1
Предстартовое волнение, суета, речи при открытии гонки, узкие улицы города с бесконечными поворотами – все это позади. Гонщики вырвались на простор. Темп сразу возрос. Яростно зашипел асфальт.
Местность холмистая, дорога извилистая. Алешино любимое шоссе. И что темп высок, ему нравится.
Прохладно было утром. Небо серое. Пока ждали старта, озяб. Теперь грелся. Мелькали мимо голые кусты, деревья. Белые вспененные абрикосы. Ни единого листочка на ветках, одни цветы. На холмах и в долинах сереют ровные ряды бетонных столбов. Виноградники. Виноградный край. Когда шоссе взбиралось на холм, темп сразу падал, слитное шипение утихало, тяжелее, слышнее становилось дыхание гонщиков. Под гору наоборот: шипение, шипение. Силы у всех свежие. Никто не отстает. Вперед тоже не пускают. Темп высок, попыток удрать почти нет. Рановато. Смысла нет дергаться.
Сорвались с очередного холма, и сразу из-за деревьев замелькали черепичные крыши городка. Вдоль улиц – люди! Стоят, кричат, подбадривают своих, машут руками. Гонку во Франции любят. Впереди каравана замелькали майки французов. Сами рванулись вперед, да и другие гонщики не препятствовали им. Пусть потешат самолюбие свое и болельщиков. Вся борьба впереди.
Улицы узкие. Караван сбивается плотнее, растягивается. Алеше повезло. Когда взбирались на холм перед городком, он оказался первым. При спуске его обошли, но все-таки в городке он шел в голове гонки. Где-то чуть сзади виднелись алые майки Кончакова, Юрзина и других советских гонщиков. Лидером на эту гонку команда выбрала Николая Кончакова. Он был силен. Команда теперь должна его оберегать, помогать, попытаться организовать ему уход в отрыв. Пока он, как и Алеша, держался в первых рядах. Поблизости был и Володин. После того случая с сестрой Алеша год не видел Аркадия. Встретились снова в Сочи весной. Поздоровались холодновато, отвернулись, неприязнь к Володину не прошла. В главную сборную в тот год Алеша по совету Харитонова не рвался, копил силы. Попасть можно, говорил Харитонов, но и выпасть легко. Поставят крест, пропадешь как гонщик! Потерпи! Алеша обижался, думал: не будь в Куйбышеве Николая Кончакова, все бы сделал Харитонов, чтоб его в сборную протолкнуть. А так есть Кончаков, зачем еще одного толкать. Но в то же время верил тренеру: зачем тому нужно возиться с ним, если он его затереть хочет… С Николаем Алеша подружился осенью, когда сезон кончился. Летом выступали в разных гонках. Кончаков участвовал в престижных, а Алеша во второстепенных. Николай выиграл во Франции «Тур де ла Авенир». О нем писали газеты как о самом перспективном гонщике. А о победе Алеши упомянула короткой строчкой только газета «Советский спорт». А ведь Николай всего на год старше Лазарева. Алеша тогда думал, что зазнается Кончаков. Слава! Свысока будет смотреть. Прошедшей зимой он несколько раз бывал у Лазаревых. Но Николай, когда вернулся, сам пришел к ним, подарил Свете сувенир. Сказал, что специально для нее покупал. И стал часто бывать у них. Однажды привел девчонку, Валю, посидели, как всегда, музыку послушали. У Лазаревых была японская аппаратура, привез из-за рубежа. А на другой день Кончаков пришел один и стал выспрашивать у Светы, понравилась ли ей Валя.
– Главное, чтоб тебе нравилась…
– Мне нравится, но со стороны видней… К примеру, брату своему ты бы посоветовала жениться на ней?
– У меня нет брата, – засмеялась Света. – Жить-то не мне с ней… Разве с одного раза узнаешь человека.
– А ты не заметила, как она ко мне относится? Я боюсь, что я интересен ей не как человек, а как… ну, в общем-то, который чего-то добился…
– Не бойся! – вмешался Алеша. – Может, ее и греет это немножко, каждой, думаю, интересно дружить с известным человеком. А к делу нашему, мне показалось, она без особого уважения относится. Не любит велосипед, не понимает увлечения им…
– Знаешь, я тоже это отметила, – подтвердила Света.
– Это ерунда! Поймет… Главное, чтоб надежная была, – сказал Николай.
В тот день Алеша спросил у Кончакова, не предлагал ли ему Янов помочь войти в сборную, когда Николай еще не был в ней.
– А тебе предлагал? – в свою очередь спросил Кончаков, усмехаясь.
– Предлагал, – честно ответил Алеша, надеясь на такую же откровенность Кончакова и ожидая, что Николай скажет, что тоже отказал Янову, но все равно в сборную попал.
– Янов – прохиндей известный! – засмеялся Кончаков. – У него же любимый анекдот…
Он рассказал анекдот известный Алеше, потом о другом заговорил, и Алеше как-то неудобно стало настаивать на искреннем ответе на свой вопрос.
От воспоминаний Лазарева отвлекли вскрики, стук, скрежет, раздавшиеся сзади. Он оглянулся. Завал! Совсем близко от него. И сразу караван остался позади. Впереди вместе с Алешей было гонщиков двадцать. И никого в алых майках. В завал попали или замешкались перед ним, отстали. Французы, их было четверо в группе, сразу рванулись вперед, чтобы подальше оторваться. Им выгодно. Вчетвером легко победу разыграть на финише.
Упали гонщики перед Николаем Кончаковым. Хорошо, что он был у бровки шоссе. Рванулся в сторону, в кусты. Оцарапал руку, майку разодрал о сучок. Велосипед тащил из зарослей бережно, лихорадочно осматривая его: не погнул ли колесо, не проколол ли? С радостью заметил, что целехонек велосипед. Неподалеку от него на асфальте барахтались, ругались гонщики, растаскивая покореженные велосипеды. Николай вскочил в седло и влился в группу гонщиков, обтекающих завал. Краем глаза увидел Пухначева, бегущего с велосипедом в руках, увидел Володина, который, прихрамывая, ковылял навстречу механику. Бедро и нога у Аркадия были окровавлены. Больше вроде никто из команды не пострадал. Неподалеку в группе, чуть впереди заметил две алые майки и привстал на педали, стал пробираться в голову каравана. Знал, что шедшие впереди завала оторвались от них и постараются уйти дальше.
Володину не повезло. Велосипед покорежил, ногу рассадил, плечо ныло. Видно, хорошо приложился к асфальту. Он, стиснув зубы, постанывал, старался не отстать от группы. Одному невмоготу будет идти. Укоренился в хвосте прочно, огляделся и потянулся взглянуть на ссадину. Ноет, зараза, но кровь вроде перестала течь. Не видать удачи и в этой гонке, а как мечталось выиграть первый этап, стать лидером, чтоб вся команда на него работала. Опять не получилось.
