торая, станция, намечена к расширению в отличие от нашей бывшей квартиры. Что еще? Что комбинат, где работала жена художником, приватизировали скульпторы, специализирующиеся на надгробиях для павших в бою мафиози. Что жена по этому случаю расписывала по хохломской технологии шкатулки и пасхальные яйца специально для нужд двора Ее Величества Королевы Англии, но шкатулки уехали, и от Ее Величества никаких известий, а за телефон не плачено и за квартиру подавно. Что еще? Что я попытался преподавать в родном гуманитарном и совершенно новом университете эстетику Аристотеля студентам и студенткам, которые оплачивали сами свое обучение, поэтому ничего из Аристотеля им не было нужно, кроме справки об окончании, о чем они мне на экзаменах простодушно поведали и нашли понимание, потому что выгнать весь курс я не мог - остальные преподаватели остались бы без зарплаты, а Аристотелю уже все равно. Что еще? Что в родном Союзе писателей один детский писатель сказал мне вместо приветствия: "Ты еще не в Израиле?" А другой детский писатель, проживающий в Париже, попрощался так: "Будь здоров! Вообще-то я думал, что ты умер..." И вот поэтому я здесь и еще, кажется, жив!
Он опять внимательно все выслушал. Даже сел, видно, устал. А потом мне опять лепит свое: "Варум зинд зие хир?!"
"Дарум!" - чуть не ляпнул я. Но не ляпнул. Чутье подсказало мне
не надо.
- Я здесь, наверное, по ошибке. Вообще-то я попал под велосипед, мне, наверное, полагается быть на кладбище...
- О, кей! - сказал он.- Велосипед - это годится! Это хорошо - велосипед! Можете оставаться здесь! А я напишу в отчете, что вас правильно поместили сюда, и вам оплатят через социал ваше лечение на все сто процентов! Всего хорошего!
- Скажите: а почему вы здесь?
- Вие, битте?*
- Варум зинд зие хир?
Он не нашелся, что ответить.
ОХ, УЖ МНЕ ЭТОТ ЕВРЕЙ КОСОЛАПОВ
Ох, уж мне этот еврейский вопрос! Перефразируя Вольтера: если бы его, этого вопроса, не было, его бы надо было выдумать! Германия и евреи. Тут почешешь в затылке. Как-то останавливает полицист, что здесь редкость невероятная, перешедшего улицу классического еврея - шляпа, пейсы, пальто трубой, черного все цвета - и что-то говорит этому человеку. Тогда еврей в ответ с апломбом: "Может, мне опять надо носить звезду Давида на лацкане? Или на спине нашить?" Полицист ему по-немецки: "Надо соблюдать правила уличного движения! Битте шён и аллес гуте!"
У меня в кармане удостоверение, где мой статус обозначен: "юдишь флюхтлинг контингент". Как известно, бьют не по паспорту, а по морде. Без лишней нужды я свой статус кому попало в нос не сую. На "морде" у меня ничего не написано, так, собачье выражение преданности на грани зарычать и тяпнуть. Поэтому меня поражает Косолапов. Великий человек. И фамилия у него, и "личность" вполне соответствуют: типичный великоросс-красавец с пышными усами и с налетом, я бы даже сказал, хохлацкой пригожести, что соответствует вполне и месту "догерманского" жительства Косолаповых - они из-под Донецка. Сначала я грешным делом принял его за немножко ловкача. Когда встретился с ним в одном присутственном месте. Я там с женой интересовался, что может заменить утраченную справку о "националитете" родни. Косолапов брал приступом более серьезную высоту:
- Могу я претендовать на дополнительные выплаты как пострадавший от нацизма во время войны?
- В чем заключались ваши страдания? - вежливо осведомился служащий.
- Мы были в оккупации, а потом я мальчишкой, вот таким хлопцем,- он показал каким,- попал в гетто.
- Нужны какие-то свидетельства, документы,- осторожно заметил служащий.Без документов, боюсь, рано говорить о выплатах. Кроме тех, что вам уже причитаются как контингентному беженцу.
- Все документы пропали во время землетрясения в Ташкенте,- сказал Косолапов с таким трагическим выражением лица, что на минуту мне и служащему показалось, сейчас он будет требовать компенсации за это знаменитое землетрясение.
- Запросите Ташкент, архивы, где могли сохраниться следы ваших бумаг,посоветовал служащий.
- Придется так и сделать! - сказал Косолапов если не с угрозой, то с упреком в бюрократизме служащего, которому безо всяких бумаг должно было бы быть ясно, насколько правдив проситель, коль он коснулся таких тяжелых для него и для всего еврейского народа вещей.
- Чего тебе дались эти выплаты? - спросил я.- Хлопотное дело. Могут подумать, что ты из-за денег все это затеял...
- Да плевать мне на деньги! - завелся он.- Тут дело принципа. Если мы пострадали, они должны заплатить!
Логика была железная. Я прикинул: Косолапову было лет пятьдесят с хвостиком. Нужен хороший "хвост", чтобы сходились концы,- пяти- шестилетним "хлопцем" он тогда бы мог и побывать в гетто. Дело тонкое, я расспрашивать не стал, а выглядел он моложе. "Неужели ловкач?" - подумал я безо всякого осуждения. Будь моя воля, я бы дал ему право на выплаты хотя бы за смелость и из принципа: если кто-то страдал, кто-то должен расплачиваться. Устного заявления должно быть достаточно!
