Глава первая
1
– К каждому столбу притуляется! – вздохнула хмурая пожилая женщина с усталым обветренным лицом. Сидела она, ссутулившись, напротив Егоркина у чисто промытого дождем окна.
Вагон проскрипел уныло, старчески, дернулся и замер, застыл, словно задремал. Косые дорожки от капель дождя на стекле стали выпрямляться, редеть. Егоркин смотрел на мокрые черные стволы деревьев лесопосадки, тянувшейся бесконечно вдоль железнодорожного полотна, на потемневшие, набухшие водой клочья таявшего снега на траве и представлял, как он будет добираться под дождем, ветром по раскисшей дороге в своих ботинках двадцать пять километров до Масловки. Автобус теперь наверняка не ходит. Дорога расползлась. Вся надежда на трактор или шальную в такую пору попутку. До Чуево-Подгорного асфальт, допрыгать можно легко, а дальше семнадцать километров по грязи с тяжеленной сумкой. Варюнька колбасы, мяса, вермишели разной накупила матери, масла, маргарина, даже курицу венгерскую сунула. Раньше из деревни продукты везли, теперь в деревню. Оттянет сумка руки за дорогу. Надо рюкзак купить, за плечами легче. Помнится, прошлой зимой по твердому снегу да налегке эти двадцать пять километров почти за три часа отмахал. Но то налегке да по ровной дороге, а сейчас дай бог часов за пять доползти.
Поезд, как всегда, опаздывал. К этому привыкли и не огорчались. Те, кого встречали, гадали, на какое время опоздает – на час, на три, сколько томиться близким на вокзале. Егоркин тоже поглядывал на часы, прикидывал, сумеет ли добраться до Масловки до темноты, представлял, как обрадуется мать: два месяца не виделись, два месяца жила она одна-одинешенька. Какие, наверное, длинные да тоскливые были осенние вечера. И телевизор не спасал. В одиночку его тоже невесело смотреть. Не думалось как-то в Москве об этом. Своя суета, свои проблемы! И какой черт в город потянул?.. Иван стал думать, вспоминать, когда он впервые решил уехать в город, и с удивлением понял, что никогда он и в мыслях не связывал судьбу свою с деревней. С тех пор как начал думать о будущем, всегда видел себя в городе. Как это случилось? Почему? Что за сила выдергивает из деревни? Театры, музеи сманили, дворцы культуры, как пишут газеты? Ерунда! За два месяца в Москве он ни в театре, ни в музее ни разу не был, и не тянуло туда, а в заводской Дворец культуры сунулся – оттуда сразу поперли: нечего, мол, болтаться. Тишина там полная. Гулко. Ни души. А дворец хороший. Действительно, дворец. Колонны мраморные, стены размалеванные… А через неделю после того, как его поперли из дворца, Егоркин прочитал в «Комсомолке», как какой-то комсомольский работник удивлялся, почему такие дворцы красивые отгрохали, а молодежь не идет в них. Руки чесались тогда ответить, что не пускают в них, потому и не идут: у каждой двери по три злые бабы в синих халатах торчат. Не прорвешься. Ни театры, ни музеи, ни дворцы никого в город не сманивали. Вранье! А кино и телевизор и в деревне такие же кино и телевизор. И бесхозяйственность деревенская, как говорят некоторые, ни при чем. Бесхозяйственность в деревне появилась тогда, когда хозяева в город удрали. Да и столкнуться нужно прежде с бесхозяйственностью, а потом уж бежать от нее. Не здесь собака зарыта. Не здесь. Главное ведь то, что мы еще мальцами мечтали о городе, еще мальцами нас от деревни отрезали. Не могло же вдруг все поколение, как чумой, городом заразиться. Отцы, деды жили в деревне, не в сладкие годы жили и не тяготились, не тянуло их в неведомые дали. Конечно, и среди них были те, кто покидал деревню, уезжал за счастьем в город. Но массового бегства не было. Что же случилось? Кому это было нужно – деревню оголить? Не могло же это случиться ни с того ни с сего. Вспомнилось, как учительница литературы, которая все случаи жизни объясняла словами Маяковского, говорила, когда сталкивалась с чем-то непонятным: если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно. Нужно было кому-то выдернуть нас из деревни, разметать по земле, лишить корней.