Шоссе на длинную горку потянулось. Далеко впереди видна первая группа. Есть ли там кто из наших? Километра на два ушли. И финиш близко. Достать бы их, достать, мучился Кончаков, взвинчивая темп. Активно помогал ему Юрзин. Еще бы километров пять. Совсем близко были. Метров двести оставалось перед стадионом. Николай расстроился, огорчился так, что не настроился на рывок перед стадионом, чтобы прийти первым хотя бы в своей группе, чтоб попасть в зачетную тройку советской команды. Кто победил, он не знал, не видел, как Алеша вторым ворвался на стадион. Силы в пути он не расходовал. Если впереди оказывался, то, наоборот, сбавлял темп, чтоб свои догнали. Тактика Лазарева была понятна соперникам, каждый на его месте поступил бы так, и Алешу затерли в середину. Лично ему это было выгодно. Силы берег. Но невыгодно команде, поэтому он старался выбираться вперед, чтоб тормозить, но держали его крепко, не пускали, и он смирился, стал беречь силы. И перед стадионом обошел французов, которые особенно старались и, видно, хорошо порастратились. Ворвался на стадион Алеша вслед за поляком. Чувствовал, слышал, что за него кто-то уцепился. Лазарев рвался изо всех сил, старался уйти, но чувствовал, что догоняют его. Мотнул головой, оглянулся, узнал по майке итальянца. Стараясь удрать от него, он не сразу заметил, что обходит поляка. Обошел на полколеса, на мгновение раньше проскочил финишную черту и услышал громкий огорченный вскрик, выдох итальянца. Алеша снова бросил взгляд на него и узнал Кертини, чемпиона мира. Обрадованный, что не дал обойти себя чемпиону мира, Алеша не сразу понял, что он сделал нечто большее, что стадион кричит, размахивая флагами в честь его, победителя, что его сейчас фотографируют, и забыл вскинуть руки, поприветствовать болельщиков, попозировать. Понял он то, что выиграл первый этап, что он лидер, лишь тогда, когда увидел бегущего ему навстречу Шадрова, увидел счастливое лицо Пухначева. Они подбежали, стали обнимать, стаскивать с велосипеда, вытирать полотенцем мокрое лицо Алеши. Лазарев никак не мог отдышаться. Хватал воздух ртом жадно. Ноги от перенесенного напряжения одеревенели, подрагивали. Кто-то накинул ему на плечи одеяло, кто-то подал чашку кофе. Он отхлебнул, придерживая чашку обеими руками, чтоб не тряслась сильно. Подходили усталые гонщики, поздравляли.
– С первой удачей! Век желтую майку не снимать! – обнял его Николай Кончаков.
Алеша вспомнил, что завтра он будет стартовать в желтой майке, завтра за ним будут следить, считаться с ним самые выдающиеся гонщики. Он, Алексей Лазарев, победил Кертини! Он победил всех!
– Молодец! Так и надо начинать, – подковылял, чуточку прихрамывая, Володин.
Алеша обнял его так радостно, словно благодаря Аркадию он выиграл.
2
С особым блаженством мылся сегодня Алеша. Закрывал глаза, подставляя лицо под сильные теплые струи, улыбался, в сотый раз вспоминая, как наклонялся он, подставлял голову под лавровый венок с тонким запахом сухо шелестящих листьев. Шел в свой номер из душа легкий, счастливый, сильный. С улыбкой улегся на массажный столик. Массажист быстро провел руками по его ногам и сказал:
– Ого, мышцы забиты, как резина!
Услышав в голосе массажиста уважение к его тяжелой работе, похвалу, буркнул солидно:
– Поработать пришлось…
– Ничего, сейчас снова будешь младенец, – снисходительно ответил массажист.
Когда шли ужинать, Пухначев увидел Алешу и остановился, поджидая его с улыбкой. Лазарев вспомнил о его альбомах и подумал, что репортаж о гонке непременно напечатают местные газеты и в альбомах Юрия Михайловича появится страничка с его именем. Пухначев обнял Алешу, говоря с улыбкой:
– Молодец, землячок! Не растерялся, не поддался Кертини. Он финишер превосходный!
– Я как заметил, что поляк выбирает позицию, сразу ему на колесо! – возбужденно заговорил Алеша. – Он рванул, я за ним!.. Летим, сзади итальянец пыхтит. Посмотрим, говорю себе, кто сильней. Жму, жму! Не возьмешь, думаю! Поляк сам отскочил… – Лазарев увидел, что Шадров, шедший с гонщиками впереди, оглянулся на него хмуро, и осекся.
– Ты снотворное сегодня прими, – произнес Пухначев.
Алеша почувствовал в его голосе такие же снисходительные нотки, как и у массажиста.
– Зачем? Я сплю…
– Прими, непременно прими, – приобнял его за плечи Юрий Михайлович. – Я знаю, что говорю.
Ребята за ужином были неразговорчивые. Алеша тоже старался молчать, хотя ему хотелось говорить, говорить. Просто распирало. Он не понимал, почему ребята какие-то разочарованные, ведь лидирует гонщик из их команды. Интересно, такие ли они были, если бы выиграл Кончаков, как хотелось Шадрову. Обида к радости примешивалась. Не догадывался из-за своей радости, что огорчены ребята третьим местом команды.
Вечером Шадров собрал всех в одном номере, сказал, что хоть первое место в личном зачете выиграли, удачным этап назвать нельзя. Команда на третьем месте. Завтра будут горы. Этап трудный. Нужно не только выстоять, но и победить. Лазарев ожидал, что Шадров теперь даст установку всем работать на него, на лидера гонки, а ему предложит быть активнее, уйти в отрыв и снова победить. Но тренер вдруг снова сделал ставку на Николая Кончакова, и его поддержали, а Лазареву строго приказал сидеть в основной группе, не высовываться, не атаковать и ни в коем случае не бросаться за теми, кто попытается удрать. Алеша недоумевал, но не спрашивал: почему так? Установка установкой, а гонка гонкой. Тем она и хороша, что всего не предусмотришь. Гонка покажет, кто будет атаковать, а кто побеждать. Вчера никто предположить не мог, кроме него, Лазарева, что он победит…
Ночью лежал с закрытыми глазами, но сна не было. Снова представлял, как ворвался на стадион вслед за поляком, как уходил от итальянца, как ревел в его честь стадион. Потом стал с обидой вспоминать тренерскую установку на второй этап. Значит, Щадров не верит в него. Ничего, завтра он докажет, на что он способен… И стала ему грезиться гонка. Он видел, как мчится в одиночку по улицам города. С ним как почетный эскорт судейская машина и «техничка». Люди на обочине приветствуют его, кричат, бросают цветы. Так было в прошлом году в ФРГ, когда он выигрывал этап за этапом, и однажды на восемь минут ушел ото всех в одиночку. Правда, толп на улицах не было. Гонка третьестепенная. Мало кто о ней знал. И цветов не было. Но здесь иное дело. Здесь по-иному встречают… Засыпал, забывался на мгновение Алеша, и чудилось ему сладостное видение, как врывается он на стадион в одиночку, именно в одиночку. Стадион бушует, и он просыпался, ворочался, постанывал сладко. И снова асфальт под колесами сплошной серой лентой… В номере полумрак стал разжижаться, простукал трамвай мимо гостиницы. «Неужто рассвет? – мелькнуло в голове. – А я еще не засыпал».
Николай Кончаков напротив лежал тихо. Как прилег на бок, так, кажется, ни разу не перевернулся. Алеша закрыл глаза, подсунул ладонь под голову, и снова закрутились колеса перед глазами. Шум на улице усиливался. Урчали тихонько легковые автомобили, все чаще стучали трамваи. Город просыпался, а Алеша так и не заснул. Лежал, пока в комнату не вошел Шадров, стукнув в дверь два раза. Он был в тренировочном костюме.
– Почему лежим? Пора. Как спалось? – обратился он к Алеше, который, как только тренер вошел, откинул одеяло и сел, опустил ноги на пол.
– Спал… – ответил Лазарев неопределенно. Он продолжал сидеть на кровати.
