азывая на меня, но женщина не обращала на него никакого внимания. Подав ей чашку, хозяин решительно направился ко мне, но тут же отпрянул: я защелкал зубами. Меня всего трясло… Это была какая-то сумасшедшая пляска. Даже женщина, устало повернув голову, сонно уставилась на меня. Простуженно-хриплым голосом она что-то сказала хозяину. Тот замотал головой. Тогда женщина подвинула ко мне свою чашку кофе. Я взял, но рука неудержимо тряслась, зубы стучали и скрежетали по краю чашки, кофе расплескалось. Я виновато пытался извиниться: «Пардон! Мерси!..» – но вместо этих слов из дрожащих губ моих вырывались воющие, мычащие звуки. Раскрыв свой кошелек, напряженно морща лоб, женщина копалась в нем, что-то соображая. Потом, вынув монету, положила ее на стол. Хозяин, ворча, поставил возле; меня новую чашку кофе. Придвинувшись вплотную, женщина с помощью ложечки попробовала влить мне кофе, но зубы защелкали по ложечке, и кофе снова расплескалось. Тогда женщина, поднялась на ноги и всем телом навалилась на мои плечи. Она пыталась тяжестью своей парализовать, сдержать мою дрожь. Но дрожь не унималась. Тогда женщина, не обращая внимания ка протесты хозяина, усадила меня у самой плиты и снова поднесла мне подогретую на плите чашку недопитого кофе. Она села возле меня, насупившись и закутавшись в шаль. Она отказала себе в чашке кофе. Хозяин, демонстративно стуча, возился у плиты. Истома охватила мое тело. Я закрыл глаза, засыпая. Очнулся от криков и отчаянных толчков. Это хозяин, кряхтя и ругаясь, тащил меня к выходу. И снова улица…
Серый, мрачный рассвет. Отпирались магазины. Хмуро, озабоченно спешили люди. Цокали копыта по мостовой и визжал трамвай. Шум… Грохот… Париж проснулся. О поисках работы и думать нечего. Чувствую себя совсем плохо. Дремота туманит мозг. А в груди беспрерывный хрип. Кашель. Дышать больно. Машинально плетусь по улице. Посреди площади натыкаюсь на длинную очередь. Под узким и длинным навесом стоит стол. Здесь дают бесплатно чашку кофе и кусочек хлеба. Толпа безработных ждет своей очереди. Здесь и старики, и женщины, и матери с грудными детьми на руках. Становлюсь в очередь. От нетерпения и голода люди жмутся, топчутся на месте, кряхтят, ругаются, устало и тяжело вздыхают. Стиснутый наступающими сзади людьми, я, стоя, дремлю. Толпа медленно продвигается вперед, увлекая меня с собой. У самого стола я с трудом прихожу в себя. Трясущимися руками хватаю чашку и торопливо глотаю; голодные взгляды и нетерпеливые выдохи действуют на нервы. Эта чашка кофе только усилила голод. К горлу подступила тошнота. Я чувствую, как бледнеет и судорожно кривится мое лицо, но прохожим нет до меня дела. Они даже не замечают меня… Противные люди!
Снова в зоологическом саду. Сам не знаю, что привело меня сюда. Сегодня воскресенье. Парк открыт. Доступ бесплатный, но из-за дурной погоды посетителей мало. Здесь, в зверинце, теплее, чем на улице. Облокотившись грудью о барьер перед клеткой с какими-то неизвестными мне птицами, я задремал. Проснулся от рева, визга, клекота.
Лев, рыча, взволнованно шагал по клетке. Бока его. вздымались, как меха. С истерическим, кошачьим воплем кружилась в своей клетке пантера. Черный орел-стервятник с приподнятыми крыльями и густыми перьями, похожий на мрачного господина в плаще и брюках «гольф», озабоченно ходил у самой решетки. Я ничего не понимал.
