— Храм под большими деревьями у трех рек? — кивнул отец.
— Точно, это самое место! Ну и народу они там собрали! Строить линию обороны… Мне тоже бросили лопату и велели копать. Какой-то тип с куриным лицом, стоящий рядом, тихонько мне шепчет: старайся, мол, а то они несколько человек до смерти забили! Я уже почти протрезвел, только вот руки-ноги еще как не свои были — ни поднять лопату, ни опустить не могу. А тут как раз один предатель, коротышка, хлыстом из воловьих жил помахивает, ко мне подходит. Хочешь, думаю, попробовать этот хлыст на моей спине? Ну да мне это нипочем! И я уже готовлюсь к тому, что сейчас он меня взгреет. А коротышка поднимается на цыпочки, смотрит на меня и спрашивает:
«Из какой деревни?»
«Из какой… да из этой же», — решился я соврать.
Думал, изобьет сейчас. Но нет, рот чего-то скалит, улыбается, сигарету мне дает да еще так аккуратненько спичку зажигает.
«Пришел твой час, знаешь?» — говорит, точно кричит: может, подумал, что я глухой.
Выходит, еще развлекается, сигареткой угощает, перед тем как пристрелить. Но я не задрожал, нет. Пристрелить хочешь? Ладно, докурю-ка я сначала. А чего торопиться в самом деле, когда с жизнью прощаешься! Тот коротышка все стоит, ноги скрестил, лицо как фига, спину согнул, смотрит за мной, как кот за мышью. Потом вдруг как закричит: «Але!» — «Иди», значит. Ну точно, пристрелит! Я поскорее припомнил парочку лозунгов, чтобы крикнуть перед смертью: «Вьетнам для вьетнамцев! Независимость или смерть!..» Думал я, коротышка к реке поведет, а он повел обратно в храм. Там один офицер сидел прямо на жертвенном столике, вино пил… Подошли к нему, коротышка что-то пролопотал, и тот собственной персоной наливает рюмку и дает мне. А винище-то какое противное!
«Твоя судьба привела тебя туда, где есть деньги и вино. Пей сколько хочешь, слышишь, дед!» — тычет мне в спину хлыстом коротышка.
И стали они уговаривать меня стать шпиком. Чтоб их обоих могила взяла! Что пристрелит — не побоялся, а тут аж мурашки по спине побежали. Я мигом протрезвел. Коротышка расстелил передо мной карту, тычет во все пальцем, спрашивает: это что за канал, это какая протока, это чей дом да тот чей? Назвался, что из этой деревни, теперь скажи, что не знаю, — убьет! Я и стал кивать да дакать без разбора. Он дал мне зелененькую бумажку, сказал, чтобы я скрутил трубочкой да запрятал хорошенько за пояс, а если кто-нибудь из ихних арестует, вынул и показал. Что коротышка ни скажет, я все киваю. Напоследок он налил еще стаканчик, сунул мне в карман сотню пиастров и говорит:
«Как увидишь где-нибудь вьетминь или партизан, беги сразу в пост к большому начальнику, получишь еще…»
Я когда от храма отошел метров на сто, побежал без оглядки. Боялся, что позовут назад да сфотографируют для документа, тогда пиши пропало! Зеленую бумажку я вынул и зажал в руке, решил: встречу кого-нибудь из наших, сразу отдам. Ходил-ходил, ни одного черта так и не встретил. А бумажка мне ладонь так и жжет, так и хочется ее порвать и выбросить: ведь если ребята из самообороны арестуют раньше, чем успею ее отдать, пропаду безвинно! Ну да, к счастью, встретил самого уполномоченного, тот шел с Дерзким. Дерзкого я и раньше знал, а уполномоченного видел в тот раз, когда Хюинь Тана провожал в Тхойбинь. Я тут же протянул ему бумажку и все по порядку рассказал да еще отдал эти сто пиастров в фонд Сопротивления. Он похвалил меня за сообразительность и преданность, но и отругал за… ну, в общем, понятно за что. Но теперь, раз уж дело сделано, сказал он, надо хранить эту бумажку и ходить на пост как ни в чем не бывало и, если узнаю какие новости, сообщать своим. Благодарствуйте, говорю. Хоть расстреливайте, а туда не пойду! Дерзкий, тот только слушал, сам ничего не говорил. Но я боялся его гораздо больше уполномоченного. Эти слова на его груди — они прямо в душу меня жгли, лучше бы меня самым страшным проклятием заклеймили!.. Ну, уполномоченный недолго ругал, поговорил просто немного, чтоб я понял, и все. Он сказал, что мы не можем выбить пока врагов, наши бойцы сейчас оттянуты к югу, на опорную базу, поэтому пока у нас мало сил, нужно временно отойти и партизанить… Тут стали они оба, перебивая друг друга, говорить. Уполномоченный считал, что нужно выследить несколько солдат, которые идут на рубку леса, и перебить, а оружие забрать. Только имея оружие, можно что-нибудь сделать. Очень рассудительно говорил. Дерзкий настаивал, что прежде нужно убрать предателей: они назубок знают все окрестные леса, без них враги себе шею свернут. Тоже вроде рассудительно. Они заспорили даже, а потом уполномоченный сказал, чтобы я «выразил мнение». «Как это?» — спрашиваю. С кем согласен, говорит, за того подними руку. На чьей стороне больше будет, значит, его взяла! Они каждый за себя руку поднял. За мной дело стало: значит, за кем пойду, тот и победит. Никогда я еще не чувствовал себя таким важным! Но ведь за одного поднимешь, другой обидится, вот незадача. Я взял да и поднял сразу обе руки. Уполномоченный со смеху покатился, я тоже смеялся, только Дерзкий ничего… Потом мы втроем устроили засаду у реки. Загорали целых два дня и не дождались никого. А катера всё шныряли там, где река разделяется на три рукава: видно, мы засаду слишком далеко устроили… Потом уполномоченный пошел за подмогой в верхнее село, и мы с Дерзким остались одни…
Ба Нгу замолчал, свернул самокрутку, прикурил от лампы и, несколько раз сильно затянувшись, низко уронил голову и долго сидел не двигаясь. Когда он поднял голову, в уголках глаз блеснули слезинки. Они медленно скатились по щекам и задержались в усах. Понизив голос, он продолжал:
— Он повел меня через лес, решил устроить засаду у развилки трех рек. Там у поворота, прямо над водой, стоит большое дерево…
— Очень открытое место, — заметил отец, сокрушенно вздохнув.