Кончаков бодро вскочил и стал натягивать спортивные брюки.
– Вижу, как ты спал, – указал Шадров на простыню, скрученную в жгуты по краям постели. – Вот кто спал! – повернулся он к кровати Николая, где простыня лежала ровно.
– Ну да, спал, – улыбаясь, проговорил Кончаков. – Всю ночь не давал спать. Крутился и крутился… Ты что, всю ночь соревновался?
Алеша ничего не ответил, тоже стал собираться.
3
Ноги были непослушные, вялые и голова какая-то заторможенная. Веки тяжелые. Как ни разминался Алеша, звона прежнего, когда каждая жилочка дрожит в предвкушении боя, в ногах не было.
Старт, как обычно, на площади. Многолюдно, шумно. Лазарев в желтой майке лидера, но не радует его она. Не ожидал он вчера, что такое состояние будет у него перед стартом.
– Ты чего нос повесил? – подъехал к нему Николай Кончаков.
Лазарев вяло улыбнулся, махнул рукой.
– Взбодрись! Сейчас надо гоголем смотреть, а ты всем показываешь, что скис. Чувствуй себя лидером… Взялся за гуж – тяни! Это всей команде нужно! – Он больно стукнул Алешу меж лопаток. – Расправь плечи и двигай к стартовой черте. Там место лидера…
Алеша от удара невольно расправил плечи, оставил их так и поднял голову. Дышать действительно стало легче. Он тряхнул головой и огляделся.
День снова был пасмурный. Асфальт влажный от водяной пыли. Горы почти до самого подножия в серых тучах. Значит, в горах туман, сыро… Асфальт скользкий, гляди да гляди. Нелегкий предстоял этап, и Алеша решил следовать установке тренера. Не дергаться. До гор, может, разогреется, а в горах он силен, попробует показать себя. Сегодня гонка расползется, растянется по шоссе… Пора, зовут к старту!
Гонка началась спокойно. Гонщики сегодня молчали, вчера шутки слышались, веселые выкрики. А сейчас лица сосредоточенные вперед устремлены. Чем ближе горы, тем выше скорость. Взлетели на первую невысокую горку с ходу, окунулись в туман, но сразу начался спуск. Туман рассеялся. Спуск небольшой, и снова подъем, и сколько он длится, неизвестно. Извиваясь серпантином, уходит в облака. Туман густой. Впереди ничего не видно. Кто-то обгонял Алешу, кого-то он обходил. Алых маек рядом нет. Где ребята, впереди ли, сзади? Не разобраться. Повороты, повороты… Внизу и сзади плывут в тумане фары машин, рисуя изгибы трассы. Веера брызг из-под колес подсвечиваются оранжевым светом.
Дышать все труднее. Алеша жадно хватал туман ртом. Перед глазами в серой пелене приплясывали, прыгали оранжевые кружочки. Скоро ли этот проклятый перевал! Руки дрожали, ноги глиняные, совсем не слушаются. На плечах, словно десять тонн. Кто-то неподалеку от Алеши вслух стонал. Не было сил повернуть голову. Сейчас каждый сам за себя, никто никому не поможет. Вдруг кто-то довольно быстро обогнал Лазарева. «Лось!» – с тоской взглянул ему вслед Алеша. Майка на гонщике, кажется, зеленая, или это в глазах зелено. Только бы не судорога, только бы не судорога!.. Что это? Легче стало… Перевал, что ли? Перевал!.. Шоссе пошло под уклон. Алеша перестал крутить педали, замер, тяжело дыша, впился глазами в туман. Ох, не сладко и на спуске будет! Сколько гонщиков к финишу привезет машина «скорой помощи»… Ага, поворот. Притормозил. Велосипед занесло по мокрому асфальту. Алеша успел выбросить ногу, удержался. В кустах кто-то ругался громко. Проскочил мимо, снова впился в туман. На высокой скорости обогнал его гонщик, скрылся, еле сдержался Алеша, чтобы не рвануться следом, и через мгновение хруст услышал, удар, вскрик. Еще один торопыга! Алеша притормаживал, сдерживая себя. Его обгоняли. Страстно хотелось мчаться следом, и он потихоньку увеличивал скорость. Грязь из-под переднего колеса летела в грудь, в лицо. Скрипела на зубах. Алеша щурился, не дай Бог глаза запорошить. Майка на груди мокрая, из желтой в серую превратилась. Несется, мчится навстречу липкая пелена. Мрачными великанами проносятся слева сосны, справа каменная стена, валуны на обочине. Впереди возникает желтое пятно, стремительно надвигается, через мгновение превращается в желтый квадрат. Это окно придорожного строения, освещенное электрическим светом. Резкий поворот, вираж, желтый квадрат прыгнул в сторону и исчез. Шоссе сразу стало положе, туман поредел, но не рассеялся. Начал накрапывать мелкий дождь. Алешу обогнали две спецмашины с запасными колесами на крыше. И вдруг он услышал сзади, как произнесли его имя.
– Смотри, Алеша Лазарев!
Голос Пухначева.
Алеша обернулся и увидел «техничку» своей команды.
– Вчера чересчур окрылен был, а сегодня ноги, наверное, ватные, – продолжал Юрий Михайлович. – Желтая майка для многих кольчугой становится…
– Я знал, что сегодня он не боец, – буркнул Шадров и крикнул в окошко Лазареву: – Алеша, прибавь! Надо прибавить…
– Овсянки дайте! – выдохнул Алеша.
– Нельзя. До питательного пункта десять километров. Терпи!
– Не могу… Дайте овсянки!!
– Алеша, горы позади, вперед! Впереди овсянка!
В тумане показался Володин. Оглянулся. Лицо у него мокрое от дождя.
– Чего раскис? – крикнул он Алеше. – Гони!
Лазарев не отвечал.
– Садись ко мне на колесо! Скорей! – снова крикнул Аркадий, поджидая.
Алеша привстал на педали, догнал Володина, и они стали энергичней давить на педали, постепенно увеличивая скорость. Вдвоем легче.
– Кончаков один впереди, – хрипло проговорил Шадров. – Не выиграть этапа!
Флаги, транспаранты отяжелели от дождя, провисли. Стадион расцвел зонтами. Дождь рассеял туман, стало светлее. Гонщики показались в воротах, влетели на стадион большой группой. Застукали на трибунах приглушенные дождем петарды, взвились ракеты, запрыгали зонтики над скамейками. Гонщики приближались, проносились мимо. Ни лиц, ни цвета маек разобрать невозможно. Все одного грязно-серого цвета, все в грязи с головы до ног.
Финишировали, бросали велосипеды в траву на поле стадиона, стягивали грязные майки, умывались над тазами, кутались в одеяла, жевали сосиски.
Кончаков протер глаза пальцами, стряхнул грязь с ресниц, огляделся. Увидел Шадрова, двинулся к нему.
– Лазарев пришел? Где Лазарев?
– Он со мной был… – подкатил к ним Володин, остановился рядом. – Помогите отстегнуть… не могу…
Шадров наклонился к педали, отстегнул ремень туклипсы. Володин положил велосипед, снял мокрую майку. Она вывернулась наизнанку, чистой стороной. Аркадий вытер ею лицо, скомкал и кинул в ярко-зеленую траву рядом с велосипедом. Подошел Юрзин с остальными двумя гонщиками. Алеши не было. Стали высматривать его на поле.
