У каждого человека есть свое предназначение: одному — детей рожать, другому — обед готовить, третьему — писать, четвертому — играть на сцене… Важно почувствовать, что тебя больше всего влечет, силу этого импульса, этого энергетического заряда. Все время надо прислушиваться к себе, ни в коем случае нельзя, чтобы тебя вели другие. Вкус толпы — усредненный. Она истинный талант сначала не понимает. Такое непонимание раздражает и толпу, и талант.
Это противоречие, видимо, было и у Высоцкого. С одной стороны, абсолютное ощущение собственного миссианства, с другой — он уже был втиснут толпой в рамки коридора своего мифа.
— А вы верите в свою судьбу?
— Я никогда не вмешиваюсь в свою судьбу. И по своему опыту знаю, что мне это даже вредно. Потому что, когда я это делаю, точнее, когда мое сознание к этому подключается, я всегда совершаю ошибки. Я подсознательно плыву по воле судьбы. Иногда ее чувствую, иногда — нет. И судьба меня сама поворачивает. Только надо это услышать. И важно при этом быть на старте, быть готовой. Это у меня уже случалось много раз.
У меня было такое видение однажды, что я натягиваю лук и стрела летит в «десятку». Как-то в театре я об этом рассказала. Любимов репетировал тогда спектакль о Пушкине «Товарищ, верь…». И вот прихожу в театр, смотрю: на сцене стоит один из Пушкиных (там их было пять) — Джабраилов. Он больше всех похож на Пушкина, как говорят. Маленький, черный такой. А в самой глубине зрительного зала, где выход, стоит лучник, олимпийский чемпион, с огромным луком, из которого летит стрела и пронзает белый лист бумаги, который держал в вытянутой руке актер. Прекрасный образ. Но на спектакле этот чемпион растерялся. Стрела всегда летела в лист, а на этот раз попала в руку Джабраилова. Слава Богу, рука после зажила, а лучника отменили.
А потом мне было видение: в небе трапеция, с которой я падаю, но успеваю перехватить другую трапецию, которая висит еще выше, и так бесконечно. Это видение долго сопровождало меня. И сейчас мне кажется, что моя судьба на каком-то повороте и может что-то случится непоправимое — или мне предстоит какое-то неожиданное дело. Я чувствую.
Это интервью было записано несколько лет назад. После него со мной действительно происходили события, которых я интуитивно боялась. У меня умерла мама. И хоть ей было 92 года и она прожила большую, интереснейшую жизнь, я не думала, что часть моей души будет и сегодня постоянно с нею.
Я не знаю, как относиться к такого рода предчувствиям или предсказаниям. Например, Льву Николаевичу Гумилеву — сыну Ахматовой — один шаман предсказал, что он проживет еще 4 года и несколько месяцев и умрет в 1992 году. Л.Н. Гумилева действительно не стало в том году. Что это? Детерминизм всего сущего? И где-то там уже заложены наши начала и концы? Или фраза шамана перешла в подсознание Льва Николаевича и организм потихоньку сам стал настраиваться на эту дату?
Во всяком случае, надо учитывать эти «знаки», которые нам посылает судьба.
В 1998 году я серьезно заболела. После мне был дан шанс жить дальше, но я поняла тогда, что для меня эта болезнь была предупреждением, чтобы я что-то изменила в своей жизни. Я поехала к знаменитому старцу в Загорск, покаялась ему в своих грехах. И потом постепенно мое мироощущение стало меняться. Я стала принимать в жизни в с е с благодарностью. Даже внешне, как говорят, я изменилась.
— Вы бы сейчас записали в дневнике это свое знаменитое «Какое счастье быть актрисой…»?
— Ну естественно, нет! Это не счастье, а несчастье…
— Как вы считаете, если бы вы начинали сегодня, пробились бы?
— Этого никто не знает! Актерская судьба — из многих составляющих. Тут и случай — случай выпадает практически всем, надо уметь его использовать! А многие начинают раздумывать, выбирать, а поезд уже ушел… Тут стечение обстоятельств и то, что заложено в судьбе. В этом смысле я фаталист. Вот эта тяга — меня как будто кто-то нес. Я ведь человек ленивый, палец о палец не ударю, чтобы что-то сделать. У нас в доме всегда было много режиссеров, сценаристов, но мне даже не приходило в голову, что я могу их о чем-то попросить.
— Все-таки вы снялись в одном фильме по сценарию мужа — в «Повести о неизвестном актере» и по сценарию вашей подруги Натальи Рязанцевой — «Аленький цветочек».
— Случайно. Это Александр Зархи — он мне тогда говорил: «Алла, зачем вы играете роли старше себя? Еще успеете…» А мне было все равно. Ну, например, тогда были фиксированные ставки, и их невозможно было перепрыгнуть, будь ты хоть трижды народный. Поэтому я, когда не хотела сниматься, всегда просила больше, чем нужно. Может, из-за этого кто-то считал меня стяжательницей, на самом же деле — это такая вежливая форма отказа. И вот Зархи пошел на это — мне заплатили столько, сколько я попросила. И мне пришлось сниматься в «Повести о неизвестном актере».
— Но это же хорошая роль?!
