– Потом поговорим, – бросает он, уже направляясь к двери.
Все это пустые слова. Разговоры – это то, что исчезло из нашей жизни уже давным-давно. Мы не говорим о нас, как не говорим об этом. Он останавливается и оглядывается на меня, и мне кажется, он собирается что-то добавить, но нет.
Мы долго смотрим друг на друга – бывшие любовники, а теперь противники в необъявленной войне, – потом он разворачивается и уходит.
Слышу, как в нижнем замке поворачивается ключ, и чувствую себя заживо погребенной в нашем доме. Странно знать, что я не могу выйти на улицу. Давно я не чувствовала себя такой беспомощной. А вдруг начнется пожар? А вдруг дом загорится, пока я буду спать? Я ведь под таблетками. А вдруг я поставлю кастрюлю на плиту и забуду о ней? Такое ему в голову не приходило? Хотя, конечно, это будет уже не первый пожар. Наверное, он думает, что я достаточно изобретательна, чтобы выбраться самостоятельно. И, честно говоря, если подойти к делу с умом, то высадить окна не так уж и сложно.
Стою в тишине, смотрю на стекло и думаю о языках пламени, перебирая в уме разнообразные идеи, но тут пульсирующая боль в скуле возвращает меня в настоящее. Все его таблетки я приняла, но что мне действительно нужно, так это ибупрофен.
Глотаю две таблетки, запив их водой, потом спускаюсь в нижнюю ванную, включаю свет и принимаюсь рассматривать свое лицо в зеркале. Синяк, багровеющий на скуле, выглядит внушительно. Ушибленное место опухло тугой подушкой, я пытаюсь аккуратно ощупать его и тут же морщусь. Вчера вечером там было просто красное пятно. Сегодня же на лицо без слез и не взглянешь. Хорошо хоть глаз не заплыл, и на том спасибо. Через неделю буду как новенькая.
Ненавижу. Его беспокойство по поводу наливающегося синяка, с которого началось утро, как рукой сняло, когда начали прибывать мои покупки, и пошло-поехало. Новый приступ гнева и те же самые настойчивые вопросы, что и накануне вечером, на которые у меня по-прежнему не было для него ответов. Он желал знать, где я была. Почему меня не было дома, когда он пришел. Чем я занималась.
Разумеется, я не могу рассказать ему, где была на самом деле, – я собиралась вернуться домой до его прихода, но не рассчитала время, что еще больше усугубило вчерашнее фиаско, – но, может быть, стоит придумать для него хотя бы какое-нибудь объяснение. А может, и не стоит. В глубине души я даже наслаждаюсь этим мгновением тайной власти над ним. Может, я и заперта в доме, но то, что он желает знать, заперто в моей голове. Будем смотреть на это так. И все равно теперь, оставшись в одиночестве, я чувствую себя выпотрошенной.
Саднит не только разбитая скула. Руки и ноги тоже болят. Ноют натруженные мышцы. Даже ребра слегка побаливают.
Мне необходимо принять ванну. Отмокнуть и хорошенечко все обдумать. Медленно поднимаюсь по лестнице, придавленная грузом отвращения и жалости к себе, и, пустив наливаться воду, начинаю переносить его рубашки из нашего гардероба в маленький шкаф в гостевой спальне. Развешиваю их по цветам, как он любит. Прикасаюсь к ним со всей той нежностью, с которой не могу больше прикасаться к нему. Меня терзают сомнения в себе, и я чувствую себя очень, очень, очень одинокой.
Вынимаю из коробки с туфлями телефон, потом стаскиваю с себя одежду и забираюсь в горячую ванну с пеной. Телефон кладу на крышку унитаза, чтобы до него легко было дотянуться. Может, он попытается мне позвонить. Может, он сожалеет обо всем произошедшем. Может, он скажет мне, что хочет все исправить. Все это, конечно, пустые мечты. Для этого мы с ним уже слишком далеко зашли.
Закрываю глаза и позволяю горячей воде ласкать мои натруженные мышцы. Разбитая скула пульсирует болью в такт стуку сердца; его размеренный ритм кажется замедленным из-за лекарства, которое он заставил меня принять. Как ни странно, это в некотором смысле даже довольно приятно.
Я уже почти задремываю, когда телефон вдруг начинает вибрировать, резко выдернув меня из полудремы. Пришло сообщение. От Луизы. Смотрю на экран. Она никогда не пишет мне по выходным.
У меня получилось!!!
Гляжу на эти слова и неудержимо улыбаюсь, несмотря на боль в разбитой скуле. У нее получилось. У нее на самом деле все получилось. Сердце начинает учащенно биться одновременно в груди и в скуле. Я люблю Луизу. Я очень ее люблю. Я буквально лопаюсь от гордости.
Даже сонливость как рукой сняло.
25 Тогда
Дым пахнет крепко и сладко, и когда он попадает к ней в легкие, это становится для нее таким шоком, что она закашливается до слез. Оба они начинают смеяться, несмотря на то что легкие у нее горят, как в первые дни после пожара.
Роб забирает у нее косяк и виртуозно делает глубокую затяжку. Потом колечками выдувает дым.
– Вот, моя дорогая, – говорит он, имитируя аристократический выговор, – каким образом это делается.
– Где ты взял эту дрянь?