2
Егоркин не заметил, как поезд тронулся, покатил, мягко постукивая на мокрых стыках, не заметил, как прекратился дождь. Когда он в Уварове вышел на перрон, было сыро, зябко и уныло. Иван поежился, тряхнул плечами, разминаясь, и огляделся. Народ, выйдя из вагона, понуро и молчаливо разбредался по сторонам – одни вдоль вагонов – к переходу, другие – на площадь к автобусной остановке. Иван увидел на площади одинокий грузовик с крытым кузовом, решил, что кого-то приехали встречать, и с надеждой двинулся к нему, обходя лужи. Номер машины был незнаком, но вдруг по пути хоть километров пять. Напрасно надеялся Иван, – не по пути. Постоял он рядом с грузовиком, поглядывая, как разбредаются немногочисленные попутчики, вздохнул и решительно двинулся по мокрой, но твердой дороге. Была она когда-то засыпана щебенкой, машины разбили ее, растолкли, и теперь рытвины, колдобины заполнены мутной водой.
Идти по щебеночной дороге легко, если бы не тяжелая сумка, даже приятно шагать, приближая встречу с матерью, Валей. А нужна ли эта встреча Вале? – вдруг пришла мысль. Ждет ли она его? Как встретит? А как он сообщит ей, что приехал? А если из девчонок никто в клуб не ходит? Иван расстегнул куртку. Ветер дул в спину, подталкивал сзади. И был он не такой промозглый, как показалось сразу.
Машины изредка обгоняли Егоркина, шли навстречу. Он отходил на обочину, чтобы не обдали грязью. Пока не пытался останавливать. Машины местные. Но за городом, когда проходил мимо длинных приземистых зданий свиноферм откормочного совхоза, стал посматривать назад, не догоняет ли попутка, но машины сразу исчезли. Дорога стала хуже. Нужно было выбирать, куда ступать ногой, чтобы не зачерпнуть ботинком. Спустился с бугра в село Подгорное и пошел по улице. Избы здесь добротные, ошелеваные, выкрашенные, с железными и шиферными крышами. Село в километре от города. Многие живут здесь, а работают в Уварове. Химзавод вот он, рядышком дымит, на бугре. Двадцать минут прогулки – и в цехе.
Тихо на улице. Даже кур не видно, собаки из-под веранд выглядывают. Гусей и тех слякоть во дворы загнала. Сидят, молча смотрят по сторонам или под крыло носы засунули, дремлют, вспоминают летние дни, когда ватаги их были большие, гоготали, когда вдоволь, гонялись друг за другом в теплой воде. Тишина. И людей не видать: кому охота таскаться по грязи.
3
Магазин в Подгорном в противоположном от города конце, на самом выезде из села. Возле него всегда торчат летом машины, а трактора зимой. От Подгорного двенадцать километров до следующей деревни, да и дорога в стороне от нее пролегла, заворачивать надо, если в магазин приспело, а тут рядом проезжаешь, почему не остановиться. И продавец здесь женщина приветливая. Нальет – клянчить не надо.
Егоркин издали увидел две машины. Обе стояли носом на выезд из села. По пути! Егоркин заторопился. Чем ближе он подходил, тем сердце радостней колотилось. Знакомые машины. Номеров только не видно издали, грязью заляпаны. Близко уж совсем был Иван, когда из магазина вышел мужчина и направился к машине, сзади стоящей.
– Эге! – закричал Егоркин и замахал свободной рукой. – Погоди!
Мужчина оглянулся, остановился, стал ждать возле кабины. Егоркин побежал. Он узнал шофера. Был он из центральной усадьбы, из Павлодара. Иван не знал, как зовут его, но то, что он павлодарский, это точно!
– Погоди! – задыхаясь, радостно крикнул еще раз Иван.
– Жду! – откликнулся шофер.
