записалась с ним, прописалась, а через полгода он загнулся, и поживохивает она с сынком в двухкомнатной квартире…

– Без сынка, – поправила ее Люба. – Он в свою кооперативную только что въехал.

– А ты не знаешь? – повернулась к ней Валя. – Правду говорят, что Борис в аспирантуре учился, а его оттуда и из Москвы за двадцать четыре часа выперли?

– Было такое, – кивнула Люба.

– А за что? – снова спросила Валя.

Ее поддержала толстушка Лида, спокойная медлительная женщина, полная и розовощекая.

– Девчонку изнасиловал… И еще с наркотиками вроде что-то связано…

– Да-а! – ахнула Галя, вспомнив, как Борис набивался к ней в гости.

– За изнасилование стреляют, – сказала Лида с недоверием.

– Дураков стреляют, а кто умеет…

– А как же он в Москву вернулся?

– По лимиту на завод устроился… Год поработал, квартиру купил и аля-улю с завода…

– А из-за чего у них сейчас началось? – перебила Валю молчавшая до сих пор Ася Деркач, имея в виду руководительниц ЖЭКа.

– Жанка примчалась из РЖУ – как ошпаренная, – быстро заговорила Люба. – Вызвала Нинку – и пошло, пошло… Хомут (начальник РЖУ) Жанку наскипидарил…

– Я же говорила вам, помните, – подхватила Сорокина. – Жанка всем жильцам обещает, а доходит до Нинки, она не делает, не положено, сам жилец виноват… Жильцы на Нинку орут – она плохая, Жанка хорошая! Нинка терпела, терпела, да и Хомутову нажаловалась. Он сегодня вызвал Жанку и на кнахт…

– А знаете, – вмешалась толстушка Лида, – говорят, у Хомутова с Жанкой роман был…

– Тю! Да об этом вся Москва…

– Тихо! – перебила Сорокину Люба.

Донесся резкий стук двери. Техники замерли. В коридоре прошелестели быстрые нервные шаги.

– Нинка ушла! – прошептала Люба. – Я пойду!

Она потихоньку выскользнула в коридор.

– Ой, девочки, что будет! – покачала головой Валя Сорокина и почему-то на цыпочках прошла за свой стол.

В кабинете установилась полная тишина. Слышалось, как за окном тихонько урчала легковая машина, и громко чирикал воробей. Галя смотрела в отчет, сравнивала напечатанные цифры с теми, что она писала от руки, искала опечатки, но тут же забывала и снова начинала сравнивать. Думала с тревогой о том, что теперь будет с квартирой, не отзовется ли каким боком ссора Жанны Максимовны с Ниной Михайловной, как себя вести с ними, чтоб не раздражать ни ту, ни другую. В коридоре послышался стук каблучков. Стук приближался. Появилась в двери Люба и проговорила, стараясь быть серьезной:

– Егоркина, к начальнику!

Техники смотрели на Любу, потом повернулись к Гале и уставились на нее так, словно ее пригласили на казнь. И облегчение читалось во взглядах – слава Богу, не меня, – и сочувствие. Галя, услышав свое имя, вздрогнула. «Почему меня? – мелькнуло в голове. Зачем?» Она сидела и смотрела на Любу.

– Не тяни! – поторопила ее секретарша. – Сама понимаешь…

Галя вышла из-за стола.

– Начинается, – услышала она за спиной чей-то тревожный вздох и заволновалась еще сильней.

Жанна Максимовна сидела в кабинете с деловитым видом. Если бы Галя не слышала визгливые выкрики три минуты назад, никогда бы не догадалась о скандале. Только лицо у Жанны Максимовны было чересчур розовое. Егоркина от волнения села на стул, не дожидаясь приглашения, и тут же вскочила, подумав, не рассердит ли она этим Жанну Максимовну.

– Сиди, – сказала начальница. – Галина Васильевна (Галя отметила, что раньше она называла ее Галенькой), ты отчеты по воде и электроэнергии закончила?

– Люба перепечатала… опечатки ищу…

– Сегодня закончишь?

Галя утвердительно кивнула.

– Постарайся сегодня же отвезти в РЖУ.

Егоркина хотела сказать, что отчеты сдает главный инженер, но, вероятно, Жанна Максимовна догадалась об этом и опередила.

– Нина Михайловна у нас с завтрашнего дня не работает… Она подала заявление на перевод… поэтому ты сама… Сумеешь сдать?

– Попробую…

– Давай, торопись…

Галя, считая, что разговор закончен, поднялась и направилась к выходу.

– Погоди!.. Ты квартиру, кажется, снимаешь?

– Комнату… – остановилась Галя.

– Рублей пятьдесят платите?

– Сорок, да за свет…

– Послушай… У нас на участке Лиды склад в однокомнатной квартире. Там пять метел, три лопаты да два мешка с хлоркой и мылом… перебирайтесь туда и живите, пока жилье не получите. Зачем вам деньги выбрасывать… Да и сама хозяйкой будешь. Вымой, вычисти квартиру хорошенько… А хлорке да метлам мы место найдем.

5

– Алло, Ромашка? Привет, везунчик! – Голос у Бориса был радостный. – Ты знаешь, я тебе завидовать начинаю!

– Что такое?

– Ты сколько времени в Москве?

– Год…

– Год? – воскликнул Борис. – Всего год!.. А что же будет лет через пять?.. За год прописка, квартира, теплое местечко…

– Жена! – поддержал со смехом Роман. Ему приятно было слышать голос Бориса. В последнее время Борис, когда появлялся, непременно приносил что-то радостное, и будущее свое, по крайней мере ближайшее, Палубин не видел без Бориса.

– Ты хоть не забудешь, кто тебя человеком сделал?

– Один мой знакомый говорит: мало стать человеком, надо еще быть нужным человеком!

– Ну да! Я знаком с ним, – хохотал Борис. – У тебя с собой бабки есть?

– Имеются.

– Пропьем сегодня… У тебя еще не все столы заказаны? Найдешь?

– Для нужного человека всегда имеется. А что мы отмечать будем…

– Как что? – смеялся Борис. Роман догадался, что он под балдой. – Твою квартиру… Райисполком принял решение. Теперь ты полноправный хозяин.

– Пушка?.. – не поверил Роман. По его мнению, это было дохлое дело.

– Обижаешь?.. Я зря не обещаю… Пользуйся, да помни меня!

– Старик! Да ты отец родной! Я жду тебя… будет царский ужин!

– На меньшее я не рассчитываю… Нас четверо приедет…

Роман положил трубку и стоял возле стола, улыбался.

