Меня уже просто несет, я больше не могу сдерживать свое недоумение и обиду, они яростным потоком изливаются из меня, шипя и булькая. Я видела разбитую скулу Адели. Я знаю, какая она уязвимая. Знаю про звонки. Я не могу упомянуть ни одну из этих вещей, как бы мне ни хотелось услышать объяснения, так что мне ничего больше не остается, кроме как вновь вернуться к обсуждению дурдома, в который превратилась наша жизнь. Дурдома, о котором он в курсе лишь наполовину.
Дэвид смотрит на меня с таким видом, как будто я нанесла ему удар в самое сердце, но я уже не могу остановиться:
– Я имею в виду, по отношению к ней это тоже не очень-то честно. То, что ты делаешь.
– Ты в самом деле считаешь нужным спросить меня, не бил ли я ее? – обрывает он бессвязный поток моих излияний. – Ты что, совсем меня не знаешь?
Я с трудом удерживаюсь, чтобы не расхохотаться.
– Знаю ли я тебя? Как я вообще могу тебя знать? Вот ты меня знаешь – я вся как на ладони. Ты знаешь про меня практически все. Мы только обо мне и говорим. А вот ты… Я не знаю, что я должна о тебе думать.
– Разумеется, я ее даже пальцем не тронул. – Он поникает, разом сдувшись, как воздушный шар, из которого выпустили воздух. – Она утверждает, что заехала себе в лицо дверцей кухонного шкафчика. Понятия не имею, правда это или нет, но точно знаю, что я ее не бил.
Меня затопляет волна облегчения. По крайней мере, их версии сходятся.
– Энтони явился к нам домой в воскресенье вечером, – продолжает между тем он, – но я был в душе. Похоже, он увидел ее лицо и сочинил эту историю – то ли чтобы привлечь мое внимание, то ли чтобы меня задеть, то ли еще зачем-нибудь.
Может, это и правда. Похоже на правду. И теперь я чувствую себя последней сволочью за то, что усомнилась в нем, что усомнилась в ней. Но что мне остается делать, когда в голове у меня неотступно крутятся все эти вопросы? Про них, про нас, про то, во что все это выльется.
– Почему ты никогда со мной не разговариваешь? По-человечески? О твоей жизни.
Он смотрит в свой бокал.
– Я просто даже не знаю, с чего начать, – говорит он. – И вообще, это тебя не касается. Не хочу, чтобы это тебя касалось. Не хочу, – он мнется, пытаясь подобрать нужное слово, – чтобы ты соприкасалась со всей этой грязью.
– О чем ты вообще? Послушай, я не жду, что ты уйдешь от нее ко мне. Я знаю, что ничего для тебя не значу…
– Ничего для меня не значишь?! – перебивает он меня. – Да ты – единственное светлое пятно в моей жизни! Именно поэтому я и вынужден так осторожничать. Поэтому и не хочу обсуждать с тобой мой брак и мою жизнь. Не хочу, чтобы все это проникло в наши отношения.
В несколько жадных глотков он опустошает свой бокал. Как можно столько пить? Я уже давно бы обнималась с унитазом. Бокал за бокалом, без перерыва. Его жалость к самому себе выглядит не слишком привлекательно, но его слова о том, что я – единственное светлое пятно в его жизни, бальзамом легли на мою истосковавшуюся по нему душу. Они придают мне сил.
– Вынеси меня на минутку за скобки, – говорю я. – Тебе в семье явно плохо. Так уйди. Мой муж поступил именно так. И я это пережила. Мне было больно, но я справилась. Жизнь идет дальше – и теперь у Иэна будет ребенок от женщины, которая заняла мое место, а я в своей собственной жизни как призрак. – Дальше эту мысль я решаю не развивать. – Не вижу тут никакой проблемы.
– Ты и не можешь ее видеть. Для этого нужно нас знать. Знать нас по-настоящему. А я уже не уверен даже в том, что мы с ней толком друг друга знаем. – В его голосе звучит горечь. Он пристально смотрит в бокал, и его слова буквально сочатся ею. – Но так дальше жить нельзя, – произносит он в конце концов. Язык у него слегка заплетается. – Нужно только придумать, как все организовать. Как избавиться от нее без последствий.
– Может, просто поговорить с ней? – предлагаю я, пытаясь вести себя по отношению к Адели как подруга, если тут вообще уместно говорить о дружбе. – Она ведь твоя жена. Она же наверняка тебя любит.
Он вдруг разражается смехом, поначалу веселым, но очень скоро он становится безрадостным.
– О да, она меня любит. Этого у нее не отнимешь.
Мне вспоминается моя хрупкая подруга, из кожи вон лезущая, чтобы ответить на его звонок, принять таблетку и приготовить ужин, и меня берет злость. Как он может так с ней обращаться? С таким пренебрежением? Если он ее не любит, так освободил бы ее, чтобы она могла полюбить кого-то другого, кого-то, кто обращался бы с ней так, как она того заслуживает.
– Отправляйся домой, – говорю я холодно. – Отправляйся домой и разберись со своей женой. Я сейчас не в состоянии все это выносить.
Он не говорит ни слова, лишь сверлит меня взглядом. Глаза у него уже слегка осоловевшие от спиртного. Интересно, он за рулем? Я решаю, что мне все равно. Это его забота.
– Иди, – повторяю я, – и завязывай с выпивкой. Ты уже и так пьян в стельку.
Мне хочется плакать от жалости к нему, к Адели, к себе самой. Главным образом, конечно, к себе самой. Я не хочу с ним ругаться. Я хочу его понять. Я не поднимаю на него глаз, когда он уходит, и не отвечаю, когда, проходя мимо меня, он на прощание сжимает мне руку.