И вдруг я увидел, что взоры обитателей всех клеток направлены в одну сторону. В конце аллеи показался человек с ведрами в руках. Все стало ясно: час кормежки.
Шум усиливался. Странное чувство охватило меня при виде мяса в ведре: волнение зверей передалось и мне. Я задвигал челюстями, глотая слюну. Я едва овладел собой, чтобы не броситься навстречу человеку. Невольно я протянул руку к ведру, но человек недоуменно и мрачно посмотрел на меня. Звериный шум и рев сменились чавканьем и урчаньем. Я завидовал зверям. Что мне от моей свободы? Что дает она мне?… И вдруг дикая, отчаянная мысль пришла мне в голову: добыть во что бы то ни стало кусок мяса. Вырвать его у кого-нибудь из зверей! Людей поблизости не было. Скорей! Скорей! Надо торопиться. Звери едят быстро. Волк глотал, давясь, почти не разжевывая. Орел-стервятник глотал куски вместе с костями. И только лев, вытянув передние лапы, в позе сфинкса, спокойно, по-барски жевал, сладко зажмурившись. Огромный кусок мяса лежал почти у самой решетки. Я нырнул под барьер, ограждающий зрителей от зверей, выжидая подходящего момента. Нужна палка с крючком, но где ее достать? Время идет… Львиная порция уменьшается. Я готов грызть решетку. А может, протянуть руку? Но это значит потерять ее. Но уйти я тоже не могу! Не в силах! Звериная зависть овладела мною. С безумной яростью уставился я в глаза льва. Он словно дразнит меня, смакуя каждый (кусок, облизывается окровавленным языком. «Отдай! Отдай!» – настойчиво, не спуская со зверя глаз, шепчу я. И вдруг лев перестал жевать, сурово уставившись на меня человеческим взглядом. Взоры наши встретились. Медленно и угрожающе я надвигался на него. Лев вздрогнул. Грива его стала подыматься дыбом, голова пухнуть, расти, казалось, о/на заполнила собой всю клетку. Не сводя взгляда со зрачков льва, я продолжал наступать: ближе, ближе к решетке. Из раскрытой кровавой пасти зверя вырвался храп. Обнажились страшные клыки. Я чуть пригнулся, будто для прыжка. Лев беспокойно застучал хвостом по полу. Огромные глаза его тревожно округлились. Он чуть попятился. Глухо вскрикнув, я ринулся вперед. Лев отпрянул. Воспользовавшись моментом, я быстро просунул руку в решетку, но тут же отдернул ее. Лев рванулся к руке. Мясо осталось за решеткой…
Позади себя я услышал добродушный смешок. Обернулся. Человеку не больше тридцати лет. Он в черном пальто, в рабочем кепи, Он улыбается черными, бархатными, несколько грустными глазами. Этого человека я вижу впервые, но есть что-то очень знакомое во всем его облике. Он тоже смотрит на меня с любопытством. С минуту мы стояли, уставившись друг на друга.
– Гипнозом занимаетесь? – мягко заговорил человек по-русски.
– Русский?! – радостно воскликнул я.
– Арон Филанский, – отрекомендовался он, протягивая мне руку.
Мы познакомились. Не оправившись еще от гипнотического сеанса со львом и ошалев от встречи с соотечественником, я торопливо, сбиваясь и заикаясь, рассказал Арону Филанскому причину пребывания моего в Париже. Однако, боясь показаться попрошайкой, я умолчал и о своем катастрофическом положении, и о ночевке в саду.
– Все это знакомо мне, – тихо вздохнул он. – Но меня выручает то, что у меня есть профессия, – я чиню в мастерской пишущие машинки. Ну, а вам с; вашей профессией здесь делать нечего. Вам надо бежать отсюда… Бежать!
Разговаривая, мы вышли из сада и очутились у остановки трамвая.
– Я сомневаюсь, – продолжал мой новый знакомый с добродушной иронией, – чтобы у вас были деньги в банке. Единственно, чем могу помочь вам, – это избавить вас от расходов на комнату… Перебирайтесь ко мне на чердак.
