– И знаешь, Геш, оказался голова! – Шевелев потряс исписанной цифрами бумажкой. – Он тут, оказывается, подсчитал и доказал: как только у нашего «Локомотива» дела идут нормально, план на предприятиях города лезет вверх. Не веришь? Смотри сам. Я тоже сначала не поверил… Вот, гляди – пятьдесят восьмой год. Обрати внимание: показатели – просто блеск! А в том году мы, оказывается, в высшую лигу выбились! Верно?.. А помнишь: едва из высшей лиги не вылетели? Ну, да это ты уже должен помнить, – еще бы не помнить. Гол-то кто заколотил? А вот прошлый год: одиннадцатое место и выигрыш у австрийцев… Все сходится. Вот тут и задумаешься. Правда? Забава вроде бы, а меня он, например, убедил.
Скачков хмыкнул и с пробудившимся интересом потянулся за листком. Любопытно, в самом деле. Вроде бы сплошная цифирь, мозговая сухомятка, а если разобраться да вдуматься…
– Так что давай, Геш, запрягайся. В руках у тебя, можно сказать, будущее не только команды. – Шевелев значительно потряс листком с цифрами.
– Трудно будет.
– Трудно! А ты чего хотел? На пенсию да на печку, тараканов давить? Успеешь еще. А с ребятишками… ты мое мнение знаешь: поменьше варягов, побольше своих. Свои – они, знаешь, и есть свои. И – поменьше посредственностей и лентяев.
Команда мальчишек, по замыслу Шевелева, была лишь первым шагом. В дальнейших своих планах он видел специализированную школу-интернат, куда собрать талантливых пацанов со всей области, процедив дворовые дикие команды.
Пока же следовало подготовиться к просмотру первых добровольцев (Шевелев предсказывал наплыв желающих), отобрать из них наиболее подходящих и приступать к занятиям. Но прежде чем вывести учеников на первую пробежку, необходимо провернуть гору дел: позаботиться о спортинвентаре, договориться о времени тренировок, поговорить с родителями, сходить в школы (занятия футболом ни в коем случае не должны мешать учебе).
Обсуждая ближайшие, самые неотложные дела, Скачков уже не ощущал тоски и боли от расставания с командой, с полем – стало некогда. В том месте, где ему всегда мерещился тупик, конец дистанции, он, вдруг заваленный по горло новыми внезапными заботами, словно бы увидел всего лишь поворот, а за поворотом глазам его открылась та же знакомая, исхоженная вдоль и поперек дорога.
Ребятишки народ чудесный, и дело пойдет – должно пойти. Ему есть что рассказать и есть что показать. Он постарается вложить в них, неутомимых, раннюю уверенную мудрость зрелых опытных мастеров, чтобы по-прежнему взрывались, клокотали переполненные стадионы, чтобы футбол как был, так и остался любимым представлением планеты. Дело это для него не на год-два – на всю жизнь: он подставлял свое плечо под ношу, взятую десятки лет назад первыми поколениями русских футболистов.
Из дорпрофсожа он едва не опоздал к автобусу с командой. Шевелев предложил ему остаться и немного подождать, чтобы вместе с ним поехать на служебной машине. Скачков отказался. Хотелось побыть одному, собраться с мыслями и успокоиться, привести себя в порядок. Все-таки у него еще остаются обязанности игрока и капитана.
Знал ли Иван Степанович, зачем Скачкова вызывали в дорпрофсож? Скорее всего знал. Или он думал, что у Скачкова на него обида? Нет, никакой обиды не было. Футбол тем и вечен, что он понятен и близок всем. Но, главное, что на зеленое поле стадиона выбегают игроки, словно частицы молодости и отваги. Теперь же следовало, словно эстафету, передать обязанности следующему, кто в состоянии своей энергией, своей неутомимостью полтора часа игры прожить на предельном напряжении, выложиться без остатка, а через два-три дня начать все сызнова. К тому же у него появились новые обязанности, и он, если бы не сегодняшний матч с ленинградцами, принялся бы за них немедленно.
Направляясь в раздевалку, Иван Степанович намеренно придерживал Скачкова, чтобы остаться с ним наедине. Шагал рядом, посапывал, смотрел под ноги и вдруг выпалил.
– Геш… честно! – сердишься? А? И остановился.
С легким сердцем Скачков приобнял его за спину.
– Иван Степанович, милый, что за ерунда?
Тот недоверчиво взглянул ему в глаза, долго не отпускал, потом с удовлетворением вздохнул: поверил.
– А в Баку?
– Не выйдет, не могу, – отказался Скачков. – Хочу сам за набором проследить. Но Мухин же готов?
– Ладно, пошли, – сказал Иван Степанович и ушел в себя, в какие-то свои соображения.
Помахивая сумкой, Скачков шагал широко, свободно. Вспомнил о стариках, приезжавших сегодня на базу, и обернулся к тренеру. Иван Степанович, успевший закопаться в свои мысли, сделал усилие, чтобы прийти в себя.
– А-а, ты вот о чем. Ничего, знаешь, хорошо получилось. Сухову досталось. Немного Серебрякову…
– А ему за что?
– Ну как это! Не учится, год целый потерял. Девочки. Да мало ли за что? Нет, интересно было. Полезно, по крайней мере.
Увидев, что у Скачкова готов еще какой-то вопрос, Иван Степанович пихнул его в плечо.
– Отстань, слушай. Потом.
В раздевалке ребята привычно занимали шкафчики, кидали сумки возле просторных и удобных кресел, застланных простынями.