– Что ты остолбенел? – спросил Костя Ореховский.

Палубин глянул на него и вдруг захохотал, схватил его за плечи обеими руками:

– Костик, квартира у меня!.. Ну, Борис! Ну, мерзавец!.. Понимаешь, у нас с Ирой своя квартира… Ах, тебе не понять, ты по общагам не скитался! Я сроду не думал, что в двадцать один год я все это иметь буду…

– Это дело утвердить надо, – выставил Костя мизинец и большой палец.

– Утвердим, Костик! В воскресенье утвердим! Всех друзей соберу…

Борис долго не появлялся. Обслуживая гостей, Роман посматривал на двери ресторана. Не швейцар ли задержал? – возникала мысль. – Но он предупрежден, да и для Бориса швейцар не преграда. Просто задерживается, наверное. Роман представлял, как он обрадует сегодня Иру. Правда, ее не тяготило бабкино соседство, но беспокоило, кого теперь подселят. Не дай Бог, пьяницу! Друзья-алкаши шастать начнут. Пьянки до полуночи… Теперь можно отремонтировать квартирку, обживать, обставлять по-человечески. Деньги будут. Каждый денечек текут. Однажды чудак один ему сотенную на чай выложил. В тот вечер чаевых Роман принес домой как раз столько, сколько на заводе за месяц зарабатывал. Долг Борису он уже вернул. И сбережения небольшие появились. Уйдут они, должно быть, полностью на новоселье. Но будет день, будет и пища. Эти уйдут, приплывут другие, не замешкаются. Где же Борис? Вечер на исходе. Роман начал нервничать. Неужели ужин пропадет? Да и стол весь вечер пропустовал… Но Борис явился, явился шумный, веселый, уже хорошо поддатый. С ним парень и две девчонки. Одну Роман узнал. Римма, та, что с Борисом приезжала на пляж. С тех пор Роман ее ни разу не видел и думал, что тогда она с Борисом оказалась случайно.

– Мечи на стол, именинник! – приобнял Борис за плечи Палубина.

И Роман, сияющий, помчался за едой, а Борис со всей компанией в круг, к танцующим. Роман принес, расставил.

– Молодец, точно, царский ужин! – нахваливал Борис. Друзья его оттанцевали и рассаживались за столом. – Бери стул, падай с нами!

Палубин обнял сидящего Бориса за плечи сзади и объявил:

– Ребята, я сегодня счастлив! И счастье мое взошло только благодаря этому человеку. Без него я бы долго барахтался в луже, и неизвестно смог бы выкарабкаться…

– Вот это верно! – вставил Борис.

Роман чувствовал, что тому нравятся его слова, и продолжал:

– Он для меня навсегда останется магом и волшебником…

– Это же прекрасный тост! – подхватил Димка, так звали второго парня. – Выпьем за волшебника, за его чудеса!.. Наливай себе, – взглянул он на Романа.

– За короля волшебников! – уточнил Палубин и ответил Димке, разведя руками: – Нельзя, ребята…

– Брось, все можно… В этой жизни все можно, – сказал Димка, плеснул коньяку в рюмку и протянул Роману.

Палубин взял и окинул взглядом шумный зал, не видно ли директора Льва Борисовича.

До конца вечера Роман был в счастливом угаре. Он видел, что Борису нравится чувствовать себя перед приятелями важным человеком, и подыгрывал, заказал музыкантам песню, посвященную королю волшебников, но имени не назвал. Когда музыканты объявили, многие в зале зааплодировали, видимо, претендентов на королевский трон в ресторане было немало. Бориса вряд ли кто знал. Покрупнее него были деятели. Но вышло так, что аплодисменты как бы предназначены были только ему. Борис был доволен, и Роман чувствовал, что шутка удалась. Такую славу Борис вкушал впервые. Хотелось длить вечер, но он промелькнул, и Димка предложил отправиться к нему. Живет один, никто не помешает. Только еду и питье нужно отсюда захватить. Его поддержали… Пришла мысль об Ире, беспокоиться будет. Хотелось прийти пораньше, обрадовать жену, а то в доме снова напряженно становится. Смерть Клавдии Михайловны сблизила их опять. Но это недолго продолжалось. Стоило ему раз прийти домой поддатым, как она снова стала молчаливой, хмурой. Чаевых не брала, говорила, трать куда хочешь. Это умаляло радость от денег, раздражало, огорчало. Приходилось обманывать, увеличивать зарплату в ее глазах почти в два раза. Правильно ли поймет Ира его сегодняшнюю задержку. А не поехать нельзя. Неловко свиньей выглядеть перед Борисом. Он ведь ничего не выиграл оттого, что устроил его работать в ресторан. А что имеет оттого, что помог получить комнату? Думая об этом, Роман быстренько сдал выручку кассиру, чаевых хватило, чтобы оплатить ужин Бориса с его компанией, убрал столы.

Мотор взяли сразу. Ушлые таксисты знали об этом ресторане и перед закрытием крутились рядом. Втиснулись в машину впятером. Димка жил в новом районе, почти на окраине. Ехали долго. По пути выдули еще бутылку. Половину скормили Роману, мол, в ресторане сачковал, теперь отдувайся.

Димка, как самый толстый, сидел впереди, возле таксиста, а они вчетвером сзади. Девушки посреди. Борис рядом с Риммой, а Роман с Ларисой. Тесно, поневоле прижимались друг к другу. Чтоб удобнее было, Роман руку закинул на сиденье, и маленькая Лариса оказалась у него под мышкой. Пышные завитые волосы ее щекотали щеку, тонко пахли духами. Она оказалась вертлявой, разговорчивой, то к Римме поворачивалась, то поднимала лицо к Роману. Щекотала беспрерывно ему щеку волосами. К концу пути у Палубина поплыло перед глазами от хмеля, от нежности к Ларисе. Руку свою он опустил с сиденья на плечо девушки и прижимал ее к себе все крепче и крепче. А когда Борис с Риммой вдруг начали целоваться, и Лариса, смеясь, подняла лицо к Роману, указывая ему на них, он не удержался, клюнул ее в губы. Она обвила его рукой за шею, и Палубин задохнулся от ее мягких влажных губ. Так бы и лететь неведомо куда, покачиваясь в машине, в мягкой прелестной тесноте.

Роман не выпускал Ларису из объятий, жадно и нежно рассматривал в полумраке, целовал щеки, носик, глаза, блестевшие в свете мелькающих мимо огней. И она обнимала его, мягкая, покорная, милая, подставляя под поцелуи щеки, носик, глаза. Как же он не разглядел ее в ресторане? Думал, Димкина девушка, а она его, его. Уф, недаром говорят, что сгорают от счастья, нежности!