Я растерялся. При мысли о крове у меня забилось сердце. Кажется, вечность прошла с тех пор, как я спал под крышей. Подошел трамвай. Арон ждал ответа. И тут я совершил нелепую, безумную ошибку. Я отказался от предложения Арона. Ложный стыд, боязнь очутиться на положении нищего и мысль, что присутствие мое стеснит Арона, удержали меня от согласия. Я рванулся за трамваем, но уже было поздно.
– Сделикатничал, матросюга! – бесновался я, осыпая себя отборнейшей бранью. – Сдрейфил, болван!
Злоба разъедала сердце. Ярость душила меня. Я шел, натыкаясь на людей. Меня толкали, ругали, бросали на меня свирепые взгляды. Кажется, никогда в жизни не испытывал я к себе такой ненависти, как в этот момент. Мне, утопающему, бросили спасательный круг, а я, безумец, оттолкнул его… Я даже не догадался спросить адрес Арона. В моем матросском лексиконе нехватает слов. Кара, которую я должен принять сегодня за свой поступок, не пугает меня.
– Подыхай, подыхай, как собака. Дураку – дурацкая смерть!
Сад. Статуи. Огромное белое здание «Лувр». Народ входит н выходит. Машинально вхожу и я. Огромные комнаты сплошь уставлены статуями, увешаны картинами. Посетителей много. Они бродят по комнатам, говорят полушопотом. Здесь тепло и сухо. Но что толку! Ночевать все равно придется на улице. Что мне до этих безделушек? Меня не покидает мысль об Ароне. Не откажись я от его любезности, я был бы спасен… Под его кровом я бы согрелся, пришел в себя и с его помощью выбрался бы из этого Парижа. Но Арон исчез. Исчез навсегда. Сверкнул, как падающая с неба звезда.
Меня раздражают люди. Они останавливаются у картины, изображающей умирающего человека, но совершенно равнодушно проходят мимо меня, умирающего от голода и лишений.
Небольшая комната. Посреди белая статуя нагой женщины и скамья, покрытая красным бархатом. Наконец-то есть где и посидеть, Как подкошенный, я опускаюсь на скамью. Растянуться бы! Но рядом сидят люди, в каком-то благоговейном молчании вытаращив глаза на статую. Мне непонятна эта торжественная тишина. Угрюмо подымаю глаза. Нагая стройная фигура. Одна рука отбита у самого плеча, другая висит обрубком. У этой женщины тонкие черты лица и хитрое выражение глаз. Не нравится она мне. Шельма! С трудом разбираю надпись: «Венера Милосская»…
…Туман, опускаясь с потолка на голову статуи, быстро заволакивает всю фигуру… Голова моя падает на грудь. Громко всхрапнув, просыпаюсь. Слышу злобный шопот… Негодующие взоры. Оказывается, я захрапел.
Париж сверкал огнями, когда я оставил Лувр. Как ни был подготовлен я к этой ночи, я вздрогнул.
Арон! Арон! Где ты?! По мере того, как надвигается ночь, образ Арона настойчиво, неотступно преследует меня… Он маячит перед моими глазами в своем черном пальто и кепи… Я вижу его черные, бархатные глаза, добрую улыбку. Хочется крикнуть на весь Париж! Ведь Арон здесь, в этом городе, может быть, близко, рядом… Вот впереди шагает человек в черном пальто и кепи. Может быть, он? Нагоняю… Пожилой человек с бородкой испуганно глядит на меня. Смущенно отступаю… Какая-то резкая перемена в воздухе. Хотя и сыро, но тепло. Я даже чувствую легкий жар. По тротуару, на противоположной стороне, идет человек в черном пальто и кепи. Руки засунуты в карманы. Он!.. Пересекаю улицу «Мы сталкиваемся лицом к лицу. Человек в пенсне отшатывается…