Егоркин смотрел на него, радостно было, что не топать пешком до Масловки, и не заметил, как появился в дверях магазина Петька Чеботарев. Увидел он его только тогда, когда Петька заорал радостно:
– Ванек!
Спрыгнул с порога и побежал навстречу. Обнял, похлопал по плечам, радостно спрашивая:
– Сбежал? Наработался? Я знал, что ты сбежишь!.. Ну и правильно!
От Чеботарева сильно несло водкой. Видимо, только что в магазине махнул стаканчик.
– Я на денек…
– А-а! – так же радостно протянул Петька. – Давай сумку!..
Он взял и понес сумку к своей машине, бросил на ходу пожилому шоферу, который ждал Егоркина:
– Погнали, Панкратыч!.. Это Любаньки Егоркиной сын, Ванек!
– Понятно, – сказал шофер и полез в кабину.
– Соскучился по матери? – взглянул Петька на Ивана, открывая дверь кабины.
– Как она там? – спросил Егоркин.
– А че ей… Живет…
Егоркин очистил ботинки от грязи о подножку и сел на мягко хрупнувшее под ним сиденье. Машина Панкратыча прогудела мимо и покатила, погромыхивая кузовом, на бугор. Приятно было Ивану влезать в кабину, приятно ощущать, что повезло сильно – до самого дома доставят. Бросок по асфальту до Чуево-Подгорного, а там за час доползут по грязи. Но как было бы приятней, если бы сидел он сейчас в кабине незнакомого ему Панкратыча. Петька завел мотор, выехал на асфальт и покатил вслед за машиной Панкратыча.
– Тут не дорога, а песня! – взглянул Петька на Егоркина. – А после Чуево-Подгорного по-иному запоем… Говорят, возле Масловки у Киселевского бугра аммиачную станцию ставить будут, дорогу к ней заасфальтируют. Вот жизнь начнется!
Егоркин слышал об этом еще в Масловке, ничего не ответил Петьке, спросил о другом:
– В клубе-то как, бывает что?
– А что там бывает, режемся в домино да картишки… Чо там еще может быть?.. Сегодня школьники привалят из интерната. Набегутся! Галдеть будут…
– А Валька приходит? – спросил вдруг Егоркин и замер, ожидая ответа.
– Валька? – Петька чересчур внимательно смотрел да дорогу. – Ты, это самое… не огорчайся!.. Подумай сам… Армия… туда-сюда… Вечность! Ты жениться на ней сейчас не собираешься, нет! Ты в городе, она здесь! Ты же без девки сидеть не будешь?.. Она тоже человек… Поэтому не огорчайся и не осуждай ее… А я женюсь… Я в город не собираюсь. Нам здесь хорошо!.. До армии я хотел в город, но послужил – плюнул. Где родился человек, там и…
– Значит, правда? – перебил Иван.
Мокрый асфальт шипел под колесами. Кое-где он износился, потрескался. Машину трясло, когда колеса попадали в выбоины. Кузов погромыхивал. Видно было, как впереди грузовик Панкратыча притормозил, свернул и спустился на грунтовую дорогу, в грязь.
– Колька Скворец мне писал… – проговорил Иван после долгого молчания.
– А-а!
– А я думаю, почему она не пишет…
– А зачем? Оправдываться?
– Ну да!
Петька мягко свернул с асфальта, сменил передачу. Мотор завыл напряженней, машину стало водить по грязи из стороны в сторону, но все-таки двигались довольно быстро.
– Погоди! – сказал Иван.
Чеботарев взглянул на него.
– Остановись!.. Передашь матери моей сумку с продуктами, ладно?
– А ты? – выключил скорость Петька, глядя на Ивана.
– Я вернусь… Скажи матери, на вокзале встретил… Скажи, на Новый год приеду, а сейчас… на одну ночь… нечего… А Вальке… Вальке… Ладно, пусть у вас все будет хорошо… Ты прав, у меня в Москве девчонка есть… Галя, Галя Лазарева! Ну, счастья вам! – Иван улыбнулся Петьке жалко и побито, выбрался из кабины и быстро пошел, утопая в грязи, к асфальту, не выбирая дороги.