Лазарев сидел на мокрой земле, привалившись спиной к стойке футбольных ворот. Велосипед его валялся рядом. Сидел он неподвижно, уронив голову на грудь. Сжимал в руке желтую майку. Стыдно было, горько, и устал смертельно, не хотелось двигаться. Крах, полный крах! Доказал и себе и всем, что ни на что не способен.
– Алешка, простудишься! Поднимайся! – подбежал к нему первым Николай Кончаков.
Лазарев поднял голову. Володин молча протянул ему стаканчик с горячим кофе. Алеша вытер грязные губы, глотнул.
– Раздели меня? – спросил он неожиданно тонким и хриплым голосом и показал свою потерявшую цвет грязную майку.
– Раздели, раздели! – захохотал Николай, хлопая ладонью по мокрому плечу Алеши.
Гонщики вдруг дружно подхватили смех. На них стали оглядываться.
– Кто раздел? – Алеша швырнул майку в лужу посреди ворот.
– Итальянец! Вчерашний приятель твой, Кертини! – смеясь, ответил Володин и протянул руку Алеше, помог подняться. – Но ты ему всего тридцать семь секунд уступаешь…
– Спасибо тебе… Если бы не ты… – обнял его Алеша.
– Брось, ты же был лидер!
– Я в горах, как во сне… Давлю – не прокручивается…
4
После новоселья Ира бесповоротно решилась. Но когда дело дошло до звонка, она долго ходила с Соней мимо телефонной будки, оттягивала, дрожала. С ужасом глядела на аппарат, словно ждущий ее за стеклом двери. Как назло, в будку никто не входил, чтобы можно было оправдаться перед собой, занято. На бесконечные вопросы дочери отвечала невпопад. Соне надоело кружиться на одном месте, и она потянула Иру за руку.
– Мам, домой, а-а!
– Потерпи, Сонечка, чуть-чуть. Я сейчас, позвоню только и пойдем…
Она решительно рванула дверь телефонной будки, втолкнула внутрь девочку и схватила трубку. Дышала она так, словно только что пробежала километра два. Рывками набрала номер. Она его запомнила, заучила, гуляя рядом с будкой.
«Может, дома нет!» – с надеждой стучало в голове.
Монета провалилась, щелкнуло.
– Алло, Борис, ты?
– Я…
– Это Ира Палубина.
– А-а, Ирочка? Что случилось?
– Случилось, случилось, давно уж случилось…
– Ты что так дрожишь?
– Слушай, Борис, скажи откровенно… только откровенно… как ты думаешь, нужен твоему другу второй ребенок?
– Второй ребенок?
– Не думай, не думай, говори сразу!
– Ирочка, если честно, ему и один не нужен.
– И я так думаю, – всхлипнула Ира. – Тогда помоги другу еще раз… Ты все можешь… Найди доктора…
– Зачем?.. Тебе и так не откажут, у тебя есть ребенок.
– Откажут… Я бы тебе не звонила…
– Понятно… Сколько уже?
– Шестой месяц…
– Понятно, – снова протянул Борис. Ира не знала, что в его голове, как в ЭВМ, прокручивались варианты. – Сделаем… Звони завтра вечером… Оттягивать не след.
Ира повесила трубку и заплакала. Соня, глядя на нее, тоже захныкала.
– Молчи хоть ты! – прикрикнула на нее Ира и вывела из будки.
Борис нашел врача. Ира приехала к нему на дом. Открыл ей дверь парень лет тридцати, подтянутый, плечистый, с черными пышными усами, с сизыми хорошо пробритыми щеками. Ира стояла у порога, смотрела на него растерянно, хотя дверь он распахнул широко и рукой приглашал войти, думала, почему доктор не он, зачем он сына дома оставил. Неудобно как!
– Ира?
Она кивнула растерянно.
– Так входи.
– Я к доктору…
– Я доктор.
– Это я с вами по телефону разговаривала? – Ира нерешительно вошла в комнату.
Доктор стал снимать с нее куртку, приговаривая:
– Отдышись, и вперед… Что же ты так затянула?.. Ну да, ладно, со всеми бывает. Не ты первая, не ты последняя! Не волнуйся, сделаем, и все забудешь…
От доктора противно пахло одеколоном.
– Ну, как? Сразу приступим?
Ира кивнула.
– Успокойся… Говорят, у меня руки легкие. Я быстро. Рожать больней…
Он положил ей руку на плечо и повел в кухню. Шла она, как деревянная. Все происходило не так, как она представляла. Думала, в больнице это будет. Врач – пожилая женщина… В кухне парень указал ей на стол, стоящий посредине:
– Раздевайся, ложись, я подготовлюсь, – похлопал он легонько ее по спине и вышел.
В тишине было слышно, как он шуршал одеждой, переодевался, видно. Она стояла, не шевелясь, раздеваться не начинала. Возле стола была маленькая скамеечка, чтобы удобнее было подниматься на него. Врач заглянул: он в белом халате, шапочка, настоящий доктор.
– Ложись, я руки вымою!
Он исчез в ванной, а Ира стала быстро раздеваться. Взобралась на стол. Доктор вошел, улыбнулся ей и стал раскладывать инструмент на полотенце, расстеленном рядом на кухонном столе.
– Готово? Порядок… Так-с… – повернулся он к Ире и наклонился над ней.
– Не надо! – закричала вдруг дико Ира и закрыла живот руками.
Доктор от неожиданности отшатнулся.
– Успокойся… Это быстро. Пришла – лежи! – спокойно сказал он.
– Нет! Нет! Не хочу! – забилась Ира на столе, пытаясь подняться.
– Я же тебя не приглашал…
– Не хочу! Не хочу! – кричала Ира, лихорадочно одеваясь.
– Чего орешь? Мы не в лесу… Соседи кругом, – все так же спокойно произнес доктор. – Не хочешь и не хоти!
Он отвернулся и стал потихоньку собирать инструменты.
5
Первыми на вечеринку к Егоркиным явились Маркины. Николай Сергеевич протянул Ивану коробку с настольной лампой.
– Это вам на новоселье… Чтоб по ночам жене спать не мешал, – подмигнул он Гале.
– Какое там новоселье. Временное жилье… Есть хоть куда друзей пригласить…
– Нет ничего более постоянного, чем временное, – засмеялся Маркин.
– Тьфу, тьфу, тьфу! – шутливо сплюнула Галя. – Не дай Бог! Здесь такая канонада по ночам. Только уснешь – бабах дверь на улице. Стекла дрожат. Вскакиваешь шальная… Не бомбить ли начали?
Не успели Маркины раздеться, стук в дверь. Звонка в квартире не было, кто-то сорвал проводку, когда здесь склад был. Анохины пришли: Дима с женой. Егоркин начал помогать раздеваться женщинам. Потом осматривали квартиру, обсуждали ее. Кухня Люсе не понравилась. По метражу большая, но длинная, как кишка, неудобная и неуютная.
– Мне интересно, – говорила она. – В каких квартирах архитекторы живут, которые дома создают?
– Не архитекторы, а проектировщики, – поправил насмешливо Анохин. – Архитекторами их стыдно называть. Архитектура – это искусство, а это, – он обвел рукой кухню, – убожество!