– Я со всем разберусь, – бормочет он, уже стоя на пороге. – Не знаю как, но разберусь. Честное слово.
Я все так же не поднимаю глаз. И ничего ему не даю. Я, конечно, двуличная дрянь, но всему есть предел. Он нужен мне, но не таким образом. Я больше так не могу. Я действительно больше так не могу. Они с Аделью рвут меня на две части.
После его ухода я наливаю себе еще бокал вина, звоню Адаму. Даже его кипучая радость не в состоянии поднять мне настроение, и пока он взахлеб рассказывает, как они втроем ходили в аквапарк и они с Иэном катались там с горок, я борюсь с глупым желанием расплакаться, снова и снова фоном прокручивая в голове разговор с Дэвидом. Я реагирую как полагается и рада слышать моего малыша, но в глубине души радуюсь, когда он говорит, что ему пора идти. Мне нужно побыть в тишине. Я чувствую себя опустошенной, вымотанной и печальной, а также испытываю еще множество всяких чувств, вникать в которые глубже мне совершенно не хочется. Это наша первая размолвка и, вероятно, последняя. Кроме того, я – хоть и запоздало – ловлю себя на мысли: я не верю, что он ударил Адель. В глубине души не верю. Больше не верю.
Еще нет девяти часов, но я прихватываю с собой бокал и забираюсь под одеяло. Мне очень хочется ненадолго забыть обо всем этом. Уснуть. Может, утром все каким-то образом станет лучше. На меня нашло какое-то отупение, но в глубине души я ненавижу себя за то, что выгнала его, когда мы могли бы сейчас лежать вместе в постели. В постели с моим Дэвидом, не с Дэвидом Адели. У меня стоит перед глазами выражение его лица, когда он понял, что я задаюсь вопросом, ударил он свою жену или нет. Это чудовищное разочарование. И в то же самое время я помню синяк на лице Адели. Ее страх и скрытность, расцвеченные этими тошнотворными зеленоватыми и фиолетовыми оттенками. Бил он ее или нет, с их браком что-то неладно. А впрочем, в этой истории вообще нет ничего и никого нормального, и со мной из нас троих, возможно, дело обстоит хуже всех.
Чувствую себя загнанной в угол. Не знаю, что мне делать. И делаю единственное, что мне доступно: допиваю вино. Оно ударяет мне в голову, и я закрываю глаза. Скоро вернется Адам, и я смогу погрузиться в него, в безопасность нашего с ним мирка. Сосредотачиваюсь на мыслях о моем малыше. О том единственном человеке, которого я могу любить, не испытывая чувства вины и не предъявляя никаких претензий. Засыпаю.
На этот раз, когда липкие щупальца тьмы начинают тянуться ко мне и я открываю дверцу кукольного домика, я отправляюсь не в дом моего детства, а туда, где жили мы с Иэном, когда только поженились. Когда мы оба были еще счастливы. Я в саду, стоит идеальная солнечная погода – не слишком жарко, просто тепло, и я играю с Адамом. Только он почему-то шестилетний, как сейчас, а не крохотный младенец, которым был, когда мы жили здесь, и мы с ним на пруду ловим головастиков. Ноги у нас обоих грязные и мокрые, но мы со смехом погружаем сачки и макаем банки в илистую воду.
Ветерок доносит откуда-то аппетитный запах жарящегося на гриле мяса, и еще прежде, чем я успеваю сознательно подумать о нем, слышится голос Дэвида – он кричит, что бургеры готовы. Мы с улыбкой оборачиваемся, и Адам бежит к нему. Я уже собираюсь последовать его примеру, как вдруг краем глаза замечаю в воде что-то блестящее. Какой-то контур в толще воды. Он переливается и мерцает по краям, обретая форму, почти серебристый в темной воде. Свожу брови в замешательстве. Это ведь мой сон, я контролирую его, и тем не менее понятия не имею, что там такое. Я делаю шаг вперед, на поверхность пруда, и иду по воде, как Иисус, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, – надо же, я Бог своих снов, – пока не оказываюсь у источника непонятного блеска. Присаживаюсь на корточки и погружаю руку в воду, взбаламутив ее, но мерцающий объект в глубине никуда не исчезает. Это еще одна дверь, понимаю я, и сияние по ее краям становится ярче, точно подтверждая мою догадку. Я ищу ручку, но ее нигде нет. Дверь без ручки, и эту дверь я не воображала специально. Не знаю, зачем она здесь.
Еще какое-то время смотрю на нее, и тут Дэвид снова зовет меня, и Адам тоже. Они не хотят начинать есть без меня, и я хочу к ним. Сияющая дверь меркнет, и вот уже подо мной нет ничего, кроме пруда.
Просыпаюсь я ни свет ни заря, в пять с небольшим, меня мучает сушняк и недовольство собой. Сон, который я создала, был таким идеальным, мы трое играли в нем счастливую семью. Несмотря на жажду, я действительно чувствую себя отдохнувшей, как и говорила Адель. Не могу удержаться от упрека в свой адрес. Я должна была представить в своем сне Адель. Я должна быть на ее стороне. Я не видела от нее ничего, кроме добра, а Дэвид – просто бабник и пьяница, на которого нельзя положиться, и бог знает еще кто, и тем не менее, если верить моему сну, я все равно до безумия его хочу. Может, я не позволила ему провести со мной ночь в моей постели, зато он провел со мной ночь в моей голове. И не просто провел ночь. В моем сне он любил меня, а я его, и мы были семьей, а никаких признаков присутствия где-либо поблизости Адели не наблюдалось. Я вычеркнула ее из жизни.