Вышел на шоссе, оглянулся. Машины медленно удалялись. Разбитая черная дорога тянулась к серому горизонту, к дальней лесопосадке, темневшей рядом с бесконечной цепью телеграфных столбов. Горько было, обидно, стыдно… Ну да, все это он предчувствовал. Внезапно за болью и обидой почудилось ему неясное облегчение, освобождение. Не ехал ли он в Масловку с тайной надеждой убедиться в том, что Валя гуляет с Петькой? Машины удалялись… Вспомнилась мать. Застонал Иван. Она-то ждет, а он… Повернул назад, без сумки быстро дотопает до деревни. Сердце колотилось: Ва-ля! Ва-ля! Иван сел на пучок влажной соломы на обочине и ткнулся лбом в поднятые колени.
4
Галя слышала шаги матери и Наташи в коридоре. Мать сердилась. Она не могла что-то отыскать и ругала Наташу. Сестра отказывалась, громко говорила, что она не брала. Мать заглянула в комнату и спросила у Гали, не видела ли она платок.
– На кой он мне…
Галя вспомнила, что мать с отцом вчера вечером договорились съездить в Клин к двоюродной сестре отца.
Мать, ворча на свою память, вышла, но появилась Наташа. Она была моложе Гали, но выше ростом, плотнее, крепче. И характером сильнее, энергичней. Галя иногда дразнила сестру акселераткой, а Наташа в ответ обзывала заморышем.
– Ты долго валяться будешь?
– Иди отсюда! – нарочно сердито схватила Галя с пола тапок и замахнулась.
Наташа исчезла за дверью. Галя засмеялась, Наташа высунула голову из-за двери.
– «Утреннюю почту» проспишь!
Галя снова опустила руку с постели к тапкам, и голова Наташи скрылась.
Настроение у Гали было невеселое. Оттого-то и вставать ей не хотелось. Лежала, чувствовала себя больной. Вечером легла она рано, но заснуть не могла. В большой комнате долго смотрели телевизор родители с Наташей. Алеша, когда пришел с тренировки, заглянул к ней, спросил:
– А где твой баскетболист? Сегодня же суббота… Вы что, поругались?
Алеша с детства привык опекать сестру. Мать частенько говорила ему раньше, что он мужчина, а сестра его хрупкая, следить он должен, чтоб никто не обидел ее, защищать. В школе одноклассники, видя, как он коршуном налетает на того, кто дернет Галю за косу или поддразнит, скоро перестали ее трогать. А когда стали взрослеть и ровесники Алеши все чаще начали поговаривать о девчонках, он просто взбесился, как говорила Галя, злясь на него. Увидит, как она разговаривает с кем-нибудь из парней, так чуть ли не в морду к тому лезет. Может быть, из-за этого Галя не встречалась ни с кем до Егоркина. А Иван Алеше понравился. Сначала, правда, прежняя ревность в нем всколыхнулась, но, увидев застенчивую улыбку Егоркина, когда Галя знакомила их возле подъезда, почувствовал почему-то, что Иван не сможет обидеть сестру, что он надежный, свой парень. Почему он решил, что Иван надежный, он объяснить себе не мог, но поверил этому ощущению. И в этот день, возвращаясь с тренировки, он искал глазами Галю с Иваном возле дома, но не увидел, потому-то и спросил ее о Егоркине.
– Иди ты, – буркнула Галя. – Спать хочу!