Она снова пытается затянуться, и на сей раз ей удается подавить кашель. Травка мгновенно ударяет ей в голову. Это теплое и какое-то щекотное чувство. Оно ей нравится.
Он вскидывает бровь:
– Надо знать подход к людям.
– Нет, в самом деле. Где?
Роб для нее как чистая энергия. Она немножко в него влюблена, она отдает себе в этом отчет. Он так отличается от всех, кого она знает. Она никогда не встречала человека, которому было бы так откровенно плевать на все, что полагается считать важным. На все, что считали важным ее родители. На все, что считает важным Дэвид. Необходимость иметь в жизни четкий план. Делать карьеру. Роб – он как ветер. Там, сям, везде. Пункт назначения неизвестен. Здорово, наверное, так жить.
– Через одного из санитаров. Я убедил его раздобыть для меня травку.
– Которого из них?
Адель смотрит на него во все глаза. Она не представляет себе даже, с какой стороны стала бы подходить к подобной задаче.
– Да какая разница? Они все одинаково тупые, – отзывается Роб, рассеянно глядя в темноту. – Просто одного из них.
Они сидят, запершись в уборной. Подъемное окно открыто, и они высовываются из него, прижимаясь друг к другу, чтобы покурить. Она пробралась в мужское отделение, хотя Роб предлагал прийти к ней. Ей хотелось сделать это. Хотелось пойти на риск. Что-то почувствовать. Пробравшись на цыпочках по коридорам к центральной лестнице, прокравшись мимо одиноко горящей лампы на посту дежурной сестры и проникнув в другое, запретное крыло лечебницы, она испытала ликование. Запыхавшаяся, она едва сдерживала смех, а теперь, когда травка щекочет ей легкие, она чувствует себя просто потрясающе.
Интересно все-таки, который из санитаров достал для него травку и почему он не хочет ей об этом рассказывать. Из-за того, что она не сказала, зачем к ней приезжал адвокат? Он не задал ей ни единого вопроса, но она достаточно хорошо изучила его и понимает: это не потому, что ему не любопытно. Ему еще как любопытно. Из всех, кого она знает, он самый умный, кроме, может быть, Дэвида.
Она берет у него косяк и затягивается. Прохладный ветерок ерошит ей волосы, и ей кажется, что она летит. Ни с того ни с сего она начинает смеяться. Летит. Может, она все-таки расскажет Робу про адвоката. Раз уж у них теперь есть общий секрет. Точно угадав направление ее мыслей, Роб подает голос:
– Куда ты отправляешься в своих сновидениях? Ну, что находится по ту сторону твоей двери?
– Когда что, – отвечает она уклончиво.
Вопрос становится для нее неожиданностью. Это объяснить уже сложнее. Она открыла свою первую дверь много лет назад. Теперь у нее все немного не так, причем уже далеко не первый год. А он в этом деле новичок.
– В зависимости от настроения.
– Все это так странно, – говорит он. – Странно, но здорово.
Прошло уже пять ночей после того, как Робу впервые удалось открыть дверь, и с тех пор он ведет себя так, как будто это умение было с ним всегда. Она знает, что он не врет, – впрочем, зачем ему? – потому что все врачи в один голос твердят, что у него началась положительная динамика. Они все страшно собой довольны. Теперь, когда Роб стал спать без кошмаров, он местная звезда – они считают, что это они излечили его. Они уверены, что улучшение ее состояния тоже их заслуга. Знали бы они! В человеческом мозге есть двери, которые можно открыть, но вовсе не так, как они полагают. Совершенно не так. Как бы они пережили, откройся им вся правда? Наверное, им самим понадобилась бы психотерапия. При этой мысли Адель громко фыркает. Надо же, она начинает думать, как Роб.
– Это все равно что иметь весь мир у себя на ладони, – говорит он.
– Угу, – кивает она. – И никаких больше кошмаров.
– Аминь, – говорит он, протягивая ей окурок.
Они почти докурили его, но она не возражает. В голове у нее все плывет, и, наверное, еще немного – и ей станет плохо, но ей нравится это странное щекотное ощущение на коже и хочется бесконечно смеяться. Все такое смешное. Она широко улыбается Робу, и он широко улыбается в ответ. Им не нужны никакие слова. Она кладет голову ему на плечо – тощее и жилистое, совершенно не похожее на широкое плечо Дэвида и накачанный за годы тяжелой крестьянской работы бицепс. На запястье Роба часы Дэвида болтались бы точно так же, как на ее собственном. Но рядом с Робом ей все равно хорошо. Она чувствует себя в безопасности.
С Дэвидом что-то подобное было бы совершенно невозможно. От этого Адели становится немножко грустно. Дэвиду вообще очень редко снятся сны, не говоря уж о ночных кошмарах. Он отмахнулся от нее, когда она попыталась ему рассказать. Дэвид никогда не смог бы сделать то, что сделал Роб, и это факт. Но это не мешает ей радоваться тому, что есть человек, который на это способен. Друг, который на это способен. Кто-то, с кем она может это разделить. Во всяком случае, какую-то часть.
26
Верный своему слову, отсутствует он всего два часа, и когда возвращается, я являю собой само смирение. Хотя эсэмэс от Луизы окрылило меня, я все еще не могу отойти от событий вчерашнего вечера и моего позорного провала. Меня погубила излишняя самонадеянность, и теперь от моей уверенности в себе ничего не осталось. Чувствую себя страшно одиноко.