– Э-э, голубки! Прикатили, кончай секс! – донесся Димкин голос.

Роман очнулся, оторвался от Ларисы. Машина стояла. Борис с Риммой и Димкой смотрели на них, хохотали. Роман полез за деньгами в боковой карман и почувствовал, как под рукой бешено колотится сердце.

В комнате он оказался рядом с Ларисой на диване.

Всем почему-то хотелось хохотать беспрерывно, и они смеялись, показывали друг на друга, восклицали:

– Ты глянь!.. А он!.. А ты, ты!.. Ой!

Роман и Лариса раскачивались на диване, хохоча, толкались, падали друг к другу на колени, потом как-то неожиданно они сплелись руками, не оторвать, и кружится комната от ее сладких губ. А кто-то кричит, хохочет:

– Э-э! Голубки, не смущайте народ!

– Оттащите их в спальню! А то они прям тут – ха-ха-ха!

Кто-то сорвал их с дивана и стал выталкивать из комнаты. Идти, обнявшись, неудобно. Ноги заплетались, но чьи-то руки не давали им упасть. Потом их швырнуло куда-то. Они ухнули на мягкую кровать, сплелись еще крепче.

Очнулся Роман оттого, что кто-то дергал его за плечо, говоря:

– Проснись, Ромашка! Ты что, ночевать здесь собрался?

Палубин открыл глаза, взглянул на Бориса, не понимая, где он находится. Перед глазами плыло, в голове гудело.

– Вставай… Уже три часа, – смеялся Борис. – Машина ждет.

Роман обвел бессмысленным взглядом совершенно ему незнакомую комнату, все еще не понимая, как он оказался здесь.

– Поднимайся! – потянул его за руку Борис.

Палубин сел и увидел рядом с собой спящую девушку и уставился на нее, вспоминая ресторан, такси.

– Пошли! Ею Димка займется…

Роман послушно поднялся и двинулся к двери, шлепая босыми ногами по паркетному полу. Борис смотрел ему вслед, зажав рот ладонью, чтобы не заржать.

– Римма, сюда! – раздался в коридоре крик Димки и вслед за ним хохот двух голосов.

И Борис заржал. Роман глядел на них, не понимая, чему смеются, потом опустил глаза и шмыгнул назад в спальню. Он был в свитере, но без брюк. Борис аж присел от хохота. Римма с Димкой закатывались в двери спальни. Лариса проснулась от шума и тоже захихикала, потом вытащила из-под себя плавки и кинула Роману, который пытался возле шкафа натянуть джинсы на голое тело.

В машине Роман сидел сонный, смотрел на освещенные, непривычно пустые улицы, терпеливо ждал, когда доедут. О том, что будет дома, не думал. Пусто было. Высадили Римму возле подъезда. Борис проводил ее, потом сел спереди и бодрым голосом сказал таксисту, чтобы он ехал на Курский вокзал. Там бросил Роману: пошли! – вылез и зашагал ко входу. Роман брел следом, удивлялся: и в ресторан Борис приехал тепленький, и за столом не отставал от других, а все равно бодрый, не раскис, как он. В камере хранения они взяли две большие сумки и картонную коробку.

Борис указал ему на сумки, а сам осторожно поднял коробку и пошел впереди. Сумки не тяжелые. «Куда же он теперь с ними? – думал Роман. – Так и к рассвету домой не попадешь!»

Но Борис назвал таксисту его адрес. «Десять минут – и дома! – подумал Роман, и тревога охватила его. – Как перед Ирой оправдываться?» Вспомнилась Лариса, губы ее, искорки в глазах при мелькающих огнях. Стало стыдно и жалко Иру. Вспомнились распирающая его нежность и ощущение счастья. Подумалось: «А Лариса с Димой осталась». Представлял, что теперь у них происходит, и прошептал: «Мерзко! Как мерзко!»

– Ты о чем? – повернулся к нему Борис.

– Перебрал… Тошнит…

– Это не смертельно.

Когда остановились возле дома Романа, Борис вытащил из багажника сумки и коробку и сказал:

– Пошли! Вещички у тебя побудут.

Как ни осторожно открывал Палубин дверь, Ира выглянула из комнаты сразу же.

– Ирочка, привет! – шепотом проговорил Борис, ставя коробку на пол. – Прости, что разбудили… Я тебя поздравить зашел. Квартира эта теперь полностью ваша. Сегодня утвердили.

– Спасибо, – сдержанно ответила Ира, поглядывая на мужа, который виновато стягивал с себя куртку. То, что он пьян, она сразу поняла. – А это что? – указала она на сумки и коробку. – Подарки?

– Подарки, – хохотнул Борис. – Пусть пока у вас побудут. Я потом заберу. Куда деть? Сюда, наверно? – указал он на соседкину комнату.

– Туда заноси, – буркнул Роман.

Борис ушел. Ира при ночнике молча сидела на постели, на мужа не смотрела. Роман стягивал с себя свитер, мучительно думая, как снять напряжение. Жалко было Иру, не изверг же он, зачем он так ее мучает? Но почему она не хочет его понять? Почему бы ей не пойти ему навстречу? Разве бы он тогда стал ее мучить? Разве только он отравляет отношения между ними? «А ведь кроме жалости, я к ней ничего не испытываю!» – ужаснулся он. Палубин кинул свитер на спинку стула, повернулся к жене и попытался ее обнять:

– Ирочка!

– Отстань! – оттолкнула она его, и он разозлился, вспыхнул.

– Да, я выпил! Да, я был с Борисом! Он тебе не нравится… Почему я должен быть только с теми, кто тебе нравится?.. Почему?

– Тише… Соню разбудишь.

– И кто вообще тебе нравится? Кто?

– Тише, говорю… И не раздевайся, здесь ты спать не будешь. Он тебе выбил комнату, иди и спи в ней… – Ира не хотела, чтобы Роман спал в другой комнате. Хотелось, чтобы он попереживал хоть чуточку в ответ на те страдания, которые испытала она, ожидая его, хотелось, чтобы он успокаивал ее, говорил, что больше не будет задерживаться так долго, что понимает, чувствует, что она не может спать без него, от каждого шороха на лестнице вздрагивает, не он ли пришел. Но Роман ответил чужим, неприятным голосом.

– Значит, так?..

– Так… – сдерживая подступавшие рыдания, выговорила она.

– И уйду…

Ей хотелось крикнуть: «Не уходи!» – но она выдавила из себя:

– Уходи!