Но не спалось. Как только она вспоминала, что сейчас Егоркин, может быть, обнимается со своей деревенской девчонкой, ее охватывал озноб. Она сжимала зубы, боялась, как бы они не начали стучать. «А мне-то что? Мне-то что за дело? – спрашивала она себя в тысячный раз, чувствуя, как слезы щекочут щеку. – Ну и пусть!.. Я-то при чем? Что я для него значу?.. Помог у Царева деньги взять! Ну и что? Он справедливый, добрый! Он и Катерине бы помог… и любой другой! Провожал до дома? Но он же ясно сказал, что не знал, что я рядом живу… А если бы знал, пошел бы? Пошел бы или нет?.. У, длинноногий! – Галя всхлипнула и испугалась, прислушалась. За стеной по-прежнему спокойно мурлыкал телевизор. – Придет, не взгляну на него! – думала Галя. – И разговаривать не стану!.. Какая же я дура, дура! Реветь из-за деревенского жирафа… Ну, дура!» Страдала, казнила себя долго. Прикинулась спящей, когда пришла сестра и зашуршала платьем, раздеваясь.
– Наташ, – позвала она ее неожиданно для себя. – Иди ко мне!
– Ты чего? – Наташа испугалась, услышав необычный, наполненный страданием голос Гали.
– Иди…
Наташа подошла, белея в темноте длинной ночной сорочкой. Галя взяла горячей рукой сестру за локоть и легонько потянула к себе.
– Ложись ко мне… Иди… поплачем… – всхлипнула она.
Наташа притихла, поняла, что случилось что-то серьезное. Молча забралась к ней под одеяло.
– Ой, у тебя подушка вся мокрая! – шепнула она.
Галя, всхлипывая, перевернула подушку другой стороной, обняла сестру и уткнулась ей в плечо. Наташа гладила ее по волосам, по спине, а когда Галя затихла, шепнула:
– Ты что, влюбилась?
– Ага… – качнула головой Галя.
– А почему плачешь?.. Я, когда влюблюсь, все время смеяться буду…
Галя фыркнула, засмеялась, спросила:
– Даже… когда он к другой уедет?
– Зачем ему к другой уезжать? Я же его любить буду!.. А-а, вот ты из-за чего? Он что, к другой уехал? А зачем же ты его полюбила, раз у него другая есть?
– Не знаю…
– Ну, я в такого влюбляться не буду… На кой он мне… – В коридоре послышались чьи-то шаги, и Наташа замолчала. Когда дверь ванной стукнула тихонько, Наташа снова зашептала: – А кто он?
– Тоже сборщик… У нас работает… – Галя стала рассказывать о Егоркине.
Рассказала, как он из-за нее с Царевым подрался, как конвейер вместе с Маркиным переделал, как провожал ее из Дворца культуры.
Утром Наташа обращалась с сестрой как с больной, но, увидев, что Галя не думает подниматься с постели, не встала даже к завтраку, начала покрикивать на нее. Она вдруг ощутила себя старше и опытней Гали.
После ночного разговора с Наташей Галя чувствовала некоторое умиротворение, и хотелось длить, длить такое ощущение. О Егоркине вспоминала без боли, с грустью. Прислушивалась, как мать с отцом одеваются в коридоре возле двери ее комнаты. Когда входная дверь захлопнулась за ними, Галя сказала себе: «Надо вставать!» – опустила ноги на мягкий ворс прохладного паласа и поднялась. Голова у нее легонько кружилась. Мышцы расслаблены, будто она действительно проболела, провалялась в постели неделю. «Так нельзя! Надо быть бодрей!» Галя еле оторвала ногу от паласа, пытаясь пробежаться на месте. Голова кружилась, перед глазами – круги. В коридоре звякнул телефон и умолк. Через мгновение задребезжал снова и дребезжал долго, длинно. Галя почему-то забеспокоилась, напряглась в ожидании. К телефону никто не подходил.
– Алешка, ты что, оглох?! – раздался крик Наташи.
– А ты?!
– Это тебя, мне некому звонить…
Телефон дребезжал. Кто-то прошлепал тапками к телефону.
5
Вернулся Егоркин в Москву рано утром. Ехал в общем вагоне, лежал на третьей полке, положив голову на теплую, обмотанную какой-то мягкой клеенкой трубу, ворочался, думал, заставлял себя вспоминать вечера с Валькой, но то и дело воспоминания эти размывались и всплывал недавний вечер, когда шли они с Галей по белой улице, и снег под фонарями поблескивал, светился, и голубые тени двигались рядом, удлиняясь, когда они отдалялись от фонаря.
