Подмывает пойти и вылить содержимое бутылок в раковину, но я не делаю этого, а просто вынимаю их из ящика и, опустившись на колени, принимаюсь шарить по дну. На лице у меня под слоем макияжа, который мне пришлось нанести для отвода глаз, выступает испарина, но я продолжаю рыться в конвертах, папках с расписками и копиях медицинских статей его авторства.
В конце концов на самом дне я натыкаюсь на большой коричневый конверт. Внутри папка формата А4. От времени она утратила жесткость и стала мягкой на ощупь; разношерстные листки внутри скреплены специальными резинками – разрозненная коллекция записей, совсем не похожая на полноценную историю болезни. Однако же это именно то, что я ищу. На обложке красуется ее имя, выведенное жирным черным маркером: «Адель Резерфорд-Кэмпбелл (Мартин)».
Опускаюсь в его кресло и некоторое время вожу пальцами по шероховатой поверхности обложки, прежде чем перейти к первой странице. Это определенно не стандартная история болезни, скорее собрание случайных заметок. Наспех нацарапанные корявым врачебным почерком обрывки записей на самых разнообразных листках – по всей видимости, на первом, что попалось под руку. По моим предположениям, начать их вести он должен был примерно с год назад, с тех пор как начал вынашивать свой план. Может, после того, как встретил Марианну из того кафе в Блэкхите. При мысли о ней я вновь испытываю приступ уязвленной гордости. Но нет, первая запись сделана шесть лет назад, и говорится в ней о событиях десятилетней давности. Его нежелание вдаваться в подробности доводит меня до белого каления.
Придвигаю кресло поближе к столу, чтобы на папку падал мягкий желтый свет настольной лампы, и принимаюсь слово за словом расшифровывать его каракули.
Небольшой нервный срыв три месяца спустя после выписки из Вестландз, за время которых она сделала аборт.
Как там сказала Адель? В самом начале их семейной жизни он хотел детей, а она нет. Что он пережил, когда она решила сделать аборт? Это наверняка причинило ему боль. Возможно, в этом кроются корни их семейного разлада? Листаю записи дальше.
Подозрения на паранойю и патологическую ревность. Она знает вещи, которых знать не должна. Неужели она шпионит за мной? Каким образом?
«Ну и кто тут похож на параноика? Не Дэвид ли?» – хочется мне подписать под его заметками.
Адель утверждает, что в инциденте с Джулией в цветочном магазине нет ее вины, но слишком много сходных случаев в прошлом. Никакие меры не приняты – нет доказательств. Джулия расстроена/напугана. Дружбе конец. Работе конец. Договорились, что никаких больше работ. Может, она сделала это, чтобы можно было на законных основаниях сидеть дома?
Адель как-то обмолвилась, что одно время работала в цветочном магазине. Видимо, это оно и есть. Но что произошло? Вспоминаю ежедневные телефонные звонки. Может, Дэвид срывал ее работу, чтобы не дать ей выбраться за пределы дома? Но что это за инцидент, о котором он упоминает? Что там произошло на самом деле? На основании этих записей никто и никогда не признал бы необходимость в ее принудительной госпитализации. Там нет ни каких-либо подробностей, ни данных официального освидетельствования, ни протоколов терапевтических сеансов. Возможно, он рассчитывает, что его репутация позволит ему использовать эти писульки против нее. Искусное очернение вместо обвинения в лоб, чтобы создалось впечатление, будто все это страшно его самого тяготит. Пролистываю папку дальше, к недавним записям, в процессе выхватывая глазами фразы, от которых кровь стынет у меня в жилах.
Психотический эпизод. Социопатические наклонности.
Я вижу сделанные им назначения, но суть произошедшего по-прежнему неясна. Одни намеки. Это заметки для частного использования, но у меня по-прежнему такое ощущение, что он пишет о незнакомой женщине. Это все не про Адель.
Марианна не будет выдвигать обвинений. Нет доказательств. Договорились переехать. Опять.
Марианной звали ту женщину из Блэкхита, про которую говорила Адель. Что же там произошло на самом деле? По всей видимости, Адель обнаружила, что он с ней встречается, и устроила скандал? Я представляю в этой ситуации себя, и меня начинает подташнивать. На месте этой самой Марианны легко могла оказаться я. Мне совершенно невыносима мысль, что Адели может стать известно о моем поведении. И не потому, что я считаю ее ненормальной, в чем бы там ни пытался Дэвид убедить окружающих, а потому, что она моя подруга. Мне невыносимо думать о том, что она может узнать, как я ее предала.
Вновь перечитываю фразу. Про «опять». Сколько раз они переезжали? Адель мне этого не говорила, и тут ничего на этот счет не сказано. Возможно, он хочет, чтобы, когда он в конце концов покажет кому-нибудь всю эту мерзость – возможно, доктору Сайксу, – все выглядело так, как будто он пытался защитить ее, но это стало невозможным. Пробегаю глазами последние страницы, но расшифровать его почерк не представляется возможным. Выхватываю пару слов, при виде которых сердце у меня едва не останавливается – «родители» и «имущество». Пытаюсь вычленить хоть какую-то крупицу смысла из бессвязных предложений, окружающих их, но ничего не выходит. Все это писалось в нетрезвом виде, я совершенно в этом уверена. Такое чувство, будто психически больной человек – автор этих записей, а не их предмет.
