— Может, смотаемся в Датский? Вещички привезем, — как-то не очень уверенно предлагает Сергей. — Правда, многовато барашков в проливе.
— Какие уж там барашки! Черт рога выставляет, а не барашки, — вношу свою лепту, боясь, как бы мои «старшие» не решились плыть.
Но и им не очень улыбается болтаться в «Казанке» по такой волне. Больше эту тему сегодня не поднимаем.
Достаем из ящиков и раскладываем на полке привезенные с собой буханки хлеба. Домик наш сразу наполняется вкусным запахом. Такой аромат, что слюнки текут.
В топке ворчит огонь. Ветер не дает трубе тянуть как следует. Пламя то хорошо рвется вверх, то вдруг пышет через жерло топки внутрь домика, словно из огнемета, вместе с клубами дыма и искрами. Запах хлеба смешивается с запахом дыма, пахнет еще вкуснее. В кастрюлях булькает каша, закипел суп.
Выхожу на взморье.
Хорошо, что не поплыли! Пролив неистовствует. А что делается за тем мысом, куда юго-западный гонит волну с Гренландского моря?! Едва ли вернулись бы мы в своей скорлупке…
Ветер воет. Тугой, ровный. Несет клочья тумана, волочит их над водой вместе с дождем. Но и в этих завываниях ветра все равно таится какая-то тишина, северное безмолвие, может быть, не столько слышимое, сколько ощущаемое.
Сквозь посвист ветра начинает мне чудиться пение дроздов. Вслушиваюсь. Чудеса… Нет никаких дроздов. И быть не может. Только ветер да беспрерывные крики чаек, там, вверху, у гнездовий, скрытых сейчас туманом.
Только ветер и птицы.
И снова смотрим мы в потолок и прислушиваемся к тому, что творится снаружи. Тишина абсолютная. Провисла без движения полиэтиленовая пленка в раме, не звенит подобно комариному рою антенна.
— Ну что ж, молчание — золото, — гудит сверху Анатолий: он спит на втором ярусе нар. Сергей — на нижнем, а я — на дополнительной раскладушке у стены. Хоть и мал наш домик, но «в тесноте, да не в обиде», помещаемся втроем, а при нужде можем и четвертого приютить. — Пожалуй, сегодня сплаваем!
Чтобы дым вверх столбом, здесь случается редко. Но нынешнее утро именно такое.
Облачность низкая. Даже не облачность, а высокий туман. Наш дымок врезается в него и сразу же исчезает, смешиваясь с серой мглой. В тишине слышно лишь журчание «водопровода», ну и конечно, крики птиц. Если бы не они, и не догадаться бы, что там, за туманом, гранитная грудь горы. По проливу медленно-медленно плывет один-единственный айсберг. Все вокруг серое и влажное — хоть отжимай. Но айсберг и тут излучает голубой чистый свет, как в ясный день.
Часами могу смотреть на бегущий ручей или на прибой — живая вода влечет человека, помогает думать, заставляет забывать все сиюминутное, преходящее. И за айсбергами следить можно целыми днями — провожать взглядом эти голубые корабли, исчезающие в Мировом океане…
«Прощайте, прощайте, — я им говорю. — Ведь больше я вас не увижу…»
Может, серый туман, может, непрекращающийся вот уже третий месяц день нашептывает мне старую песенку из сказки Гауфа, запавшую в душу еще с тех времен, когда печаль казалась только светлым облачком.
— Говоришь, молчание — золото? Ось-то земная поскрипывает уже! Так что, братцы, теперь или никогда! — командует Сергей.
Вскакиваем. Пролив — скатерть. (Сколько еще бед причинит он нам своим коварством!) Анатолий единственный из нашей тройки дрейфовал на льдине, единственный почти лично знаком с полюсом. (Помните, всего восемнадцать километров не дошел.) Посему, значит, и самый опытный. Как же не прислушаться к его мнению? Решено: идем на нашей скорлупке к острову Датскому за оставшимся грузом.
А вроде дождичек собирается. Ни с киносъемкой, ни с фотографированием сегодня связываться не стоит.
Но надумал я побывать на маленьком скалистом островке за мысом Гурнерда. Там выводят птенцов гаги. Товарищи оставят меня на островке, сплавают за вещами, а потом вернутся за мной.
Выбираюсь на каменные берега. Только сделал первые шаги по острову — взлетают гаги. В углублениях между камней, в трещинах и совсем на открытом месте, ровном, как поднос, высиживают свое потомство эти птицы. Нащиплют из грудки пуха, положат в него зеленоватые яйца и, прикрыв собой, ждут, когда появятся малыши. Пух у них серый, под цвет камней, но столь нежный, что не чувствуешь его, прикоснувшись рукой. И сама гага пестро-палевая, сидит и как бы сливается с камнями — не отличишь. В первую очередь видишь не птиц, а их зеленоватые клювы и черные глаза, которые внимательно следят за тобой, как бы стараясь разгадать твои намерения. Если подойдешь слишком близко, гага внезапно подпрыгивает, бьет крыльями и взмывает вверх или, покачиваясь, бочком топает к воде. Когда она оставляет гнездо по своей воле, то тщательно укутывает яйца пухом, чтобы не заметили их хищные чайки. Но вспугнутая лишь раздувает пух взмахами крыльев, и яички остаются лежать как на ладони. Видное издалека лакомое блюдо. Крупные белые чайки, точно караульные, устроились на выступах скал, а то и парят в воздухе — стерегут, поглядывают, где что плохо лежит. Утробы у них ненасытные. И яйца, и маленькие птенцы гаг — все, что в силах чайки схватить и одолеть, становится добычей разбойниц. То тут, то там виднеются битые скорлупки, сереет разметанный пух опустевших гнезд.