Я подружился с Косолаповым, потому что мы были соседями по общежитию, жили в одной квартире на улице "цинковых хижин", или Цинкозаводской улице, ибо "Цинкхюттенштрассе" переводится и так, и так. Косолапов научил меня бережно относиться к своему прошлому. И еще: он научил меня бережно относиться к имуществу, даже если оно оказалось на чей-то взгляд не заслуживающим бережного отношения. Нам, прибывшим из страны, где диван стоит миллион, матрас четверть лимона, а кожаный гарнитур по карману лишь новым ротшильдам, больно было видеть выброшенные безжалостно на улицу совсем хорошие столы и стулья, серванты, кровати и целые гарнитуры, в том числе и кожаные! Про бытовую технику я не говорю: стиралки, холодильники и плиты стояли на каждом углу в дни, а точнее, ночи "шпермюлей". Чтобы рано утром чудовищная машина собрала и поглотила все это, предварительно перемолов железными челюстями.
В такие ночи Косолапов вытаскивал меня, ленивого, из общаги, и мы обходили, а позже объезжали на велосипедах "выставки" этих извергнутых из молчаливых домов, ставших сразу и вдруг ненужными вещей. Нагрузимся - и, как говорил Косолапов, "до хаты". Сам он мало что брал, только то, что было нужно, чего не хватало в "хате". Он был словно уверен, что его нужда где-то будет услышана и нужная вещь, как по волшебству, возникнет и будет поджидать его в поздний час, как "дивчина" своего "парубка". И такие вещи всплывали из небытия! Портативный телевизор. "Работает, Андрюшка, лучше нового! На кусок провода! Четыре программы!" В одно из таких скитаний я осторожно спросил его: "Откуда у тебя такая фамилия? Ну, совсем не еврейская?" Он сказал: "Сам удивляюсь. На моей родине целая деревня - и все Косолаповы!" - "И все евреи?" "Ага! - радостно вместе со мной удивился он, не замечая никакого подвоха в моих расспросах.- Глянь, какой телевизор! Хорошая фирма - "Дуаль"! Мне-то он не нужен, мне портативного хватает". Мы взяли телевизор, я поставил его в комнате общежития и не мог нарадоваться, как он работал. Так только, чуть бледноватая картинка. Потом я пошел на "шпрахи", долго не пересекались мы с Косолаповым, я рано вставал и поздно приходил. Не до "шпермюлей". Настало лето. В ночной час, проветриваясь у телефонов, я встретил Косолапова. Он катил тележку, в которой ничего не было. "Что так? Без улова?" - "Да мне ничего не нужно,- горячился он.- Гриль ищу. На природу выезжаем, надо бы мяса пожарить".- "Так они ж в "Коди" по девять марок!" - удивился я. Он поморщился, словно я своими словами предал какую-то чистую, разделяемую раньше совместно, идею. "Да зачем? Выкинут! Похожу чуток и - выкинут".
"Все-таки он выжига,- неприязненно подумал я.- Мелочный человек!" И эта мысль неприятно бросила тень на все остальное, чем он жил и за что боролся. Из общежития он вскорости переехал. Письма какое-то время еще приходили на его имя к нам. На одном, толстом, с обратным адресом Ташкентского архива значилось: "Мойше Косолапову-Кановичу". Мне стало стыдно. Я не анализировал своих чувств. Не было у меня искушения и заглянуть в плохо заклеенный конверт. "Доверие должно быть чистым и исходить из души, а не из архива!" - вот что-то такое мелькнуло и погасло. Погас и телевизор "Дуаль". И не просто погас - из него пошел белый плотный дым. Это был материализованный упрек мне за Косолапова-Кановича. Я вспомнил, что он всегда проявлял хозяйскую сметку этакая жилка в нем была: сам таскал тюки с бельем в "наш день" вниз к машинам на всю семью, закладывал, извиняясь: "Короткая стирка, Андрюшка, полчасика-час". И мы с женой стирали уже ночью. Он краснел застенчиво, вынимая из сушки последнее, и говорил свое любимое: "Машина свободна! Кайн проблем!" Я представил, как он вел хозяйство дома: каждая вещь на месте и сберегается. Он и там помогал детям и... Тут я вспомнил, что у него есть внучка, то есть ему точно пятьдесят с тем самым "хвостом". Все сходилось. Я при первой возможности зашел к нему на новую квартиру и передал толстый конверт. Он реагировал спокойно: "Да не буду я ни о чем их больше просить!" - "Почему?" - "Да вот еще! Иди доказывай, что ты не верблюд! Вот подучу язык, устроюсь на работу - и кайн проблем!" Нет, не был он выжигой. Просто хозяйственный хлопец. Целая деревня хозяйственных мужиков - Кановичей, и каждый третий - Мойша. Я пожал ему руку. У них в высотке была сауна, пару раз мы с ним парились. "Представляешь, Андрюшка, не пускают в портках! В парную. А там, не поверишь, женщины бывают!" Вот тебе и "кайн проблем"! Проблемы для нас, из "совка", кое-какие были...
На берегу озера, в Видау, что на юге Дуйсбурга, какие-то люди играли в волейбол. Выделялся статный усатый хлопец. Я узнал в нем Косолапова. Он играл превосходно. На груди Косолапова, на золотой цепочке мотался-подпрыгивал золотой Могендовид. Мне стало стыдно. За то, что я прикрываю свой православный крестик футболкой.
В отдалении лежала жена Косолапова, она следила за грилем. Чуть поржавевший, приземистый, чуть ли не кованый, он исправно жарил мясо, а от него шел аппетитный бледно-синий чад. Если бы на моем месте был тот служащий, он бы больше не требовал от Косолапова доказательств. Он на слово поверил бы и в Ташкент, и в пропавшие документы, и в целую деревню Косолаповых, и в гетто.