– Смотри… Тебе жить! – зло проговорил Роман и вышел из комнаты.

Ира, уже не сдерживаясь, зарыдала.

6

Наташа все-таки вытащила Егоркина на заседание Клуба новых интеллигентов. Иван знал, что Наташа говорила своим одноклубникам, что он был ранен в Афганистане, имеет орден.

Ждут они не подготовишку, а десантника из Афганистана. С одной стороны, ему было неудобно, был он в Афганистане неделю и не считал себя вправе представлять десантников, с другой – приятно, что он может быть интересен, а с третьей – сильно опасался, что разочарует ребят. Ведь все они москвичи, уверенные, начитанные, эрудированные, если мнят себя новыми интеллигентами, готовятся в будущем взять страну в свои руки и повести ее по единственно правильному пути. В автобусе шутил над Наташей, называл ее революционеркой. Чтобы не выглядеть дураком на заседании, Иван прочитал внимательно статьи Ленина, в которых тот говорил о революционной ситуации. Наташа поддерживала его шутки. Пусть шутит, лишь бы появился в Клубе.

Клуб был во дворе в подвале старого кирпичного жилого дома. Перед входом в подвал на стене табличка с надписью: «Спортивный клуб ЖЭК N4 «Геракл».

– Геракл! – вслух прочитал Иван, когда они подошли ближе, и Наташа объяснила, что здесь они собираются. – Значит, главный признак нового интеллигента – сила, крепкий кулак, – сжал он пальцы и поднес кулак к своему лицу, делая вид, что рассматривает. Кулак был внушительный. – Вроде бы я гожусь в интеллигенты… А ты как считаешь? – показал он кулак Наташе.

– Годишься, – засмеялась она.

Они спустились в подвал и оказались в довольно просторном помещении, в котором было, наверное, не менее двадцати ребятишек всех возрастов. Девочка не старше пяти лет стояла возле большого аквариума и, поднимаясь на цыпочки, следила за яркими хвостатыми рыбками, плававшими среди зеленых зарослей. В другом углу баловались, толкались и громко кричали, смеялись три паренька лет по десяти. Неподалеку от них за столом стоял худой мужчина с заросшим до самых глаз лицом, взъерошенными седоватыми волосами. Его окружили мальчишки и девчонки. Он показывал им какие-то листки и что-то говорил. Из-за гама ничего слышно не было. За другим столом в противоположном углу тихо сидели напротив друг друга над шахматами два мальчика. Третий стоял сбоку. Он облокотился обеими руками о стол, подпер кулаками подбородок и следил за игрой. Никто друг на друга внимания не обращал. Никто не взглянул и на вошедших Ивана с Наташей.

Стены помещения расписаны по штукатурке юмористическими сценами из спортивной жизни. Было видно, что работал над рисунками человек не бездарный. Над входом в длинный коридор приколоты белые листки с лозунгами, написанными размашистым почерком. Егоркин, увидев, что никто не обращает на них внимания, остановился посреди помещения, окинул взглядом стены и с ироническим пафосом стал читать вслух лозунги:

– «Без терпения и настойчивости нет личности!» «Вежливость, сдержанность, уважение к личности, доброта, честь, готовность помочь страждущему – основные черты интеллигента!» А при чем же тогда Геракл? – взглянул он на Наташу и стал читать дальше. – «Смысл жизни в служении Отечеству!» «Цель жизни – счастье своего народа!» У вас одного лозунга не хватает, – повернулся Егоркин к Наташе, усмехаясь.

– Какого?

– Основная черта Клуба – демагогия! – с тем же пафосом произнес Иван и засмеялся. – Лозунги-то из газет: приелись до тошноты!

Наташа не обиделась.

– Ты шелуху газетную стряхни, всмотрись в первоначальный смысл. Вдумайся, тогда поймешь…

– Люди тысячелетия бьются, ищут смысл жизни. А у вас – нет вопросов!

– Нет вопросов, – подхватила Наташа. – Назови, кто по-твоему прожил жизнь как надо.

– Зачем?

– Называй! Хоть кого – писателя, ученого… Несколько известных, – горячилась Наташа.

– Допустим… Гоголь, Чкалов…

– Хорошо, хорошо! – воскликнув, перебила Наташа. – Это хорошо, что Гоголь, Чкалов… Совершенно разные. Кажется, ни одной точки соприкосновения. Так ведь? А ведь оба славную жизнь прожили… Общее в их жизни то, что без их дел Родина была бы беднее. Оба они Отчизну прославили…

– Гоголь больше высмеивал, – вставил Иван.

– Да, высмеивал, пороки высмеивал, помогал очиститься от них… Не просто это было делать, а не замкнулся в своем мирке, не брюхо свое ублажал. Проще и приятнее было бы жизнь в наслаждениях провести. И Чкалов также. Поэтому мы их и не забыли… А кто помнит тех, кто для брюха своего жил? Тысячи таких было рядом с ними… Проследи жизнь тех, кого люди помнят, и поймешь – они меньше всего о себе думали, и, значит, смысл жизни в служении своему народу, Родине. Иного нет!

– Натаха, привет! Ты чего это проповедуешь? – возник возле них парень. Он только что влетел в комнату.

– Юра, познакомься, Иван Егоркин… Ты слышал о нем… много…

Парень сразу посерьезнел, подтянулся, сжал руку Ивана неожиданно крепкими пальцами. Юра был стройный, узколицый, с короткими русыми волосами.

– Мы ждали… Это хорошо, правильно… – Он смутился вдруг.

– Ты сегодня ведешь? – быстро спросила Наташа.

Иван понял, что она поторопилась вывести Юру из неловкого положения.

– Я, – взглянул на нее Юра. – Я побегу, заходите, – сказал он Ивану и быстро двинулся в длинный коридор.

Егоркин и Наташа пошли вслед за ним. В ярко освещенный коридор с обеих сторон выходили двери с надписями: «Шашки», «Бокс», «Борьба», «Теннис»…

– Ух ты! У вас тут, как во Дворце спорта…

– Сюда из других районов ребята приезжают. – Наташа произнесла это так, словно это она организовала клуб «Геракл». – Здесь раньше какое-то учреждение было…

Она толкнула дверь, на которой не было надписи, только две дырочки от шурупов темнели. В небольшой комнате с низким потолком, где они оказались, было человек пятнадцать. По тому, как встретили Наташу, заулыбались, потянули к ней руки, приветствуя, сразу стали расспрашивать о чем-то, Иван понял, что ее здесь любят. Егоркину тоже подавали руки, глядели с уважением, интересом. Видимо, Юра успел объявить, кого привела Наташа. Ее позвали к столу, а Ивану предложили сесть у стены. Он устроился в деревянном кресле и стал рассматривать комнату. Парней было большинство, девчат немного. Одни сидели в креслах, расставленных вдоль стен, ждали начала, переговаривались между собой негромко. Другие столпились возле стола и говорили, казалось, все разом, спорили. Наташа тоже яростно включилась в спор. Стол стоял у единственного окна. Оно было зарешечено толстыми прутьями и поднято неестественно высоко к потолку. Верхний глазок закрыт небольшой желтой занавеской. Сквозь нижний пыльный глазок видна сырая кирпичная кладка.