Стараюсь идти очень осторожно, прикрываю пухом оставленные гагами яйца. Вспугнутые мной гаги опускаются на воду, присоединяются к плавающей по волнам стае сородичей. Между пестренькими самками белеют, точно укутанные в королевские мантии нарядные чернобокие самцы.
Даже вздрагиваю. Будто человеческий голос зовет: «У-у-у!» — рядом, за кромкой берега. Жалуется, помощи просит. Это гаги.
Откуда ни возьмись ветерок. Ровный, несильный, но так или иначе ветер. С открытого моря начинают набегать волны, такие же ровные и округлые, как ветер. Стая гаг скрылась в тихой бухте, отплыла за мысок, прикрывающий птиц от волн. Чайки, поднятые ветром со скал, парят в воздухе. Сколько раз я замечал, что эти жадные обжоры очень практичные птицы. Они не любят утруждать себя полетом — надо махать крыльями! И если спокойно, торчат на скалах, где повыше, и присматриваются к окружающей обстановке. Но стоит подуть ветру, как они немедленно взмывают в воздух и планируют большими кругами. Еще бы: с высоты-то куда больше можно увидеть, и сил не расходуешь, за тебя ветер работает.
Из бухты острова Датского выплывает наша «Казанка». Отсюда она — крошечная точка на бескрайней воде. Приближается. Уже вижу, как она кланяется волнам.
Машу ребятам, чтобы прихватили меня, — не очень хочется ждать, пока они дойдут до Медвежьей бухты, разгрузятся и вернутся за мной. Кто знает, какие замыслы у ветра — стихать или крепнуть?
Лодка, разгоняя гаг, проскользнула в бухточку, за мыс. Прыгаю удачно — прямо на мешки. Но мои меховые рукавицы плюхаются в воду. Пытаюсь выловить их, а Сергей кричит:
— Ложись! Потонем!
Нагружена наша скорлупка крепко. Борта чуть-чуть над водой. Если черпнет — сами мы, может, и выкарабкаемся, но груз пиши пропало. Из ледяной воды его не вытащишь. Все-таки подцепил я рукавицы. Голые мокрые руки сразу схватило холодом. Упадешь в такую водичку, возможно, и не сразу потонешь: как-никак на тебе надувной жилет, успеешь крикнуть пару раз. Чудесная вещь спасательные жилеты, но в ледяной воде, в которой только тюлени да киты не мерзнут, они плохой помощник — не греют! Насколько я знаю, нетренированный человек может в такой купели пробыть минут десять, а тренированный — четверть часа, прежде чем погибнет от холода.
Лежу навзничь на ящиках. Сергей рядом. Сидеть нельзя, чтобы центр тяжести не переместился. Накрапывает, я смотрю прямо вверх, наблюдаю, как бегут клочья тумана. Пресные капельки дождя смешиваются на губах с горько-солеными брызгами, время от времени попадающими на лицо, когда «Казанка» врезается носом в волну.
Остров, принадлежащий гагам, уже далеко, но до родного мыса еще тянуть и тянуть. Поднимаемся и проваливаемся, вверх-вниз. Вздохами встречаем и провожаем каждую волну. Перегруженное суденышко то грозно накреняется, го снова выравнивается. Я и сейчас не посмел бы утверждать, что не испытывал тогда никакого страха. Невольно начинаешь вспоминать близких, оставшихся дома, поглаживать талисман, который повесила тебе на шею, провожая в дорогу, дочка.
Повезло нам, что волны не крутые, не белеют барашками. Добавь море к нашему грузу пару-тройку таких бешеных пенных баранов, и… поминай как звали. Ветер ровный, и волны плавные, не мятущиеся. Вверх-вниз… Вверх-вниз…
Вот и за мыс выскочили. Скоро и Соленой улице конец. Каким же заманчивым, уютным и надежным кажется отсюда наш обшарпанный, тесный, обитый черным толем домишко у берега Медвежьего залива! Его уже видно: маленький и далекий-далекий.
Достаточно нам было добраться до своей бухточки, до того надежного медвежьего ушка, где мы всегда пристаем, вытащить на берег груз, а потом по каткам и «Казанку», — как ветер совершенно прекратился.
И снова дым из трубы вертикальным столбом. Даже облака поднимаются выше, в просветы нет-нет да и проглянет солнце.
Поели. Отдохнули. Сергей занялся своим главным делом, а я упросил нашего старшего механика переправить меня на островок, который торчит в проливе неподалеку от берега. Впрочем, какой там островок, так, отдельная скала. Вижу в бинокль сидящих на ней чаек и плавающих около камней гаг-самцов.
Не раз еще буду я перебираться на эту скалу, множество незабываемых впечатлений получу здесь.
Для орнитолога это рай! Укладывался я, скрываясь за сложенной из камней пирамидкой — вероятно, каким-то навигационным знаком, поставленным у самого берега, и видел отсюда весь островок — всех гаг, сидящих на яйцах, всех белых, как гуси, больших полярных чаек, которые терпеливо ждали какой-нибудь оплошки гаг, чтобы броситься на добычу.
Притаившись в своем укрытии, подсмотрел я разбойничий налет чаек на гнезда гаг. Честное слово, настоящий разбой! Издавая мяукающие крики, барражируют чайки над колонией гаг. Прямо самолеты-штурмовики! Их сородичи двигаются в пешем строю — тоже мяукают и, вытягивая шеи, расхаживают между гнезд, рассчитывая на то, что какая-нибудь из матерей не выдержит и покинет свою кладку. Только встанет гага, забьет крыльями, пытаясь отогнать нахалку, как чайка тут же тянется к яйцу. Правда, гаги скоро разгадали эту разбойничью тактику. И ни одна больше не поднимается. Си