— Да, по обоим берегам ни деревца, ни кустика… Но он настаивал, чтобы засесть именно там. Взял арбалет, залез на дерево, на ту ветку, что нависла над самой рекой, и спрятался среди листьев омелы, что оплела это дерево. Я укрылся на берегу, зарылся в траву, как черепаха, только голову высунул. До самого полудня, как назло, не было ни одного катера, а два дня перед этим они каждое утро выходили. Я уж хотел позвать его назад возвращаться, как вдруг раздался шум мотора. На этот раз катер шел не со стороны храма, откуда мы его ждали. Видно, вчера куда-то ездили и теперь возвращались. Дерзкий тут же повернулся в ту сторону, я еще заметил, как дрогнула веточка омелы и показалось черное острие стрелы. Всех их на катере я хорошо видел. Целое отделение — восемь врагов и трое предателей, раздеты по пояс, кожа покраснела, как у вареных крабов, все в панамах. И коротышка мой там был, сидел на носу, панама на затылок откинута. Я тихонько так Дерзкому крикнул:
«Вон тот карлик с непокрытой головой!»
«О!..»
Он только и сказал «О!». Тут один из предателей положил автомат на колени и присел на борт закурить. Это место, точно, очень открытое, они и не боялись, видно, совсем. Не успел я и глазом моргнуть, как стрела воткнулась прямо ему в глотку. А ведь ни один листик не дрогнул, только и было слышно, как она пролетела. Предатель упал в трюм. Вторая стрела ударила в плечо какого-то бородатого солдата. Он выдернул ее, засмеялся, стал стирать с плеча кровь и тут же перекрутился волчком и грохнулся. Это рассказывать долго, а все произошло быстро, как удар молнии. Катер уже мимо дерева прошел, когда они опомнились и стали беспорядочно палить по обоим берегам. Пули кругом жужжат, а он как ни в чем не бывало на дереве сидит. Я думал, вот катер отойдет подальше, и уйдем. А тут из-за поворота еще один выскакивает на полном ходу. Там был офицер в белой фуражке и с золотыми галунами на плечах, самое малое — майор. Его я в храме не видел, и с ним женщина в военной форме, она в бинокль смотрела. Я увидел, как возле Дерзкого дрогнул пучок омелы. До катера оставалось еще примерно три полета стрелы. Вдруг женщина опустила бинокль, показала на омелу и что-то сказала тому, с галунами. Он выхватил у сидевшего рядом солдата автомат и прицелился. Пучок омелы снова пару раз шевельнулся… Я увидел, как Дерзкий высовывается оттуда, натягивая арбалет! Я хотел закричать, но язык точно присох. Пускал бы стрелу да прыгал бы в воду, и все тут! Но он все чего-то ждал. Тот, на катере, тоже не стрелял. Катер был уже совсем близко, женщина вдруг вскрикнула и хлопнула офицера по спине рукой. Тут же я увидел, как правая рука его задрожала. Я еще не услышал выстрела, видел только белый дымок, тонкий, как нитка, из дула автомата. Дерзкий упал в воду… Тот офицер избежал смерти только потому, что расстояние было больше, чем один полет стрелы. Дерзкий просто не смог бы… Я, забыв про страх, высунулся посмотреть, что с ним. Катер поднял волны, но я уверен, что вода вся была красной от крови… Тян, ты знаешь, что это была за женщина? Жена Рыбного Соуса, который раньше продавал кокосы и тыкву в Тякбанге!
Рука Ба Нгу тяжело опустилась на стол, из доверху наполненного стакана выплеснулось вино. Лампа замигала. Мне показалось, что это стены дома задрожали от переполнявшей их ярости. Я придержал лампу и обжег пальцы о горячее стекло. Вспомнилась холеная рука шпионки, сующая мне деньги в харчевне Толстухи… Эта рука похлопала по спине врага, подав знак открыть огонь, сразивший Дерзкого…
Отец долго сидел молча. На столе уже давно стоял приготовленный ужин, а он, забыв обо всем, пристально смотрел на огонь лампы.
Мама наконец окликнула его. Он медленно поднялся, взял из висевшего на стене бамбукового колчана оставшиеся три стрелы, положил их на тарелку и поставил на алтарь предков[38]. Рядом он поставил стаканчик вина, воткнул в горшочек с золой пучок благовонных палочек. Ничто в лице его не дрогнуло…
Глава XIVСТРЕЛА ОТМЩЕНИЯ
Отец и Ба Нгу каждый день уходили в такую рань, что было еще совсем темно, а возвращались поздно, и мама очень беспокоилась. Но она хорошо знала характер отца: если он что-то задумал, тут уж не помогут ни слезы, ни уговоры, и потому молчала.