— Вряд ли их всех интересует Дени Дидро, — шепчу я Версо (он как раз оказался рядом). — Слишком уж пестрая компания!
— Не берите в голову! — отвечает он. — Наш Бу интересовался всеми и всем, что было, есть, будет и может быть на этом свете. Мы как раз такая команда, какую он ждал всю жизнь. Но непонятна мне одна мелочишка: что это, черт возьми, за проект «Дидро»?
— А вы не знаете? — удивляется Агнес Фалькман.
— Понятия не имею.
— А кто имеет? — вмешивается Биргитта Линдхорст.
— Давайте считать, что я этого вопроса не слышал, — дипломатично уклоняется от ответа Андерс Мандерс.
— Наверное, что-то насчет мебели, — предполагает Свен Сонненберг.
— Не думаю. Скорее всего, это связано с театром, — возражает Ларс Пирсон.
— Эй, Бу! — окликает Версо. — Поди-ка сюда и объясни нам: что это, черт побери, за проект «Дидро»?
— Через несколько дней, в России, нас ждет такое, что вы сполна утолите свою жажду знаний, — откликается Бу.
— И вы поблагодарите нас за увлекательное приключение, — добавляет Альма.
— Круто! — говорит Жак-Поль Версо.
— Но скажите, пожалуйста: кто такой этот чертов Дидро? — взывает к нам шведский соловушка Биргитта Нильсен.
— Философ так называемой эпохи Просвещения, — поясняет Версо.
— Он писал романы, — продолжаю я.
— И пьесы, — подхватывает Ларс Пирсон.
— Он любил женщин? — интересуется Агнес Фалькман.
— Еще как! — отвечает Версо.
— А столы? — спрашивает Свен Сонненберг.
— Вроде бы тоже любил, — улыбается Версо.
— А музыку? — осведомляется Биргитта.
— Он обожал музыку. Он даже написал целую книгу о племяннике композитора Рамо.
— Жана Филиппа Рамо, создателя современной музыкальной гармонии? — удивляется шведский соловей. — Того самого Рамо, который писал оперы о ветрах, потоках и сферах?
— Того самого. Но книга не про него, а про его невоспитанного племянника, который был классическим мошенником.
— Извините меня, — вмешивается Ларс Пирсон, — но руководитель нашей группы уже отправился к причалу.
И в самом деле он уже отправился. Руководитель нашей группы шагает далеко впереди нас, через билетный, таможенный, паспортный и иммиграционный контроль, подняв над головой плакат с именем Дидро. Альма едва поспевает за ним со своими коробками. Напуганные грозными профессорскими манерами Бу чиновники будто растворяются в воздухе, и на пути его нет преград. И мы, подозрительная кучка паломников из разных стран, собираем свой багаж и отправляемся вслед за Бу, вперед по Тропе Просвещения. Мы маршируем по пыльным залам терминала, выходим к берегу моря, ощущаем запах корабельной солярки. Мы взбираемся по грузовому трапу к открытым воротам. Впереди идут японцы, волоча свои гробы на колесиках; идут немцы, помахивая портфелями, набитыми контрактами; движется толпа русских, нагруженная трофеями, добытыми в торговых пассажах.
Мы всходим на борт, где нас уже ждет Россия: гостеприимная, шумная, ошеломляющая, хищная. Бренчат балалайки, булькают самовары, скачут бояре в меховых шапках. Казаки в высоких сапогах уже исполняют какую-то сибирскую версию танца лимбо. Сюда — в казино, туда — в дьюти-фри. Там — икряной рай, здесь — турецкий массаж. Огромные стюарды в ушанках выстроились в очередь, чтобы принять наш багаж. Розовощекие стюардессы в белом, похожие на комплект русских матрешек, готовы проводить нас в каюты. На одну или несколько палуб ниже — длинный коридор распахнутых металлических дверей. Будто в современной тюрьме: камеры, убранные коврами, принимают новых узников. Каюта, предназначенная для меня, явно очень скромна. Это аккуратная зеленая коробочка с койкой, умывальником и крошечной душевой. Это внутренняя каюта, и можно быть уверенным, что отсюда я не увижу ни красот Шведского архипелага, ни великолепия Балтики — ничего, кроме качающейся душевой занавески.
Стук в дверь. Входит девушка — широколицая, светловолосая и очень краснощекая — с постельным бельем.
— Меня зовут Татьяна, — дружелюбно говорит она. — Вам чего-нибудь нужно?
— Татьяна, а вы откуда? — вежливо осведомляюсь я.
— Я из Пушкина, — отвечает она. — Принести вам чаю?
— Да, чаю выпил бы с удовольствием.
Татьяна исчезает так же быстро, как вошла. Я вешаю пальто на вешалку, вынимаю из сумки пару книжек, кладу на стол пластиковый пакет с научным набором. Стук в дверь.
— Входите, Татьяна, — отзываюсь я.
Входит высоченный казак в меховой шапке, халате и сапогах и вносит кучу багажа.
— Bagahsh, — говорит он.
Я гляжу и вижу: что-то его многовато. Дорогие ярлыки на дорогих чемоданах говорят о дорогих вещах: Мюнхене и Гуччи, Вене и Версаче, Венеции и Восточном экспрессе, Ла Фениче, Да Скала, Байрёйт, Зальцбургский дом фестивалей, Ковент-Гарден. Мой багаж? Это не мой багаж. Я каким-то образом присвоил имущество богатой принцессы, странствующей по загадочному оперному миру.
— Подождите минутку! — говорю я.