Ребята у стола, видимо, пришли к какому-то мнению, стали расходиться, рассаживаться. Наташа подошла к Ивану, устроилась рядом. За столом остались двое: Юра и круглолицый, с гладкими темными волосами, зачесанными на пробор, серьезный паренек. Юра стукнул несколько раз ладонью по столу, оглядывая комнату, и громко сказал:

– Тише, ребята! Пора начинать… Ждать всех не будем. Кто опоздал, подойдет – подключится. Тему дискуссии все знают… Но прежде я хочу познакомить вас с нашими гостями: Саша Попов, покажись!

Поднялся невысокий паренек с большим толстогубым ртом и сердитыми глазами. Он сердито и почему-то вызывающе смотрел на ребят, пока о нем говорил Юра. Подстрижен он был коротко и всем своим видом напоминал призывника.

– Саша Попов – один из организаторов молодежной группы. Цель и задачи ее они держат до поры в тайне. Нам таиться нечего, у нас организация открытая, пусть послушает… Павел Поспелов, – назвал Юра следующего гостя, – студент третьего курса факультета журналистики МГУ. – Юра указал рукой в сторону белоголового парня. Иван еще раньше обратил внимание, что этот белоголовый парень старше всех здесь. Павел, когда его назвали, приподнялся и легонько тряхнул волосами. Брови у него тоже были белые и редкие, и от этого лицо казалось безбровым и облезлым. – Иван Егоркин, бывший десантник, за Афганистан имеет орден Красного Знамени…

Иван, как и студент, приподнялся немного, качнул головой и сел. Среди ребят пробежал легкий шелест. Егоркин удивлен был. Он не знал, что многие из ребят давно отрабатывают приемы, которые он показывает Наташе. Она рассказывала об Иване, невольно приукрашивая. Поэтому имя его было здесь знакомо, и некоторые мечтали привлечь его в свою организацию.

– Теперь к делу: послушаем доклад нашего председателя Михаила Булыгина.

Круглолицый паренек, сидевший за столом рядом с Юрой, поднялся, зашелестел листами бумаги. Вид у него был серьезный, брови сдвинуты. «Копирует кого-то!» – подумал с усмешкой Иван.

– Слушай внимательно, умный – страсть! – шепнула Наташа.

– Слишком он деловой, как бы в бюрократа большого не вырос. Юра мне больше нравится, – тихонько ответил Иван.

– Правда? – обрадовалась Наташа. – Считай, что я тебя поцеловала!

– Основной тезис моего выступления таков, – начал Булыгин, – в настоящий момент в стране наличествуют все три признака революционной ситуации!.. Я напомню вкратце ленинскую характеристику революционной ситуации. Это, во-первых, «кризис верхов», создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение народов. Когда не только «низы не хотят, но и верхи не могут жить по-старому». Во-вторых, обострение, выше обычного, нужды и бедствий народа. И в-третьих, повышение активности масс, я бы добавил, особенно молодежи…

– Прости, Миша! – перебил студент Павел Поспелов. – Но у Ленина, кажется, речь шла не о народе и верхах, а о господствующих и угнетенных классах?

– Верно! – не смутился, а, наоборот, зажегся, подхватил Булыгин. – Ленин речь вел о классах. В нашем обществе границы между классами стерты, но политическая ситуация, как я покажу ниже, соответствует ленинским словам. Ленина с нами нет, чтобы доказать это. И наша обязанность, наша, никто за нас это не сделает! Нашими, пусть слабыми силами проанализировать сложившуюся обстановку. Я думаю, нам следует обсудить на ближайшем заседании политические отношения в бесклассовом обществе на примере сегодняшней ситуации в стране, рассмотреть вопрос об угнетенных и угнетателях в бесклассовом обществе, на какой слой населения возложена сейчас роль новой буржуазии. Это потом, а сейчас не будем отвлекаться от темы…

Проговорил все это Миша энергично, с напором, и Егоркину стало интересно слушать. А начал Булыгин говорить немного нудновато. Возражение студента словно зажгло его. Видно, Миша был по натуре полемист. Нужно ему было, чтобы кто-то не верил ему, возражал. Доказывая первый признак, Булыгин говорил о вещах, знакомых Ивану. О многом он сам читал в газетах, слышал в выступлениях Леонида Ильича, и Анохин кое-что рассказывал: говорил Миша о коррупции, протекционизме, взяточничестве в верхах, о разложении экономики, о которой кричали прилавки каждого магазина, о деле «Океан», известного всей стране, о всеобщем безразличии из-за лицемерия и лжи верхов, да и во всех сферах жизни, о том, как, какими средствами бюрократически-управленческий аппарат разлагает общество, создает видимость работы, присваивая чужой труд, убежденно говорил, что по сути своей управленческий аппарат превратился в особый привилегированный класс, противостоящий рабочим и крестьянам, привел слова Ленина, что «классы – это такие группы людей, из которых одна может присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства». По мнению Миши, управленческий аппарат как раз полностью соответствует всем признакам класса. Он так страстно соединил все эти факты, вроде бы известные Ивану, показал, как разлагается общество, что Егоркин почувствовал боль, словно это он допустил к власти мерзавцев, словно лично от него зависела судьба Родины, а он проворонил. Иван не заметил, как подался вперед, вытянулся навстречу словам Булыгина. Не замечал и того, что все точно также слушают оратора, который в такт доказательствам своим, размахивал рукой с зажатой в ней пачкой бумаги. Говорил он в полной тишине, говорил о бесправии русского народа, особенно в провинции, в деревнях, вынужденного заливать водкой пустоту и никчемность своей жизни и гибнуть, гибнуть. Миша говорил, что многие начинают инстинктивно понимать это, потому и возникают всевозможные объединения фанатов, панков, хайлафистов, рокеров. Молодежь не желает жить так, как живут отцы, а как жить – не знает.