Снега в Москве не было, дождь слизнул его мигом. Асфальт был в лужицах, мокрый и скучный. Ветви деревьев густо увешаны каплями. Машины шипели колесами. Водяная пыль сопровождала их.
Володя спал. Он поднял голову, когда Егоркин вошел в комнату, взглянул и снова уткнулся в подушку. Не удивился, не спросил, почему Иван вернулся. Видать, ночью наработался. Возле стола под лампочкой стоял чертежный станок с приколотым кнопками листом ватмана. Володя притащил станок из учебной комнаты общежития и, вероятно, чертил допоздна. Иван разделся и с наслаждением влез под одеяло, думая, что непременно позвонит днем Гале и пригласит ее… А куда он ее пригласит? В кино? А может, куда-нибудь поинтересней? А куда? В парке сейчас делать нечего. На хороший концерт надо билеты заранее покупать. В театр тоже… А что он наденет в театр? Свитер да джинсы, в которых он ночью катался по пыльной полке в поезде да таскался по грязи? Иван открыл глаза и взглянул на штанины. Джинсы висели на спинке стула возле кровати. Были в засохшей грязи. Ткань на сгибах вытерта до белизны. В такой одежке по театрам не ходят, подумал Егоркин. Костюм надо покупать… А на него надо месяца два работать, пальто зимнее нужнее… Мать на свадьбу Варюньке поистратится сильно… При мысли о матери и сестре защемило сердце. Снова стал укорять себя за то, что вернулся, не доехал. И Варюнька ругать будет, когда узнает. Думая о сестре и матери, Иван уснул.
Проснулся от стука в дверь. Володя стоял у чертежной доски с карандашом.
– Сейчас! – хмуро откликнулся он и пошел к двери.
Недоволен, что оторвали от доски. Чертеж, наверно, требовался срочно. Иван отвернулся к стене, натянул на ухо одеяло и закрыл глаза. Он никого не ждал.
– Спит? – услышал Егоркин голос Андрея Царева, когда захлопнулась дверь за вошедшим. – Так всегда: мы спим, а где-то решаются наши судьбы!
Иван повернулся на спину, все равно теперь не уснуть, и кивнул Андрею. Царев направился к нему, держа в руке серый клочок бумаги. Он был немного возбужден, как всегда бывает, когда человек приносит необычное известие.
– В руках повестка, в сердце – грусть! С тобой прощался я! – пропел Царев и протянул листок Ивану.
Это была повестка в военкомат.
– Труба зовет! – продолжал Царев, улыбаясь. – Пора в поход, дружина в сборе!
Егоркин сел на кровати, сунул ноги в тапки.
– Труба зовет, – повторил он, соображая, что делать: к сестре ехать или позвонить Гале.
6
Трубка в руке Егоркина подрагивала. Он крепко прижимал ее к уху, с напряжением слушал протяжные гудки. Дома ли Галя? Что скажет? Как встретит? В первый раз он звонил по телефону Гале и вообще в первый раз звонил девушке. Трубку наконец-то сняли. Иван ждал этого с нетерпением, но от щелчка вздрогнул.
– Алло, вам кого? – Голос мужской.
Отец или Алеша?
– Галю можно?
– Сейчас… – Потом послышался отдаленный крик: – Галька, тебя!
– Кто? – совсем издали донеслось.
– Жених.
Сердце захолонуло. Может, его с кем-то спутали? Ждали звонка от другого человека? Захотелось бросить трубку…
А Галя, с бьющимся сердцем слушавшая разговор, замерев посреди комнаты, сорвалась с места и выхватила трубку у брата.
– Я слушаю!
– Галя, это я!
– Ты?! – радостный выдох.
И снова показалось, что его принимают за кого-то другого, и он уточнил:
– Я… Егоркин!
– Ты где?! Ты вернулся? – радость в голосе Гали не убавилась. – Когда?
– Утром… Я уже выспался…
– Как съездил?!. Все в порядке?