Люся взглянула на него и хотела спросить, что же он об этом не пишет, но постеснялась. Маркин рассказывал ей, что на похоронах соседки Романа Палубина был писатель, редактор издательства, земляк Ивана Егоркина. Она знала, что Анохин будет на вечеринке, и ей любопытно было посмотреть на него. Таинственный мир литераторов был незнаком и интересен. Люсе казалось, что писатели могут все: возвышать и низвергать человека, восстанавливать справедливость, наказывать зло, защищать оскорбленных и униженных. Она часто слышала, как человеку, несправедливо пострадавшему от злых людей, советовали: напиши в газету, приедут, враз разберутся. И читала в газетах, как корреспонденты выезжали по тревожному письму и восстанавливали справедливость. Все писатели, по ее мнению, были умнейшими и благороднейшими людьми, насквозь видящими любого человека. Люся думала о знакомстве с Анохиным с волнением, представляла его непременно высоким, стройным, худощавым человеком с мужественным лицом, а когда Егоркин впустил в квартиру парня среднего роста, чуть сутуловатого, плотного, лысоватого – большие залысины спереди и плешь на затылке, с широкими бровями над глубоко посаженными глазами, курносого; ни внешнего благородства, ни стати, ни солидности, обычный человек, встретишь на улице и не заметишь, по возрасту, вероятно, помоложе Маркина, около тридцати. Вначале Люся не подумала, что это Анохин, поздоровалась с ним и его женой – маленькой, такой же курносой, широкоскулой, брови тоже, видимо, у нее широкие, но она подщипывала их чуточку, познакомились. Но когда Маркин заговорил с Димой, поняла, что он тот самый писатель, и почувствовала некоторое разочарование, словно обещали показать ей необыкновенной красоты предмет, а она увидела хорошо знакомую вещь. Слишком простоват был на вид Анохин.
Наконец собрались все приглашенные: Василий Гаврилович с Зинаидой Дмитриевной, Роман с Ирой привели с собой Соню, Варюнька и Колька вкатили коляску с девочкой. Коляску поставили в угол. Соня подошла к ней и, взявшись за край, стала рассматривать спящую с соской во рту девочку.
– Скоро мама и папа тебе купят точно такую сестренку. Хочешь? – спросила у Сони Галя.
Девочка кивнула и снова заглянула в коляску.
Наташа пришла, как и ожидал Иван, с Юрой. Вошла смущенная, родителей стеснялась. Юра был с гитарой. Галя увидела сестру с парнем и скорчила ей рожицу. Наташа в ответ быстро показала язык и отвернулась. Щеки ее алели. Юра увидел, что среди гостей большинство немолодых, и сунул гитару в угол за диван, думая, что сегодня она не понадобится. Для него и Наташи лысоватый Анохин и Маркин с женами были пожилыми людьми. Там же за диваном стоял «дипломат» Анохина.
Увидев, как Юра сует гитару за диван, и заметив там «дипломат», Егоркин вспомнил, что Дима обещал принести ему свои рассказы, подумал, что нужно спросить сейчас, иначе в суете забудешь, и подсел к Анохину с Маркиным. Они разговаривали, сидя на диване за столом.
– Дим, ты принес рассказы?
– Там, – указал Анохин в сторону «дипломата».
Егоркин вытянул его из-за дивана и подал. Анохин достал машинописные листы.
– Что это? – спросил Маркин.
– Так… рассказы…
– Дай-ка, я гляну, – взял он листы и прочитал на одном. – Прощание со сказкой… Твои?
Дима кивнул.
– Дашь почитать?
– Я Ивану принес…
– Может, здесь прочитаешь? Вот этот маленький, семь страниц…
– Да ну, брось… Мы не за этим собрались.
– О чем вы? – спросил Василий Гаврилович, услышав их разговор.
– Дима рассказы написал?
– Сам написал? – удивился Василий Гаврилович.
– Нет, па, ты за него, – засмеялась Галя. – У него уже две книги вышли. Я тебе показывала… – Она принесла из холодильника потные бутылки лимонада, подала ключ Ивану и кивнула на них: открывай.
– Так это вы?! – воскликнул Василий Гаврилович.
– Я, – засмеялся Дима, и все тоже засмеялись.
– Я его прошу сегодня рассказ почитать, а он отказывается, – сказал Маркин.
– Почему… Мы послушаем, – поддержала Зинаида Дмитриевна. Она во все глаза смотрела на Анохина. Завтра на работе она будет рассказывать, что сидела за одним столом с живым писателем.
– Потом видно будет… как вечер сложится, – проговорил Анохин, думая, что выпьют и забудут. Не совсем удобно было читать. Собрались на новоселье, а он со своим рассказом.
Галя, окидывая накрытый стол, с сожалением увидела, что он значительно уступает столу Палубиных, неудобно было перед Ирой и Романом, но где взять тот же сервелат или красную рыбу. Не пойдешь же покупать в ресторан за бешеные деньги. И без того грустно становилось, когда вспоминала, сколько денег ухлопала. Месяц на них жить было бы можно. Но гости хвалили ее угощение. «Посидели бы вы за столом у Палубиных!» – думала Галя.
Жена Анохина попробовала салат, над которым Галя вчера промучилась весь вечер, и воскликнула:
– Ой, какой вкусный!
Получилось у нее это так непосредственно и искренне, словно неожиданно само с языка сорвалось. И все потянулись за салатом. Галя с благодарностью и симпатией посмотрела на Анохину. Она нравилась ей. Простодушная, не жеманная, милая, маленькая женщина.
Соня подбежала к Ире, сидевшей рядом с Романом на диване, и шепнула:
– Мама, она смотрит…
Варюнька услышала, обернулась к коляске, вылезла из-за стола и укатила ее в кухню, сказав:
– Не обращайте внимания, она у нас смирная!
Соню Ира подняла на диван и уложила за своей спиной. Места там было много. Шепнула дочери:
– Полежи, а мы поразговариваем… А потом домой пойдем.
Варюнька вернулась. Гости пили, ели, разговаривали.
– Вы слышали, наверное, – сказал Анохин, – двадцатого на Пушкинской площади фашисты демонстрацию устроили?
– Какие фашисты? – недоуменно уставились на него.
Иван и Юра быстро переглянулись.
– Свои, доморощенные… Сам я не видел. Знакомый журналист рассказывал. Говорит, собрались юнцы на площади. Все коротко остриженные. Построились, и повязки со свастикой на рукавах…
– И что? – ахнула Наташа.
Все перестали есть, слушали Диму. Но эмоциональней всех воспринимала рассказ Наташа. У нее глаза горели точно так, как тогда, на заседании новых интеллигентов.
– И ничего… Они, видно, и сами не знали, что делать… Постояли, и их быстренько увезли…
– Вот сволочи! – качал головой Василий Гаврилович. – Довоспитывались! – Неизвестно кого осуждал он. – Фашисты! Это же надо!.. Головы пооткручивать без промедления.
– С жиру бесятся, – высказалась Зинаида Дмитриевна. – Там, видать, одни детки… не знают, как выщелкнуться…
– Скоро узнаем, кто там был, – сказал Дима.
– Узнаем, – усмехнулся Василий Гаврилович. – Так нам и сказали… Ты напишешь об этом?
– Нет. Это не моя тема. Я о селе, о России пишу.
– Это тоже Россия, – взглянул на него Маркин.
– Да и напишет – не напечатают…
Роман с Ирой сидели молча, ели, поглядывали на говоривших.
– А вы чего такие молчаливые? – обратился к ним Маркин. Он был, как всегда, говорлив, и, как всегда, больше всех над ним смеялась Люся, смеялась, но внимательно следила, чтобы не увлекался водкой, и делала это незаметно.