– Геш, идешь? – позвал Матвей Матвеич.
Он переоделся, приготовился и разминал, почти выламывая с хрустом пальцы. Густо курчавилась в проеме майки грудь, крепкий живот перепоясан широким обручем ремня.
– Сейчас, Матвей Матвеич.
Кто-то успел обуться и заподпрыгивал, пощелкивая по полу шипами. Скачков не глядя мог сказать, что кто-нибудь из молодых. Торопится на поле, на разминку.
Матвей Матвеич, все еще похрустывая пальцами, ждал у массажного стола. Скачков, раздетый, влез, как на заклание.
– Покрепче, – попросил он, укладывая голову на скрещенные руки. – Постарайся на прощанье-то.
– Что, в Баку не едешь? – спросил Матвей Матвеич. Значит, знал и он. Все, выходит, знали! Ну, да теперь…
Словно маэстро перед инструментом, массажист посуровел, потряс над головой огромными кистями и вдруг с лицом сосредоточенным и вдохновенным с размаху опустил их на притихшее расслабленное тело. Скачков сначала вздрогнул и напрягся, но вот шлепок, другой, потом протяжное движение, и он закрыл глаза, почти забылся. Матвей Матвеич был великий мастер. Скачков, кряхтя, постанывая под его безжалостными каучуковыми пальцами, все больше ощущал, как отжимается от мышц усталость, не стало вялости и лени, и плечи, бедра, ноги затребовали напряженья и борьбы.
Он раскраснелся, переворачиваясь на спину.
– Колено, колено, Матвей Матвеич!
Раздувая от усердия подгрудок, массажист уже лоснился. Время от времени хватал большое полотенце, проводил им по лицу, груди и шее, отбрасывал, не глядя, в сторону.
– Геннадий Ильич, прочитали? – расслышал, как во сне, Скачков. Раскрыл, завел глаза и увидел у изголовья юное чернявое лицо Белецкого.
– А, Игорек… – проговорил он, содрогаясь под руками массажиста. – Возьми у меня в сумке.
– Понравилось? – спросил Белецкий, становясь так, чтоб не мешать работе массажиста. – «Желтый пес», да?
Скачков задыхался – массажист вытягивал и встряхивал его большое увесистое тело. Матвей Матвеич совсем забросил полотенце и только иногда движеньем той или иной руки проворно утирал лоб.
– Нет… – попадая в ритм движений массажиста, сказал Скачков. – «Негритянский квартал».
Чернявый, тоненький, как девушка, Белецкий изумился:
– Да что вы, Геннадий Ильич! «Желтый пес» – вот добрая штука. До самого конца ни черта не догадаешься!
Наконец Матвей Матвеич отступился и, схватив истерзанное полотенце, зарылся распаренным лицом. Под мышками на майке у него темнели громадные полукружья. Скачков поднялся и сел, как обновленный. Похоже было, что массажист умело перегнал в него всю мощь своих огромных мышц.
– Пусти-ка… – шлепнул по спине его Федор Сухов, раздетый, стройный, как подросток, но со старушечьим изношенным лицом. Полез на стол.
«Ага, значит, Степаныч ставит. Может, отбегает хоть половину матча?»
– Ах, Федя, Федор, Феодор… – приговаривал Матвей Матвеич и с сожалением качал головой, разглядывая бледное, распластанное на столе тело Сухова.
– Чего тебе? – Сухов поднял с рук голову.
– А то, что тебя хоть выжми.
– Ладно, ладно! Развыступался, – озлился Сухов. – Много понимаешь.
– Да хрен с тобой, полчасика отбегаешь, – заключил массажист, принимаясь за работу.
Одевался Скачков не торопясь. Две пары носков, затем гамаши. Достал старые обношенные бутсы, придирчиво ощупал изнутри. Нога легла, как в люльку. Разобрав концы тесьмы, стал крепко-накрепко затягивать шнуровку по всей длине подъема. Оставшимися концами перевязал ступню крест-накрест: сверху вниз и спереди назад.
Подошел Иван Степанович, сел рядом и задумался – набрякли дородные щеки.
– Молодых сегодня? – спросил Скачков, ровно натягивая гамашу и отворачивая под коленкой вниз.
– Да. Надеюсь на Белецкого. Турбин… Ничего?
– Дельно. А Сухов?
– Придется тоже. Пусть выйдет, а там…
О Батищеве он сказал, что ему отводится роль свободного защитника, «чистильщика».
– Сема домосед, вперед зарываться не станет. Да нам этого и не нужно.
– Ну правильно, Иван Степанович!
Больную ногу Скачков ровно, аккуратно, как учил его Матвей Матвеич, затянул резиновым бинтом.
– Болит? – спросил Иван Степанович.
– Ничего. Терпимо.
– А наколенник?
– Обойдется.
Он натянул футболку и, подкатывая рукава, зашевелил ногами, затанцевал. Для него сегодня на установке определили игру в зоне, но с постоянными подключениями в атаку. Это было ему по душе, – «свободный художник».
– Кто судит? – спросил Скачков.
Проводить матч приехала московская бригада. Арбитр в поле – кандидат наук, человек не суетливый, спокойный, но четко пресекающий малейшие проявления грязной игры.
– Очень хорошо, – сказал Скачков. – У него хоть поиграть можно. Соблюдая традицию, Иван Степанович потребовал, чтобы все, кто находился в раздевалке, сели. Установилась тишина, молчание – обряд. Наверху гудели трибуны.