Когда он кончил, наверное, с минуту стояла тишина. Слышно было, как Булыгин шелестит листами, засовывая их в кожаную папку. Он не читал, но, видимо, листы ему нужны были для уверенности. Егоркин вспомнил свои горестные мысли о сегодняшней судьбе России после разговора с Анохиным на поминках Клавдии Михайловны. Как созвучно было с ними выступление Булыгина! Только тогда тоска была на сердце, тяжесть, а сейчас хотелось действовать, действовать… Но как? Что делать? Где его место в борьбе за душу человека?

– Так дальше нельзя… Мы должны что-то делать, – тихо проговорил Юра. – Делать, а не разговаривать.

– Нет, – возразил Миша Булыгин. – Скольких торопливость сгубила! Терпение, терпение! Мы должны готовить себя к будущей борьбе.

– К какой борьбе!? – воскликнул Юра. – К борьбе за существование?

– Если сейчас в стране революционная ситуация, то наша роль не завидна, – проговорила Наташа.

– Почему? – спросил Юра.

– Пока мы будем терпеть да готовиться, ситуация изменится. И я не уверена, что к лучшему… И мы останемся бесплодными созерцателями…

– Прости, но Ленин верно заметил: революционная ситуация переходит в революцию только тогда, когда революционные массы способны сломить старое правительство. А ты видишь эти революционные массы? Я нет…

– Если их нет, мы должны подготовить! – вскочил вдруг Саша Попов. Он не говорил, а кричал, словно опасаясь, что его прервут. – Надо размножить эту речь в тысячах экземпляров, идти в ПТУ, к рабочим в общежития, к фанатам, к рокерам, будить в них национальное чувство. И объединяться, объединяться! Объединяться и заявлять о себе, пусть знает народ, что мы существуем! Пора! О нашей группе вы услышите двадцатого апреля!

Прокричав все это, Саша Попов сел.

– И чего разорался, – буркнула себе под нос Наташа. – Нельзя нормально сказать.

Егоркин услышал и усмехнулся.

– А почему именно двадцатого апреля? – почему-то вкрадчиво спросил Юра. – А не двадцать второго?

– Да, ты правильно понял, – снова вскочил Саша. Лицо у него было бледное. – Да, мы заявим о себе в день рождения великого человека! Да, он думал только о своей нации, желал добра только своему народу, а мы хотим, чтобы процветал наш народ, не хотим, чтобы утонул он во лжи, разврате, корыстолюбии!

Иван не понял, о чьем дне рождения говорил Саша, но по нехорошей тишине в комнате догадался, что что-то здесь не то, и взглянул на Наташу. Лицо у нее было алое, а сузившиеся глаза впились в говорившего парня.

– О ком он? – шепнул Иван.

Но Наташа не услышала его вопроса, крикнула, перебивая Сашу:

– Погоди! Ты фашист?!

– Да, мы фашисты! – гордо, с вызовом повернулся к ней Саша.

Егоркин обомлел. Он не знал более оскорбительного слова для советского человека. Назвать кого-то фашистом, верх оскорбления. И вдруг человек сам себя называет фашистом. Иван не успел прийти в себя, как вскочила Наташа и закричала:

– Я требую, чтобы он покинул комнату. Требую!

Глаза ее сверкали. Иван никогда такой яростной ее не видел. Вся комната сразу возбужденно загудела. Некоторые ребята тоже вскочили, рванулись к Попову. Он стоял ощетинившийся, как волчонок.

– Тихо! Тихо! – стучал кулаком по столу Юра. И когда чуточку умолкли, крикнул Саше, указывая рукой на дверь: – Попов – вон!

Саша двинулся к выходу прямой, гордый, не глядя ни на кого.

– Кто его привел? – спросил Юра.

– Я не знал, что он… – виновато ответил Миша Булыгин. Слово «фашист» неловко произносить по отношению к своему сверстнику.

– Ребята, – обратился ко всем Юра, – пока мы здесь разговоры разговариваем, такие мерзавцы, как Саша, сбивают с толку подростков…

– Не мерзавец он, – перебил студент. – Запутался он… Знает, как не надо жить, а как надо – не знает. Вот и мечется! Да и мы чувствуем сейчас, что надо что-то делать, а что – никто не знает…

– Я знаю! – вскричала Наташа, раскрасневшаяся, колючая. – В других городах уже созданы группы порядка. Пора и нам создавать свою!

– Для чего?

– Для того чтобы ставить на место фашистов, панков, металлистов! Взять в свои руки порядок в городе, очистить от нечисти.

– Это что же? – спрашивал студент. – Встречать и бить их?

– Если не поймут слов, то и бить!

– Нет, нет! – запротестовал Миша Булыгин. – Насилие и интеллигентность – качества несовместимые…

– Ребята, послушайте меня, – поднялся Егоркин.

– Скажи, скажи! – обрадовалась Наташа, решив, что он ее поддержит. А за ним непременно пойдет большинство ребят.

– Ребята, признаюсь, я иронически относился к вашим заседаниям, когда мне Наташа рассказывала. И не ожидал того, что услышал. Я потрясен!.. Ваши заседания не разговоры, это уже дело!..

– Я им об этом все время толкую, – обрадовался Миша неожиданной поддержке.

– Ах, все испортил! – с досадой вздохнула Наташа. – Лучше бы сидел.

– Мне тоже после доклада стыдно стало, что я ничего не делаю, чтобы людям радостней было жить… Не знаю я пока, нужна ли нам группа порядка, подумать надо, добро ли она будет творить или зло плодить. Создать ее просто, я вижу это по вашим горящим глазам, но надо ли, надо ли…

7

Галя с Иваном перетащили ведра, метлы, лопаты, хлорку в ЖЭК, в подсобку. Вымыли, вычистили квартиру, проветрили от застоявшегося запаха хлорки и мыла и в воскресенье перевезли одежду и софу. Теперь Гале до работы идти две минуты. ЖЭК в соседнем доме. Но главное – стипендия Ивана будет дома оставаться. И одни в квартире. Что нужно еще для счастья? Квартирка, откровенно говоря, никудышная. Никто из очередников района не хотел ее получать. Она на втором этаже, над рестораном. Под окнами вместо балкона крыша. Ресторан соединяет собой две башни жилых домов. И зачем-то с лестничных площадок башен сделали выход на крышу ресторана. Мальчишки днем, кажется, с крыши не слезали, носились под окнами. Иногда и взрослые переходили из башни в башню, чтобы не спускаться лишний этаж вниз… Будет потом сильно мучить по ночам Егоркиных дверь служебного входа в ресторан. Хлопки ее, как пушечный выстрел, будут бить в уши, не давать заснуть до часу ночи, пока все работники ресторана не покинут его. Но это потом, а сейчас Егоркины счастливы, мечтают, как соберут друзей на новоселье в следующий выходной. Сегодня гулять у Палубиных, а через неделю к ним. У Палубиных, конечно, квартира не чета этой; двухкомнатная, высокие потолки, мощные дубовые двери. А здесь выходная дверь расхлябана. Замок выбивали, видно, не один раз, болтается, держится еле-еле на картоне. Коробка тоже разбита, латана-перелатана. Ключ не нужен, ткни пальцем и входи.

