С того момента как Нора увидела слово на кончике соломинки, и до того момента когда я почувствовал, что она готова пользоваться карандашом, чтобы самостоятельно направлять собственное чтение, прошло какое-то время. Я опишу вам то, как проходили эти уроки. Я сидел на стуле слева от ее стула. Я располагал свою правую руку под ее левой рукой и дотягивался до ее запястья, вкладывал книгу в ее левую руку и обхватывал ее руку своей, чтобы помочь ей держать книгу в правильном положении. Левой рукой я держал соломинку между ее губами. Таким образом, своей правой рукой я мог чувствовать малейшие происходившие в ней изменения; я мог уловить кратчайшую остановку дыхания в ту же минуту, когда она происходила, – в тот самый момент, когда я должен был перестать двигать соломинку, пока она не набралась смелости, не перестроилась и не приготовилась продолжать самостоятельно. Это был своего рода симбиоз двух тел – я чувствовал любое изменение ее настроения, а она ощущала мою решительную, умиротворяющую, ненасильственную силу. Я не торопил ее, но читал слова вслух, как только чувствовал, что она напрягается от беспокойства и теряет хватку. Со временем мне приходилось читать все реже. Иногда я обнаруживал, что она читает лучше меня, когда мы встречали двусмысленные немецкие слова из 25 или 30 букв; она могла читать такие слова без усилий там, где мне приходилось напрягаться и замедляться. Но также время от времени ее сбивали с толку такие слова, как und, auf или ein.
Были и трудности, которые я предвидел, но которые так и не произошли. Например, я думал, что будет очень трудно читать вслух, удерживая при этом что-то губами. Оказалось, что это не имело значения: я вспомнил себя, говорящего с сигаретой во рту, и своих английских друзей, которые словно родились с трубкой во рту. Поскольку я придерживал соломинку, никаких трудностей не возникло.
Когда я почувствовал, что могу отдать ей в руку соломинку и позволить самой указывать на слова и строки для чтения, она часто переходила с середины строки на следующую, не замечая этого. Очевидно, она просто проговаривала то, что видела, не воспринимая при этом содержание. С тем же успехом она могла читать по-китайски. Я сменил книгу и поискал ту, в которой были рассказы с небольшим описательным текстом. Таким образом, само повествование способствовало ее лучшей фиксации. Я делал какие-то смешные замечания, и ее смех показывал, что она понимала содержание. Время от времени я делал вид, что не знаю значения немецкого слова, и она объясняла мне его. Этот прием помогал проверить, насколько она внимательна к содержанию, а также давал ей возможность ощутить себя в роли учителя. Затем я начал думать о том, как отучить ее от зависимости от меня и уравнять наш статус таким образом, чтобы мы стали просто двумя людьми, которые разговаривают и вместе читают. Это доставляло ей истинное удовольствие, и теперь чтение можно было полностью предоставить ей.
Пора было начинать писать. В свете всего произошедшего я хотел сделать последовательность обучения письму достаточно ясной, чтобы избежать большинства ловушек и неожиданностей. Мои ученики также удивили меня тем, что некоторые из них, казалось, помнят, как учились читать и писать одновременно. Но я давным-давно уже усвоил, что не стоит ожидать от человека возможности предвидеть все настолько, чтобы он мог предугадать все неожиданности.
Я думал, что самым постепенным переходом к письму было бы дать Норе шариковую ручку, чтобы она использовала ее вместо соломинки в процессе чтения. Я надеялся, что она будет держать ее тремя пальцами, как при письме, однако вместо этого она держала ее как инструмент для работы. Чтобы проиллюстрировать это, я попытался заставить ее использовать указательный палец вместо ручки, но когда она попыталась вытянуть указательный палец и в то же время сжать остальные пальцы в кулак, ее указательный палец согнулся в крючок.
Тогда я решил продолжить занятия по чтению еще в течение нескольких дней. В первый и во второй день все прошло без происшествий, как и прежде. На третий день Нора читала настолько хорошо, что мне приходилось читать для нее всего по два-три слова на странице. Внезапно я увидел линию, проведенную под строкой, которую она читала. Она держала ручку так, как мы держим пишущий инструмент. Я посмотрел на нее, и она поняла, что провела линию между двумя линиями в книге. «Когда я научусь писать?» – спросила Нора, выглядя очень счастливой. Я также был очень счастлив, что придерживался своей политики никогда не подталкивать ученика к новому действию, пока он сам не наткнется на него или на что-то близкое к нему. Новое желание или действие – это показатель развивающегося здоровья.
– Хотите начать прямо сейчас? – спросил я ее.
– Ich habe Angst (я боюсь), – ответила она.