– Как сказать… Это… как посмотреть! Думаю, в порядке… – Он засмеялся, и смех получился нервный.
– Ты где? Приезжай ко мне!
– К тебе?! – испугался Егоркин. – Сейчас?.. Я приду… Через полчаса приду…
Егоркин повесил трубку, вспомнил, что забыл сказать, что его призывают в армию. Ничего, там скажу. Он вытер пот со лба, пытаясь разглядеть лицо свое в стекле телефонной будки. Отражение смутное, расплывчатое. Брат у нее дома, родители тоже, наверно. Цветы надо бы купить. Но где их сейчас взять? Торт, лучше всего торт!.. Кулинария неподалеку от дома, где живет Галя. Иван выскочил из будки и побежал к магазину, думая, что по закону мировой подлости тортов там не должно быть. Но у закона этого были исключения.
Галя осторожно опустила трубку на аппарат и, улыбаясь, посмотрела на сестру, которая стояла у двери в кухню и глядела на нее.
– Он вернулся! – засмеялась Галя и вскрикнула, увидев себя в зеркале в ночной сорочке со спутанными волосами на голове: – Ой, он сейчас придет, а я – клуня!
Галя кинулась в комнату приводить себя в порядок. Алеша присвистнул, глядя ей вслед, и покрутил растопыренными пальцами у виска.
– Подрастешь, поймешь! – многозначительно сказала ему Наташа и пошла на кухню.
– Брысь, акселератка!
7
Егоркин поднимался по лестнице на четвертый этаж с тортом в руке и представлял с волнением, как он сейчас будет знакомиться с родителями Гали, вспоминал фильмы, в которых парни, придя в первый раз в дом родителей девушки, деревенели, слова вымолвить не могли, и подбадривал себя, готовился быть естественным и свободным.
Открыла Галя. Была она в розовом платье, волосы рассыпаны по плечам. Взглянула на него, блеснула глазами, отступая, чтобы он вошел. Он почувствовал жар на щеках и, немея от смущения, шагнул через порог, держа впереди себя торт. Галя взяла торт и сказала:
– Хочешь, разувайся, хочешь, так входи! – И указала на дверь комнаты.
Возле порога слева стояли тапки, вероятно, приготовленные для него.
– Я разуюсь! – пробормотал Иван.
Он скинул туфли, прислушиваясь, стараясь понять, где родители: на кухне или в комнате. Голосов не было слышно. В комнате, куда приглашала Галя, работал телевизор, Галя ждала с тортом в руке, когда он поменяет туфли на тапки и снимет куртку.
– Привет! – услышал Иван за своей спиной.
Егоркин выпрямился, сунул руку навстречу Алеше.
– Галя, я убываю! – Алеша снял свою куртку с вешалки.
– Счастливо…
– Наташка! – вдруг крикнул Алеша в сторону комнаты, где работал телевизор. – Ты сестру не смущай сильно!
– Молчал бы лучше! – донеслось оттуда. – Топай давай! Тренируйся!
Появилась девушка. Ростом она была выше Гали, но лицо детское. Наташа взглянула на Егоркина с любопытством и проговорила почему-то со снисходительной усмешкой:
– Здравствуйте.
Иван закивал растерянно.
– Вот уже и смутила! – засмеялся Алеша.
– Иди, иди! – насмешливо махнула рукой Наташа и взяла торт из рук Гали. – Я чай поставлю… – И пошла на кухню неторопливо и важно.
Алеша подмигнул сестре и выскочил из квартиры. Вся жизнь его была подчинена одному: Московской Олимпиаде. Сколько раз он видел себя в мечтах на пьедестале! Сколько раз слышал гимн Советского Союза в честь его победы! Но лишь один раз мелькнуло его имя в печати, когда он выиграл юношескую велогонку в ФРГ. Тогда, наверно, и специалисты не заметили. Никто не знает, что это была лишь первая ласточка, маленькая первая ласточка. В следующем году будут журналы на обложках печатать его портреты. Будут! Непременно будут! Будут его узнавать всюду, любить будут, указывать на него, когда он будет идти по улице, шептать: Алеша Лазарев! Алеша Лазарев!