– Ничего, подремонтируем, сделаем… главное – своя, – успокаивал Иван. – Воровать у нас нечего!

– Воровать нечего, да одной страшно в квартире находиться…

Вечером они приехали к Палубиным, приехали первыми. Стол был уже накрыт в новой комнате. Она была больше Ириной. Вещи старушки почти все выкинули на свалку. Оставили старинные комод и сервант. В комнате просторно. Стол у окна, места для пляски много. Галя ходила вокруг стола, удивлялась:

– Ух ты, чего только нет! Где же вы брали продукты? А вина-то какие?

– Муж у меня как-никак ресторанный деятель, – улыбалась Ира.

Роман с радостью видел, что жене приятно удивление подруги, и думал, что, может, после вечеринки она поймет, что достаток, каким бы образом он ни достигался, лучше, чем кое-как перебиваться. Соня вошла в комнату вслед за ними, ухватилась руками за край стола и тянула голову, чтобы рассмотреть, что на столе. Ира, разговаривая, наблюдала за ней: как бы чего не столкнула на пол.

– Сколько же вы на это ухлопали? – обвела Галя рукой накрытый стол.

– Спрашивай у него, – кивнула Ира на мужа, на этот раз с некоторой усмешкой. – Он у меня распорядитель финансов. Я только по мелочам – картошка, крупа.

– Чего там… месячная зарплата, – отмахнулся Роман, как от несущественного. С Егоркиными на эту тему говорить не хотелось.

– А моя месячная зарплата – вот, – поднял Иван над столом за горлышко две бутылки коньяка.

– Молчал бы о своей зарплате, – засмеялась Галя. – У тети Шуры твоя месячная зарплата.

– Теперь-то дома будет…

– Нет, нам такое не потянуть, – медленно проговорила Галя, думая о своем новоселье.

– Перебрались? – спросила Ира заинтересованно.

– Переехали.

– Мам, рыбки, – тянулась к тарелке девочка.

– Соня, рыбу ты ела… Всю ночь воды просить будешь, описаешься. Погоди чуть-чуть! – Ира отвела Соню от стола и снова повернулась к Гале, стала расспрашивать о квартире.

– Купил, что ли? – указал Иван Роману на новенький японский магнитофон и на непонятный, сверкающий никелем ящик, стоявший рядом с магнитофоном на коричневом старинном комоде. На аппаратуру Егоркин обратил внимание, как только вошел в комнату.

– Это Бориса…

Магнитофон привезли они ночью с Курского вокзала в той картонной коробке, которую нес Борис. Он сам предложил попользоваться магнитофоном на вечеринке.

– А это усилитель? – указал Иван на ящик, сверкающий никелем.

– Видеомагнитофон, – засмеялся Роман. – Борис привез порнуху… Сегодня посмотрим.

– Ты что? – удивленно спросил Егоркин тихо и взглянул на Галю и Иру. – При них?

– А им что, неинтересно?

– Ты серьезно?

– А что тут такого?

– Если ты хочешь своими руками жену развращать, то меня уволь.

– Да брось ты, старик, кому развращаться, давно развратились… Пошли телевизор принесем, подключим, пока трезвые…

Пока перетаскивали телевизор из другой комнаты, пришли Димка с Ларисой и Борис с Риммой. Знакомились, раздевались. Роман не видел Ларису после того туманного вечера. Но думал о ней много, вспоминал езду в такси, хохот в комнате. Что с ними тогда случилось? Что за сила притянула друг к другу? Недоумение вызывал Димка. Ведь, судя по тому, что он везде бывает с Ларисой, он с ней встречается. Почему же тогда так спокойно отнесся, когда она почти на глазах у него была с Романом? Да что там на глазах, сам способствовал, выволок из комнаты и на кровать швырнул. Сейчас Лариса вела себя с Палубиным так, будто и не было той поездки. У Романа мелькнула мысль: не приснилось ли ему все по пьянке. Но японский магнитофон был наглядным свидетельством, что та ночь была.

Появился Костя Ореховский. Привел он с собой Надю, худую, высокую проститутку из ресторана, у которой походка дрессированной лошадки. Роман с неудовольствием увидел Надю. Зачем нужно было тащить именно ее? Не мог Костя кого поприличней найти? Что собой представляет Надя – за версту видно. Роман сказал это Косте, когда они на минутку вдвоем оказались.

– Тебе-то не все равно, – удивился Костя. – Она баба добрая. Я иногда пользуюсь…

– Ты извини, старик, пользуйся кем хочешь. Сюда бы не тащил. Слишком яркий у нее след профессии на лице… У меня в семье и так напряженка…

– Что у тебя жена, дура?

– Да не дура… оскорбиться может… – говоря это, Роман с беспокойством посматривал в сторону Нади, к которой подошел Егоркин и что-то хмуро говорил, показывая пальцем на ее кармашек на груди с американским флагом. Была она в джинсовом платье с многочисленными кармашками, вытачками, погончиками. Надя недоуменно и растерянно глядела на Ивана. Роман понял, в чем дело, и поспешно двинулся к ним.

– Ты не думала никогда, – говорил Иван Наде, указывая на флаг и три буковки под ним, – что вот сейчас, именно сейчас в Афганистане рвутся мины с этими буковками и гибнут наши парни. Между прочим, твои сверстники! И может, сейчас умирает тот, кто мог бы стать твоим мужем. Ты задумывалась над этим? – Иван замолчал.

Надя слышала все это впервые. И смотрела на Ивана с недоумением. Псих какой-то! Когда Егоркин замолчал, она думала, что он отстанет, но Иван ждал ответа, и Надя пожала плечами:

– Нет…

– Подумай в следующий раз, прежде чем надевать такое платье.

– Так оно же красивое! – удивилась Надя. – И мне идет… Все говорят…

– Наверное, красивое… Но это, – указал он снова на флаг – спороть надо. Давай сейчас и сделаем. Роман нам лезвие даст, – увидел он подходящего к ним Палубина.