Я постарался не выдать своего предвкушения того, что она скажет дальше; я знал, что она скажет мне что-то важное. Приступая к невербальной работе, я всегда жду, пока не разрешится телесный паттерн или, точнее, паттерн двигательной коры головного мозга, связанный с тревогой. Он срабатывает в моменты, когда ученик думает о том, как сделать что-то, чего он не делал уже много лет, а может быть, и вовсе никогда не делал. Она подумала о том, как писать, ведь она не писала уже несколько лет. Очевидно, теперь эта мысль о писательстве почти не вызывала в ней никакого беспокойства.
«Мне всегда была свойственна тревожность», – продолжила она. «Всю мою жизнь. Я помню, что тревожность была у меня с шести лет. Я боялась опоздать в школу, я боялась опоздать в школу…», – повторяла она.
– А вы когда-нибудь опаздывали? – спросил я.
– Я никогда не опаздывала в школу, но всю жизнь мне снились сны, как я опаздываю в школу, и я просыпалась утром, дрожа от страха. За всю свою жизнь я никогда не опаздывала, но до сих пор меня мучают кошмары об этом.
– Вы сейчас не в школе. Что заставило вас подумать о том, что вы мне сейчас рассказали? Здесь же нет школы.
– О да, здесь как в школе.
Теперь я вспомнил, что Нора всегда приходила на наши встречи на полчаса раньше, но мне никогда не приходило в голову, что это был такой важный ключ к ее жизни. Я считал себя сверхнаблюдательным – я же рассказывал вам, как я обучал своих учеников наблюдению! Более трех месяцев Нора каждый день приходила ко мне на полчаса раньше, и я считал это само собой разумеющимся и ничего не замечал. Я по-прежнему считаю себя хорошим наблюдателем, но уже точно не тем Шерлоком Холмсом, которым считал себя изначально. Предок, в честь которого я был назван по иудейскому обычаю, говорил: «Скромность знает свое место». Жизнь не единожды преподносила мне такой урок.
Когда Нора просто рассказала мне о своем беспокойстве, казалось, что это произошло ни с того ни с сего, однако это не так. В результате проводимой мною работы изменяются торможение и возбуждение коры головного мозга, что проявляется в мышечной слабости или в сокращении мышц. Эмоциональное содержание, связанное с привычной установкой, лишается своей материальной поддержки, и человек осознает эмоцию. По мере того как он осознает эмоциональное содержание, связанное с телесным паттерном, через уменьшение излишней интенсивности сокращений его состояние становится умиротворенным и легким, и он спокойно выражает свои чувства. Обычно при этом наблюдается ощущение большего благополучия, которое сохраняется в течение некоторого времени.
Учитывая, что Нора вдруг почувствовала, что может рассказать мне о своем беспокойстве, и что она сама держала ручку в положении для письма, я счел своевременным начать восстанавливать ее способность писать. «Выздоровление» – в данном случае не совсем подходящее слово, поскольку та часть двигательной коры головного мозга, которая отвечает за организацию процесса письма и управление им, была не в состоянии работать так, как раньше. Поэтому здесь намного больше подходит слово «воссоздание» писательской способности.
Как и раньше, я старался не торопить ее, чтобы не вызывать беспокойства упоминанием о письме. Даже простой фразы «Теперь мы попробуем написать» было бы достаточно, чтобы вызвать знакомое выражение пустоты в ее глазах. Одновременно с этим в ее теле бы появилось напряжение, и она почти наверняка стала бы защищаться фразой: «Но я не могу». То, как она говорила: «Я не могу», несло в себе убеждение, что я никак не мог не видеть, что она действительно не может. В ее голосе даже присутствовала нотка удивления, означавшая: «Как Вы можете так говорить, когда сами видите?»
Поэтому я положил лист бумаги на стол, дал ей ручку, которой она пользовалась раньше, а другой ручкой провел три параллельные вертикальные линии на расстоянии около сантиметра друг от друга. Я подтолкнул лист к Норе и предложил ей нарисовать то, что она видит. Она трижды коснулась бумаги ручкой, создав три галочки, отдаленно напоминающие знак, означающий «Просмотрено и одобрено».
Я подумал, что это было не так уж плохо; она не воспроизвела параллельные вертикальные линии, но сделала такое же количество прикосновений ручки к бумаге, как и я; она сделала именно три отметки, а не две или четыре. Когда я провел три горизонтальные линии, параллельные друг другу, примерно в сантиметре друг от друга, она сделала отметки, которые еще больше напоминали мои: было три небольших горизонтальных отметки, одна за другой, при этом вторая была чуть ниже и чуть правее первой, и третья выполнена аналогичным образом. Это в большей степени совпадало и имело больше общих черт с тем, что нарисовал я, чем ее попытка с вертикальными линиями. Когда я нарисовал треугольник, она повторила за мной, нарисовав всего три точки; для нарисованного мною четырехугольника она сделала четыре точки. В попытке сымитировать сконструированный мною угол она выполнила два прикосновения ручкой без какой-либо значимой взаимосвязи. Все, что я могу сказать, это то, что Нора каким-то образом выполняла столько же прикосновений к бумаге, сколько делал я во время рисования. В остальном ситуация выглядела совершенно