Последние две страницы почти пусты, но при виде нескольких фраз, которые на них написаны, кровь стынет у меня в жилах.
Приступ ярости на ровном месте после переезда. Пнула кошку. Размозжила ей голову. Убила ее. Слишком много совпадений.
И далее чуть ниже:
Как это расценивать? Как угрозу? Как способ что-то доказать? Сменил препараты. Сколько может быть случайных совпадений? И так ли они случайны?
На самой последней странице заполнена всего одна строчка, но я продолжительное время смотрю на нее.
Луиза. Что мне с ней делать?
39 Тогда
Два дня до приезда Дэвида она прожила дома одна, и сама была удивлена, насколько комфортно себя ощущала. Привыкшей за время пребывания в Вестландз к постоянному присутствию других людей, первое время в одиночестве ей было не по себе, однако на ее душу оно подействовало целительно. Даже ночью, в тишине загородного поместья, когда легко можно было вообразить, что она последний человек на земле, она чувствовала себя спокойно. Она, впрочем, нигде и никогда не чувствовала себя оторванной от мира. По-настоящему – никогда. С ее-то способностями.
И тем не менее, пожалуй, все они в каком-то смысле были правы. Юность – лучшее лекарство. И Фейрдейл-Хаус кажется факсимильной копией ее прежнего дома. Вроде и прежний, но совсем не такой без ее родителей. Она даже нашла в себе силы заглянуть в их выгоревшие комнаты и забрать оттуда кое-какие безделушки: филигранную шкатулку для украшений, принадлежавшую ее матери, серебряные подсвечники, доставшиеся в наследство от бабушки, и прочие мелочи, с которыми у нее были связаны воспоминания. Фотографии, хранившиеся в коробке в нижнем ящике ее письменного стола, который каким-то образом уцелел во время пожара. Все они были сняты на дорогущую камеру ее отца и проявлены им собственноручно в их домашней фотолаборатории. Это было одно из его многочисленных хобби, которые он предпочитал отцовству. Тут ей лет около пятнадцати. А эта, на которой они с Дэвидом сидят на кухонном столе, снята совсем недавно. Хороший тогда был вечер. Ее родители пили и, видимо, потому были настроены к нему не так неодобрительно, как обычно. Редкий случай их совместного времяпрепровождения. Она убирает первую фотографию в коробку, а вторую оставляет себе.
Она отдает ее Дэвиду во время прогулки по поместью. Воздух, свежий и сырой, бодрит.
– Смотри, что я нашла, – говорит она, держа его под руку.
С самого своего приезда он какой-то притихший, и их воссоединение было почти неловким. Они бросились друг к другу с поцелуями, оба страшно радуясь встрече, но месяц, проведенный врозь, и пожар – все это по-прежнему стоит между ними, и после часа вымученной вежливой беседы о ее пребывании в Вестландз и о том, есть ли у нее все необходимое – хотя совершенно очевидно, что есть, к тому же, верный себе, Дэвид привез полный багажник еды, – она предложила ему пойти прогуляться.
Это было очень правильное решение. Он расслаблялся буквально с каждым шагом, и она выругала себя: не подумала, что атмосфера дома может действовать угнетающе и на него тоже. Он ведь был там в ту ночь. И доказательство тому – его никак не желающие заживать шрамы. К тому же, в отличие от нее, он помнит пожар. Она кладет голову ему на плечо, и они, сойдя с тропинки, углубляются в лес. С самого утра идет дождь, и земля, покрытая мхом и палой листвой, влажно чавкает под ногами, но это лишь придает всему происходящему налет волшебства и близости к природе.
– Я возьму ее с собой и вставлю в рамку, – говорит он. – Это был хороший день.
– У нас будет еще куча таких дней, – обещает она, обратив к нему улыбающееся лицо. – Целая жизнь. Как только мы поженимся. Давай сделаем это на Рождество! Когда ты сможешь вырваться на каникулы, а мне исполнится восемнадцать и никто не сможет больше нам ничего запрещать. – Она делает паузу. – Хотя никого, кто мог бы нам что-то запрещать, уже и так не осталось.
Он сжимает ее локоть. На него всегда нападает немота, когда речь заходит о серьезных материях, но она не против.
– Я тут подумал, может, взять на время академический отпуск, – говорит он. – Чтобы присматривать за тобой. Ну, пока ты не можешь никуда отсюда уехать.
Она смеется и ловит себя на том, что ей до сих пор кажется странным, что она способна смеяться, и ее охватывает тоска по Робу. Она любит Дэвида всем сердцем, но это Роб вернул ей способность смеяться.
– Это свело бы на нет весь смысл моего пребывания здесь в одиночестве. И вообще, ты не можешь так поступить. Ты ведь всегда об этом мечтал. И я так тобой горжусь! Я буду женой врача.
– Если я сдам все экзамены, – уточняет он.