– Слушаем, – ответил Роман. Ему было неинтересно. Он считал, что у них вечеринка шла куда веселей. А здесь разговоры, разговоры, кому они нужны…
Соня притихла на диване за их спинами, уснула. Не разбудили ее и песни, которые запевал Василий Гаврилович, а женщины подхватывали. Когда напелись, Маркин подмигнул скучавшему Роману.
– Сплясать бы сейчас, а? – и повернулся к Егоркину. – Иван, врубай музыку. Что там у вас в моде? Рок-шейк или негритянский брейк! Давай, ноги свербят!
Иван вскочил из-за стола, поставил пластинку. Проигрыватель Галя привезла из дому.
Неожиданно в танце задорнее всех оказалась жена Анохина. Лицо ее сияло, искрилось. Движения изящные, легкие. Она танцевала с гибкой энергичной Галей. Маркин шутя пытался им подражать. Василий Гаврилович хохотал, глядя на него. Он и Зинаида Дмитриевна тоже топтались. Варюнька поминутно бегала в кухню, смотрела, не проснулась ли дочь? Наташа с Юрой все время напротив друг друга, сдержанно дергались, но чувствовалось, что, будь они в своем кругу, сбацали бы будь здоров. Анохин танцевал однообразно: видно, было непривычное для него это занятие. Ира быстро вернулась на диван. Маркин начал ее вытаскивать, но, узнав, почему нельзя ей прыгать, отстал. Василий Гаврилович и Зинаида Дмитриевна умаялись, устроились рядом с Ирой, смотрели, смеялись над Маркиным. Прокрутили диск с обеих сторон и снова за стол.
– Чего ты гитару спрятал? – крикнул Маркин Юре. – Вытаскивай!
Юра взглянул на Наташу. Она пожала плечами. Юра достал гитару, но что петь – не знал. Свои, молодежные, думал, неудобно здесь.
– Я вновь повстречался с надеждой. Приятная встреча, – запел он. – Она проживает все там же, то я был далече.
Пел неуверенно. Чувствовал, что песня эта не его, слишком юн был, и видел, что понимают это все. Закончил с трудом и замолчал, глянув исподлобья на Наташу. Выручил его Дима, попросил:
– Можно мне…
Анохин пел словно о себе:
Сам себя считаю городским теперь я…
Здесь моя работа, здесь мои друзья!
Но все так же часто снится мне деревня,
Отпустить меня не хочет Родина моя…
– Это ты сам написал? – спросила Люся, когда он кончил.
– Нет, – засмеялся Дима. – Стихов я не пишу.
– А Ваня однажды написал, – выскочила Галя. – Я сама его в стенгазете печатала.
– Не печатала, ты забыла… Ты заметку меня писать заставила.
– Ой, правда!.. Ты о Маркине писал…
– Дим, ты нам обещал рассказ прочитать, – вспомнила Люся.
– Да, – подхватил Маркин. – Не сачкуй. Мы забыли, ты и рад… Иван, доставай!
Анохин вздохнул, отложил гитару. Не хотелось признаваться себе, что приятно это предложение.
6
«Прощание со сказкой»
Рассказ
– Показать тебе Москву? – спросил у меня брат.
Я видел в его букваре картину, где мальчик с девочкой в красных галстуках шли мимо башни со звездой, а в руках у них были разноцветные воздушные шарики. – «Это Москва!» – объяснил мне тогда брат, и я представил Москву большой деревней, где все красиво: и дома, и деревья, и дети, которые гуляют по улицам с шариками на ниточках. Такой шарик у меня был однажды. Отец привозил из Москвы.
– Показать тебе Москву?
Мы стояли у крыльца.
– Покажи! – обрадовался я.
Брат схватил меня сзади за уши, стиснул голову руками и поднял над землей. В ушах больно хрустнуло.
– Видишь?!
Я оглох от боли и заревел, болтая в воздухе ногами. Брат опустил меня на землю. Я, плача, стал бегать за ним. Он увертывался, дразнил и хохотал, а когда я достал его ногой, ловко дал мне пинка. Я заревел сильнее и побрел в сад, в кусты. Там сел на траву и долго всхлипывал, думал о вероломстве людей и ковырял землю сучком. Уши у меня горели.
Из кустов выкатился щенок Шарик, остановился подле и завилял хвостом, приглашая поиграть. В радостном возбуждении Шарик нетерпеливо перебирал передними лапами и повизгивал, приглашая побегать с ним по саду. Я потихоньку поднялся, все еще чувствуя боль и шум в ушах. Щенок сел и поднял мордочку вверх, дружелюбно глядя на меня.
– Показать тебе Москву? – мрачно спросил я.
Щенок радостно дернулся, но остался сидеть на месте. Кончиком хвоста он поглаживал траву. Я схватил его за уши, поднял над головой и направил мордочкой в ту сторону, где, по мнению брата, была Москва. Шарик завизжал и начал извиваться в моих руках, дергать лапами, стараясь вырваться. Когда я опустил его, он, встряхивая ушами на бегу, кинулся за хатку. Оттуда испуганно выскочил кот и с ходу взлетел на крыльцо, на столб. Под самой крышей он замер, обхватив столб лапами, и оглянулся. С крыльца с истошным криком слетел петух и помчался к калитке.
Отец умер, когда мне было десять лет. Я помню его плохо, но почему-то ярко вижу отца сидящим с мужиками на ступенях крыльца с газетой в руках. На первой странице на фотографии рядышком стоят важные и строгие дяди. Наверное, встретились в Москве друзья и сфотографировались возле кирпичной стены с красными зубцами. Отец что-то говорит мужикам и тычет пальцем в газету. «Тише ты! Тише! Не шуми!» – испуганно шепчет отцу дядя Костя, сосед. «Да погоди ты!» – горячится, отмахивается отец, но переходит на громкий шепот. Мать в избе, и мне кажется, дядя Костя боится, что она услышит их спор. Я помню, как мать ругалась на отца: «Ты договоришься, доспоришься когда-нибудь… Лыков-то сидит!» «Ну и что, что сидит, – думал я. – Отец тоже сидит на крыльце, и дядя Костя сидит!» А отец читал газету дальше, читал чуть ли не по складам. Он всего полтора года ходил в школу. А мать до сих пор не может ни читать, ни писать, и теща тоже попалась неграмотная. Когда сейчас пишут, что в нашей стране сплошная грамотность, мне становится обидно за мать и тещу: почему-то их не считают гражданами России, а относят, видно, к жителям Африки.
А отец у меня был малограмотный, читал плохо, но мужики приходили к нему на крыльцо и спорили. Я понимал, что спорят они о том, что происходит в Москве, и представлял себе, как красивые мальчики и девочки гуляют с воздушными шариками на ниточках мимо кирпичной стены с зубцами, а строгие дяди смотрят на них с трибуны.
Недавно на чердаке избы наткнулся я на старую газету. Сейчас я храню ее дома. На первой странице на трибуне Мавзолея Ленина рядышком стоят строгие и важные дяди…
Из Москвы к нам в деревню приезжали родственники: тетя Маня и ее дети Коля и Аннушка, наши двоюродные брат и сестра. Аннушку я помню семнадцатилетней девушкой. Для меня она была принцессой из сказки. Стыдно было даже сравнивать ее с масловскими девчатами: тонкая, чистая, с нежным белым лицом, с нежным голосом, с чуть вьющимися мягкими волосами. Легкое светлое платье на ней, волшебные туфельки. В Масловке ни у кого таких не было. Я был мечтательным и сентиментальным мальчиком. С каким трепетом и восторгом семенил я рядом с ней по деревне, когда вела она меня к бабушке! Долгие годы при воспоминании о ней светлело у меня на душе.