Надя растерянно и испуганно смотрела на Ивана, не понимая, шутит он или говорит серьезно. Для нее особая ценность платья заключалась в эмблеме с флагом.

– Старик, на секундочку, – взял Ивана за руку Палубин и отвел в сторону. – Ты что, к платью, что ли, ее прицепился?

– Не к платью, к флагу…

– Не связывайся ты с ней… Это проститутка…

– В каком смысле?

– В прямом… Живет этим. Я тебе рассказывал о трех ресторанных девицах… Она одна из них.

Егоркин вспомнил: действительно рассказывал Роман.

– Ну и компашку ты собрал… А Лариса с Димой, случайно, не лесбиянка с гомиком… для полного букета.

– Брось, старик… Хорошие ребята.

– Ты знаешь, Роман, скажу честно, я тебя понимать перестаю… И это пошлое снисходительное словечко «старик» ох как не нравится…

– Мужики, за стол! Где вы тут, – заглянула в комнату Галя.

Роль тамады взял на себя Борис. Разливал, балагурил, посмеивался, говорил длинные тосты. Магнитофон урчал потихоньку, заполняя комнату уютом. Роман радовался, что застолье удалось. Жаль, Ира молчалива и грустна. Она суетилась, меняла тарелки, подкладывала еды Соне, сидела девочка между ними, но веселья в глазах у Иры не было. На это внимания никто не обращал, Иван, кажется, только заметил. Он тоже мрачноват, как бы не испортил компанию, влезет со своими дурацкими идеями. А Галя молодец, веселится. Пришел в гости, не сиди индюком.

– Ваня, по единой? – потянулся Роман к Егоркину со стаканом. – Не пропадем! Все хорошо… Галя, все хорошо?

– Нет вопросов! – засмеялась Галя, ответив любимым выражением мужа, и взглянула на Ивана. – Ванюша, ты чего такой? Выпей, в следующее воскресенье у нас соберемся…

– Только не с ними, – шепнул ей на ухо Егоркин, обводя глазами стол.

– Что я, слепая? – засмеялась Галя. – Только Романа с Ирой позовем.

Иван поцеловал ее в ухо и прошептал:

– А вот та, Надя, профессиональная проститутка. В ресторане промышляет.

– Да-а… Врешь?

– Роман говорил… Не смотри ты на нее так, догадается.

– Догадается, гляди-ка, они уже пьяные все, вилки не видят.

– Черт с ними!.. А к нам я хотел Анохина пригласить, Наташу с кавалером…

– А разве у нее есть? – Галя взглянула на него удивленно.

– Пригласи – увидишь.

– Ну да, она с тобой в последнее время больше, чем с родной сестрой, бывает…

Заметив, что гости стали говорить разом, Роман врубил магнитофон почти на полную мощность. Ребята загремели стульями, Ира начала собирать грязные тарелки, но Борис схватил ее за руки, потянул к танцующим.

– Ирочка, у кого новоселье – у меня или у тебя? Давай веселиться, плясать! Уберется, успеется!

Ира танцевала, но озабоченность с лица не исчезла. Роман следил за женой и за Ларисой. Лариса – огонь, танцевала, извиваясь, как пламя, руки ее гибкие ни на секунду не замирали. Глаза сверкали, влажный рот полуоткрыт в улыбке. А Ира – рыба вялая, дергалась потихоньку на одном месте, так и хотелось крикнуть: «Да развеселись ты, дурачься, тебе же только двадцать лет!» «Какая-то она не компанейская! Какие мы разные! – думал Палубин. – Как же мы будем дальше жить? Я не могу жить, как она хочет! Мне хочется жить весело». Он представил своей женой Ларису. У-у, сейчас бы и он ходил ходуном по комнате! «Господи, как же я ошибся!» – впервые подумал о своей женитьбе как об ошибке и ужаснулся этой мысли.

Егоркин после разговора с женой повеселел, танцевал, любовался Галей. На его взгляд, танцевала она красивее, чем девчата. И в азарте не уступала, несмотря на то, что, судя по всему, танцы для Риммы и Ларисы – родная стихия. Но движения их для Ивана были менее изящны, развязность сквозила.

Устали дергаться, прыгать, посидели за столом.

– Боря, врубай порнуху! – сказала Лариса.

– Не насмотрелась тогда, – засмеялась Римма, взглянув на Романа.

Шутку ее поняли, вспомнили, как пьяный Роман бродил в одном свитере по квартире Димки, захохотали.

– С чего начнем?

– Все равно…

Борис заряжал кассету, а ребята сдвигали стол, чтобы, сидя за ним, всем было удобно смотреть. Ира повела Соню укладывать спать, сказав, что девочка засыпает быстро. Она неторопливо, отдыхая от суеты и шума, стелила постель, разговаривала с дочерью по привычке, а думала о Романе, о гостях, о Гале. Повезло ей: Иван спокойный, понимающий, добрый, не потянулся за этим пошляком Борисом и не алчный. В последнее время главным злом на земле Ира считала деньги. От них все горе. Ей казалось, если отменить их, то путь к счастью для всех будет открыт. Ничего нет страшнее денег. Придумал их дьявол, чтобы совратить человека. И человек так бездарно попался на эту приманку.

– Сейчас мы с тобой бай-бай. И Маша спать будет, – накрыла Ира одеялом Соню и куклу. – Видишь, Маша уже глазки закрыла. Так ей бай-бай хочется. Сейчас мы Маше сказку расскажем, как идет бычок качается, вздыхает на ходу… Сейчас мы узнаем, куда идет бычок и о чем он вздыхает…

В комнату вдруг, смеясь, вбежала Галя, ойкнула, увидев Иру над кроваткой.

– Ой, иди посмотри, что там показывают! Я посижу. Иди глянь!

Ира вышла и через минуту вернулась, морщась:

– Мерзость какая! И эти… как они смотрят, как не стыдно, ребята рядом…

– Как смотрят? – фыркнула Галя. – Это их жизнь! Они на себя смотрят. Ты разве не знаешь, что Надя проститутка…

– Как? – смотрела на нее удивленно Ира.

– Так… Настоящая проститутка, работает в том же ресторане, где и Роман. И Костя там работает.

– Костю я знаю. Он Ромку учил, – прошептала Ира и вдруг заплакала. – Ой, Галя, я не знаю, как мы дальше жить будем… Роман погибает! Ничего… не могу сделать… Ничего… И рожать я не буду, ой не буду!

– Ты что, шестой месяц уже…

– Пусть… пусть… Не будет у нас жизни…

Глава третья