Но носильщик уже ушел, оставив меня наедине со всеми этими чудесами. Между тем тут нет ни намека на мои собственные чемоданы — да, они слегка потрепаны, но они мои, и в них есть все, чем живу я, обыкновенный книжный червь: книги, блокноты, мемуары, пачка табака, носки из универмага «Маркс энд Спенсер».
Стук в дверь. Входит Свен Сонненберг, оглядывается по сторонам.
— У вас, что ли, мой багаж? — вопрошает он и тут же уходит.
Снова стук в дверь. Снова входит Татьяна, внося с собой стакан таинственной бурой жидкости, свеженалитой из ближайшего самовара.
— Ваш чай, — говорит она в ответ на мой подозрительный взгляд. — Добавить чего-нибудь?
— Не помешало бы, — отвечаю я.
Татьяна снова исчезает. Стук в дверь, и на пороге появляется Агнес Фалькман.
— Куда подевался Свен Сонненберг? — допытывается она.
— Ищет свой багаж.
— Где он?
— Пришел и ушел.
— Невозможный человек! — восклицает Агнес Фалькман и покидает каюту.
Опять стучат, и снова появляется Татьяна, на этот раз с маленькой бутылочкой без этикетки.
— Надеюсь, вам понравится, — говорит она и добавляет в мой чай благородную жидкость.
— Водка? — спрашиваю я.
— Da, da, — кивает она.
— Я, пожалуй, выпью — но только вместе с вами.
Татьяна проскальзывает в мою душевую, возвращается со стаканом и присаживается рядом со мной на койку.
Мы чокаемся, и я начинаю задавать вопросы.
— Вы говорили, что вы из Пушкина. А где это?
— Неужто не знаете? — поражается Татьяна. — Пушкин — это такой поселок.
— А где он?
— Рядом с Санкт-Петербургом. Когда-то он назывался Царское Село.
— То есть это там, где Летний дворец Екатерины?
— Да, очень большой царский дворец. Во время войны там жили немцы, а потом его взорвали, но потом восстановили.
— Это в нем Янтарная комната?
— Да. Но ее вывезли немцы во время войны.
— А разве ее не из Германии привезли? Помнится, это был подарок Великого Великой, то есть Фридрих подарил ее Екатерине.
— Да, но она принадлежит России. Это был подарок ее царям. И место ей — в Пушкине.
— А почему ваш поселок назвали Пушкин?
— А вы разве не слышали про Александра Пушкина, нашего великого поэта?
— Слышал, конечно. Он написал «Медного всадника». И «Евгения Онегина».
— Пушкин родился в Царском Селе. Он учился в Лицее. Он был нашим лучшим поэтом и врагом царя Николая. Еще при Сталине мы решили, что поселок должен называться Пушкин, потому что лучше быть честным поэтом, чем подлым царем. Вы согласны?
— Само собой.
— Ну и хорошо. Хотите еще водки?
— Если вас не затруднит. А можно не в чай, а просто так?
В дверь опять стучат. В каюту заглядывает шведский соловей, заполняя, нет, переполняя собой дверной проем.
— Надеюсь, мой багаж у вас, — заявляет она.
— Надеюсь, это ваш багаж, — отвечаю я.
Биргитта заходит: заинтересовалась нашими посиделками.
— Вы что, водку пьете?
— Сейчас принесу стакан, — моментально реагирует Татьяна и бежит в туалет.
— А ваша подружка, эта очаровательная юная дама, — она что, прислуга? — спрашивает шведский соловей, грузно водружаясь на мою койку.
— Это Татьяна из Пушкина, — объясняю я.
— Что вы! Татьяна из Пушкина — это я.
— Вы Биргитта Линдхорст из Швеции, — возражаю я. — Это написано на вашем… на вашей нагрудной карточке.
— Да. Но совсем недавно, в Дроттингхольмской опере, я была Татьяной из Пушкина.
Татьяна возвращается и вручает соловью полный стакан.
— Да? Вы поете в опере Чайковского? В «Евгении Онегине»?
— Ну да, пою, дорогуша.
Татьяна присаживается на койку, которая угрожающе оседает под нашим весом.
— Вы ведь знаете эту оперу, «Онегин»? — обращается она ко мне. — Помните эту чудную арию про письмо?
— «Я к вам пишу, чего же боле? Что я могу еще сказать?» — внезапно запевает шведский соловей, и металлические стены гудят от ее голоса.
— Да, письмо Татьяны, — вторю я. — «Письмо Татьяны предо мною; / Его я свято берегу, / Читаю с тайною тоскою / И начитаться не могу».
Стук в дверь.
— Эй, люди, прикрутите громкость! — требует Жак-Поль Версо, стоя на пороге в кепке «Я ЛЮБЛЮ ДЕКОНСТРУКЦИЮ», — Я тут за стенкой, разложил свой лэптоп, а доклад никак не допишу.
— «Зачем, зачем вы посетили нас? — заводится шведский соловей, взглядывает на Версо и снова запевает во весь голос: — В глуши забытого селенья, / Я никогда не знала б вас, / Не знала б горького мученья…»
— Ага, «Евгений Онегин», — говорит Версо, — величайший за всю историю литературы роман в стихах.
— И величайшая опера, — добавляет дива.
— Короче, величайшее все, — улыбается Версо.
— Вы преподаватели? — интересуется Татьяна.
— О нет! — отвечает дива. — Как это там, в «Онегине»? «Не дай мне бог сойтись на бале / Иль при разъезде на крыльце / С семинаристом в желтой шали / Иль с академиком в чепце!»
— А что это вы тут пьете? Шампанское? — спрашивает Версо.