Увидел я ее снова через шестнадцать лет. Я приезжал в Москву, бывал у тети Мани, но Аннушка к тому времени вышла замуж, жила у мужа. Идти к ним я не решался из-за плохонькой одежонки, из-за деревенского выговора. Среди городских людей я тогда обычно молчал, опасаясь ляпнуть что-нибудь вроде «идеть» или «чяво». Предстать таким перед Аннушкой, перед принцессой, перед ее, верил я, красивым и умным мужем – Боже сохрани!
Я пообтирался немного среди городских парней, насобачился болтать по часу без перерыва, стал наглее, но все-таки не избавился до конца от смущения, когда ловлю себя на том, что произношу слово с деревенским ударением. Таким я приехал в Москву поступать во ВГИК. Со школьной поры я заболел сочинительством. Чтоб знать литературу, окончил педагогический институт. Публиковался изредка. Ждал выхода первой книги. А когда узнал, что меня приняли во ВГИК, решился навестить Аннушку. Я не шел к ней, летел. Москва, студент ВГИКа, восторг, сказка, ожидание встречи с принцессой, с детством!
Открыл мне мужчина. Он появился в дверях, а я растерялся и невольно взглянул на номер квартиры. У мужчины были спутанные волосы, опухшее лицо, серая щетина на щеках. Сорочка застегнута на одну пуговицу не в ту петлю. Под ней грязная майка, не полностью прикрывавшая татуировку на волосатой груди. В общем, классический образец спившегося человека.
– Анна Николаевна здесь живет? – растерянно бормотнул я.
Мужчина откачнулся назад и привалился плечом к стене, пропуская меня. В коридоре стоял затхлый запах никогда не проветриваемого, запущенного жилья, запах хлева. Из комнаты нетвердым шагом вышла какая-то толстушка, застегивая замусоленный и порванный халат. Она недовольно взглянула на меня, кого это, мол, принесло, и, не смущаясь, продолжала одной рукой застегивать халат, а другой пыталась хоть чуть-чуть привести в порядок растрепанные волосы. Пуговица посреди халата не застегивалась. Полы его разъезжались, и видны были штопаные панталоны неопределенного цвета. Толстуха хрипло спросила:
– Вам кого?
Это была Аннушка.
Однажды в Москве – я приехал на сессию во ВГИК – случайно встретил девушку из нашей деревни. В юности я долго и безуспешно ухаживал за ней. Теперь она работала в Москве. Всплыло былое. Зашевелилось незавершенное чувство, пробудилось, стало заполнять меня с каждым днем, пока не затопило. Я был по-прежнему мечтательным и сентиментальным. Через несколько месяцев мы поженились. Поженились легкомысленно, не представляя трудностей, которые ожидают мужа и жену, живущих по общежитиям в разных городах. Я в то время жил в Харькове. Там увидел напечатанными свои первые вещи, увидел наконец книгу, на обложке которой стояло мое имя. Читал о ней отзывы, слышал свои рассказы по радио и телевидению. Но я уже начинал чувствовать, что в Харькове подняться высоко в моем деле мне будет трудно, а я не представлял свою жизнь без литературы. В семнадцать лет я повторил за кем-то, убей сейчас – не вспомню за кем, что «жизнь – это литература, а все остальное лишь материал для нее», и решил строить свою жизнь, имея в виду эту мысль. Но Харьков украинский город. Печать там в основном на национальном языке, и я, бродячий тамбовский волк, понимал, как ни хорошо в Харькове, городе юности моей, городе моих первых успехов, рано или поздно придется прощаться с ним. Мне нужна была Москва! Я всегда считал и считаю сейчас, что родиться в Москве все равно, что в былые времена родиться в семье князя. Быть избранным. Я думал, что только в Москве смогу завершить образование, что только в Москве смогу приобрести недостающую мне культуру, что только в Москве смогу совершенствоваться в литературе, что без Москвы не достичь мне того, к чему я стремился. К тому же в Харькове нет киностудии, а я учился во ВГИКе. Мне нужна была Москва, а жене моей Харьков был не нужен…
Москва готовилась к Олимпиаде, и рабочих рук не хватало. У меня были руки и несколько рабочих специальностей. Первый институт я закончил заочно, в трудовой книжке не отмечал, и продолжал работать плотником, потому что только рабочих прописывали в городах и давали койку в общежитии. Учеба во ВГИКе тоже не фиксировалась в документах. Только из военного билета можно было узнать, что у меня высшее образование.
И вот я с путевкой харьковского комсомола стою в отделе кадров строительного управления. Мои документы стопкой лежат перед кадровиком. Сверху я пристроил трудовую книжку, надеясь, что он начнет осмотр с нее и придет в восторг от моих специальностей и разрядов. Но кадровик вытянул снизу военный билет, открыл, где значилось, что я женат и имею высшее образование, молча вернул документы вместе с комсомольской путевкой и указал на дверь. Мне нужна была Москва, но я ей был не нужен.
В ЦК ВЛКСМ пошли мне навстречу – вручили путевку в Сибирь. Москва оставила у себя мою жену, а меня вышвырнула в тайгу на строительство железной дороги Сургут-Уренгой. Я стал монтером пути.
В Сибири в мою жизнь вошел пьяница-поэт Федорович, беззубый и хромой пятидесятилетний старик, бывший москвич, бывший кадровый офицер, трижды отбывавший срок. Второй раз за то, что читал свои стихи у памятника Маяковскому. Федорович почему-то потянулся ко мне, стал приходить чуть ли не каждый вечер и отрывать от стола, вернее от тумбочки. Стола и стульев в нашей комнате не было. Писал я сидя на кровати, зажав между ног тумбочку. От холода спасали ватные брюки и валенки, работать было можно. Парень, живший со мной в комнатушке, все вечера пропадал у друзей. Иногда я сердился на Федоровича, особенно, когда писалось, и он мне мешал. Приходил Федорович всегда с кобелем, которого звали Воруй-нога. Он был тоже хромым, как и его хозяин. Заднюю ногу ему отрубил спьяну один из местных шутников. Войдя в комнату, Воруй-нога ложился у порога, а Федорович радостно сообщал, что написал новое стихотворение, и начинал читать. Читал он странно. Начинал ровно, потом распалялся, распалялся и к концу выкрикивал слова. Воруй-нога лежал у порога, снисходительно и ласково поглядывал на хозяина, смущенно улыбался мне глазами: извини, мол, чудака, не так много радостей у него, пусть тешится! Однажды Федорович выдул у меня питательную жидкость для волос, которой я пытался спасти свою быстро редеющую шевелюру.
Когда мне было грустно, а Федорович не показывался, я шел к нему сам. Жили они с Воруй-ногой в неуютной комнате, в бараке. Мы пили чай с брусничным вареньем, сильно пахнущим клопами, и говорили о Москве. У Федоровича там жила дочь, жила с мужем-полковником, а у меня в Москве осталась жена. Федорович с восхищением рассказывал о дочери. Скоро я уже хорошо представлял себе ее и чуть ли не так же любил, как Федорович. Воруй-нога лежал на полу возле кровати и тревожно прислушивался к нашему разговору. Он, видимо, опасался: вдруг в Москве все-таки разрешат прописаться к дочери инвалиду войны, как же тогда быть ему, Воруй-ноге?