Галя с Иваном направились в комнату. Галя впереди, Егоркин за ней, с нежностью глядя на ладно сидевшее на девушке платье, на мягкие русые волосы. По телевизору, вероятно, шла передача «Клуб путешественников».
– Чуть пораньше приехал бы, «Утреннюю почту» посмотрел… Сегодня хорошая была… Песен много… Садись! – указала Галя на кресло и вышла из комнаты.
Егоркин оглядел комнату, полированную стенку, знакомую, стандартную. Посуда под стеклом в серванте, книжный шкаф рядом. Коричневый палас на полу. Знакомая люстра большим желтоватым блюдцем с красными цветами. Иван стал глядеть на экран телевизора, прислушиваясь к тому, что происходит на кухне. И так мирно, покойно Егоркину, будто он был в этой комнате тысячу раз.
Услышав, как тихонько заскрипела дверь, Иван оглянулся и увидел большую голову пушистого серого кота. Кот, не мигая, смотрел на Егоркина своими зелеными глазами из сумрака коридора в щель приоткрытой двери, потом он, как показалось Ивану, подмигнул одним глазом и ухмыльнулся. Егоркин тоже подмигнул ему в ответ и засмеялся. Кот обернулся в коридор, словно проверяя, не наблюдает ли кто за ним, и решительно толкнул дверь головой. Она снова скрипнула, открылась шире. Кот поднял хвост вверх и, шевеля кончиком в такт своим шагам, важно и неторопливо двинулся к Егоркину. Весь вид кота: пушистая грудь, поднятая голова с длинными усами, взгляд, медлительные важные движения – были наполненными таким высоким кошачьим достоинством, что Егоркин едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Не засмеялся потому, что подумал, что кот обидится и вернется. Кот дошел до середины комнаты и сел, глядя с прежней усмешкой на Егоркина.
– Ну что? – спросил Иван у него дружелюбно. – Знакомиться будем? Я Иван Михалыч, а ты?
Кот снова оглянулся на дверь, поднялся, подошел к ноге Ивана и потерся ухом о штанину.
– Ну, вот и познакомились. Теперь давай дружить.
Егоркин взял кота с пола, посадил на колени и погладил по полосатой спине. Кот улегся у него на коленях и стал смотреть на экран телевизора. Показывали какую-то тропическую страну то ли в Африке, то ли в Южной Америке. Группа людей продиралась в джунглях сквозь заросли. Слышались резкие и тонкие крики птиц.
– Вот так, – одобрительно гладил кота по спине Иван. – Давай посмотрим, может, старшего брата твоего, тигра, покажут.
– Галя! – в коридоре раздался громкий вскрик Наташи. – Иди сюда, скорей!
Наташа распахнула дверь и смотрела на Ивана. Егоркин растерянно недоумевал: чего она уставилась? Он ничего не делал, сидит, как усадили.
Галя выбежала из кухни и тоже остановилась в двери.
– Смотри! – восхищенно указала ей Наташа на кота, который смотрел на них с удивлением.
«Что за переполох? – говорил его взгляд. – У нас тихо. Ждем, когда покажут моего брата».
– Он чужих не признает, – пояснила Галя Ивану с одобрительной улыбкой.
– Кот понял, что я не чужой, – засмеялся Егоркин и сказал, обводя взглядом комнату. – Как хорошо у вас.
– А что именно? – поинтересовалась Галя.
– Не знаю, – смутился он. – Все… Просто хорошо.
За чаем он сказал, что через десять дней уходит в армию. Галя онемела, растерянно глядела на него, словно ожидала, что он скажет, что пошутил, но Иван показал повестку.
С какой томительной нежностью, с каким счастьем и грустью вспоминал Егоркин под стук колес по пути в далекую Среднюю Азию, эти десять дней, проведенные с Галей. Счастливей не бывает человека! – думал он.
Разве есть на свете радость выше радости, которую дает взгляд, улыбка, прикосновение руки любимого человека?