Федорович умер первым из одиннадцати отравившихся метиловым спиртом, который они зачерпнули в цистерне на станции железной дороги. В то время я был на сессии во ВГИКе. Когда пришла телеграмма о смерти Федоровича, я разыскал квартиру его дочери. Я узнал ее сразу. Именно такой, интеллигентной, холеной москвичкой я и представлял себе дочь Федоровича, жену полковника. Узнав о смерти отца, она недоуменно хмыкнула: при чем, мол, здесь она?.. И закрыла предо мной дверь…
И вот я с тобой, Москва! Как ласково говоришь ты иногда со мной, лишь одно участие в речах твоих! Почему же в ушах моих звон и болезненный хруст? Знаю, что я не сын твой, Москва, а пасынок, и не на коне пока, а под конем. А конь твой строптив, без жалости затопчет, если замешкаешься, не будешь ловок и гибок!.. Но, уверен я, ты знаешь – как бы ни был строптив твой конь, быть ему взнузданным!..
Но почему так тревожно становится мне, когда я вспоминаю Аннушку, принцессу из сказки; дочь Федоровича, холеную москвичку; и строгих дядей из газеты, что фотографировались когда-то на фоне кремлевской стены?
– Хорошо! – прошептала Галя, когда Анохин отложил листы, и спросила: – И тут все правда?
– Это же рассказ. Что-то было со мной, что-то мне рассказывали. Брат мне Москву показывал, это точно. И отец точно так с мужиками спорил. Правда, газету я не на чердаке нашел. Я уже в Москве был, паркетчиком в РСУ ГлавАПУ работал. Мы жилой дом в мастерскую НИИ переделывали, содрали обивку с одной двери, а под ней старые газеты…
– А что же ты не так написал? – спросила Люся с сожалением. – Так интересней.
– Я ему тоже это говорю, – сказала жена Анохина.
– Хорошо. Уговорили, – засмеялся Дима.
– А газета у тебя цела? – спросил Маркин.
– Цела.
– А кто там… на фотографии? – поинтересовался Иван.
– Кто? Понятно кто: Сталин, Берия, Маленков, – ответил за Анохина Маркин.
– Там все собрались. Вся история наша, кроме тех, – кивнул Дима в сторону Маркина, – Молотов, Хрущев, Булганин, Каганович, Ворошилов и Косыгин с Сусловым молодые. Мао Цзедун с Чжоу Энлаем. Они тогда у нас гостили…
– Только Брежнева не хватает…
– Почему ты их не назвал?
– Зачем? И так понятно.
– Ты пишешь, что не на коне еще… Редактор – это ого-го! – сказал Маркин. – Это на коне!
– Я писал, когда паркетчиком работал: ни прописки, ни жилья. Да и сейчас… далеко еще до того, о чем мечтается…
7
На работу Галя шла веселая. Несмотря на то, что вчера они с Иваном допоздна разбирали стол, мыли посуду, Галя выспалась. На улице по-апрельски тепло. Солнце, редкий гость в Москве, прочно утвердилось над домами на бездонном синем небе. Ветерок теплый. На газонах тонкие зеленые стебельки пробиваются. Улицы, тротуары, скверы после Ленинского субботника чистые, опрятные, приятно шагать по ним. И воздух с утра легкий. Егоркина вспоминала вчерашний вечер и радовалась, что он удался. И попели, и поплясали, и рассказ послушали. Хорошо! Она взбежала по ступеням к двери подъезда и вошла в ЖЭК. Он был на первом этаже. Она еще издали услышала, что в техническом кабинете кто-то громко кричит. «Опять ругаются! – усмехнулась весело Галя. – Ругань им в радость! Чудаки!» Перед самым ее носом дверь распахнулась, вылетела Валя Сорокина и мелькнула мимо, видимо, даже не заметив ее. Галя недоуменно проводила ее глазами и вошла в кабинет, где крики не прекращались. Толстушка Лида сидела за своим столом съежившись, красная, вперилась глазами в Асю Деркач, которая стояла перед ней по другую сторону стола спиной ко входу. Ася за одну неделю, как стала главным инженером ЖЭКа, изменилась ужасно. Она и раньше бывала ехидная, заносчивая, вздорная. Оскорбить, если плохое настроение, кого хочешь могла. А настроение у нее редко хорошее бывало. Сейчас она стучала пальцем по столу Лиды и орала.
– Девочки, что вы языки чешете, когда когти есть! – громко сказала Галя, стараясь шуткой утихомирить их.
Ася оглянулась и продолжала свое:
– Еще раз хлебало разинешь, кошелка толстопузая, бельмы выколю! – дернулась она рукой с растопыренными пальцами к лицу Лиды. Та отшатнулась, откинулась на спинку стула. – Угрожать она будет… Швабра! Поганка ничтожная!
– Я эти оскорбления Хомутову изложу! – выкрикнула Лида, готовая заплакать.
– Излагай, швабра! У меня свидетель есть! – ткнула она, не оглядываясь, в сторону Гали.
Егоркина поняла, почему Сорокина выскочила: не хотелось свидетелем быть, и заговорила, стараясь отвлечь Деркач от Лиды:
– Агнесса Федоровна, зачем вы нервы с утра тревожите? Целый день впереди. Сколько забот! Нас много, а вы одна…
Деркач в тот же день, когда ее утвердили главным инженером, потребовала, чтобы ее звали по имени-отчеству и на «вы». Все техники, несмотря на разницу в возрасте, обращались друг к другу по именам.
– Галя! – резко обернулась Деркач. – Скажи: ты слышала, чтобы я ее оскорбляла?
– Когда? Откуда я знаю, что у вас происходит? – Гале непонятно было, из-за чего они с Лидой повздорили. Лида неповоротливая, добродушная, не обижалась раньше, когда ее задевала Деркач.
– Слышала, шалашовка поганая! – снова повернулась Ася к Лиде. – Видела я в гробу твои писульки. Пиши! Все равно к нам вернутся.
Она еще раз метнула в Лиду взгляд-молнию и быстро вышла.
Лида заплакала, всхлипывая:
– Я уйду… уйду отсюда… тут работать невозможно…
– Что у вас произошло? Ты всегда сдержанная была. И вдруг… Из-за чего сцепились?
– Она говорит… что я болтала в РЖУ… будто Жанка сделала ее главным инженером за то, что муж ее, следователь, Жанкиного сынка от тюрьмы спас… – Лида вытиралась платком, всхлипывала.
Валя Сорокина рассказывала Гале, что Борису за изнасилование лет десять грозило, но Деркач, следователь, замял дело. Борис откупился большими деньгами от потерпевшей, но из аспирантуры вылетел, и из Москвы его выдворили.
– Я никому не говорила… Это Валя треплется… Я так не оставлю… Напишу начальнику РЖУ. Пусть знает, кого он главным инженером назначил…
– А он заявление Жанке перешлет. Какой толк?
– Чего ж тогда?.. Она нас тут всех изведет. Всем житья не будет…
Галя вспомнила, как недавно на субботнике Деркач прямо на улице ни с того, ни с сего обложила ее матом, заорала на всю улицу. Не понравилось Деркач, что Галя засмеялась, когда Сорокина подковырнула ее, Асю. Долго обидно было Гале.
– Слушай, если ты хочешь, чтоб толк был, напиши в милицию начальнику мужа, – быстро проговорила Галя, поглядывая на дверь. – Спроси, как может его сотрудник Деркач быть блюстителем порядка, если в собственной семье не способен укротить хулигана?.. Письмо мужу покажут, а ты знаешь ведь, как она к нему относится… Шелковая станет!