— Я не помню. Там Евстигнеев хорош, Стржельчик… Мне вообще всегда везло с партнерами. Со Стржельчиком мы снимались потом в фильме «Время отдыха с субботы до понедельника». Он был совершенно прелестным — он Актер с большой буквы. Он и живет как актер, и разговаривает как актер, и играет как актер… Он и одет как актер. Сейчас этого нет. Так вести себя и одеваться умели только старые мастера — так, что можно в толпе заметить, что это идет актер. Как в свое время в детстве: мы жили на Балчуге, а гулять ходили на Тверскую, и вот, помню, нам навстречу идет Екатерина Васильевна Гельцер в шубе, а на шубе — орден Ленина. Я тогда не знала, кто такая Гельцер, но сразу было видно — шла Актриса. Все эти голливудские меха, шляпы тридцатых-сороковых — это отделение себя от толпы. При советской же власти актер — он как учитель. И зарплата, как у учителя, и такая же однокомнатная квартира, как у учителя. И вообще — чего вы рыпаетесь?! И — снивелировали профессию.
— Сейчас, по-моему, еще хуже. Если ты не звезда, то ты — никто.
— Все вернется на круги своя. Это временно: перевернули банку, и всё. Актер все равно на передовой — между тайной жизнью искусства и публикой. Он — властитель духа. Другое дело, что сейчас духом никто не занимается. Но это все равно вернется. Раньше с любимого актера брали пример, рассказывали друг другу, как он ведет себя, как говорит, передавали друг другу какие-то его словечки… Сейчас у нас немножко западная модель. Во многих странах и театра-то нет как такового, а если есть — то случайные, разовые постановки. А мы, к сожалению, берем от Запада самое плохое. Это мы раньше думали, что западная жизнь — самая лучшая. Это как дети: смотрят за кулисы и думают, что там самое интересное. А за кулисами — совсем не интересно.
— На Западе все более рационально устроено.
— Дело не в рациональности, а в укладе, когда на бытовом уровне определено, что хорошо и что плохо. У нас же в стране — самое большое количество бытовых убийств. Это значит, нет страха перед наказанием, перед законом.
— Что самое главное в жизни?
— Вообще-то жизнь бессмысленна. Но все равно главное — постараться остаться самим собой. Не очень зависеть от чужого мнения. Вообще, учиться жить — долгий процесс. Хорошо бы — одну начерно, а другую — набело. Это природа с нами несправедливо поступила!
— А вы представляете, что было бы, какая горечь и досада, если бы мы в этой следующей жизни проваливались в те же ямы!
— А мы бы их обходили! Мне кажется, некая свобода действий человеку все же дана. Основные вехи, конечно, есть, но твой внутренний мир… Вот, например, успех, карьера даны судьбой. Но в этом успехе и карьере ты можешь быть одним, вторым… десятым — в этом коридоре есть свобода. И если пройти жизнь начерно, то можно себя вычистить и потом быть очень чистым человеком. Потому что иногда ошибки необратимы. А покаяние, может быть, учитывается Богом, но не спасает в нашей жизни.
— Счастье существует — или это глупость?
— Думаю, что это секундные моменты гармонии, совпадения вибраций: с человеком, в диалоге; с самим собой; с природой; вибраций в сексе, в любви, — а это бывает очень редко. В спектакле — вдруг совпадение каких-то непонятных вибраций со зрителем, когда спектакль идет уже в сотый раз! И так далее…
— А вы скучаете по этим совпадениям вибраций со зрителем?
— Да нет. Хотя мне жалко иногда, что, набравшись опыта и техники, я упускаю возможность что-то сделать хорошо. Но для этого, опять-таки, нужно стечение обстоятельств — чтобы был очень хороший режиссер, оч-чень хороший материал, подходящее состояние души и т. д.
Первый и, пожалуй, единственный раз я почувствовала себя настоящей актрисой после того, как увидела себя в списках зачисленных в театральное училище. Мне казалось странным, что люди на улице не обращают на меня никакого внимания. А меня просто распирало от сознания, что я теперь актриса.
На первом курсе все представляется легким. Мы критиковали наотмашь, оценивали результат только по двухбалльной системе — «хорошо», «плохо». Вот мы выйдем на сцену и покажем, как нужно играть и что такое искусство и театр, ведь мы так все хорошо понимаем!
Каждый недостаток собственного характера оберегался как проявление индивидуальности. Следили только за своим внутренним состоянием в любых проявлениях. Предположим, у меня случилась какая-то неприятность, уже не помню какая — но хорошо помню, как я плачу, как неожиданно подхожу к зеркалу и смотрю, как я это делаю. Кстати, я до сих пор не считаю это зазорным для актера. Человек, анализирующий свои поступки, как бы раздваивается: с одной стороны — несовершенство, то есть то, что он есть на самом деле, а с другой — совершенство, то, чем он хочет и должен стать. Благодаря такому раздвоению человек всегда стремится к совершенству, внутри идет вечная борьба с самим собой, за самого себя. Я считаю очень важным в актерской профессии это самонаблюдение, самоощущение: научиться видеть не только детали, но себя целиком, как бы со стороны — эмоции, настроение, мысли, ощущения, движения, интонации голоса, выражение лица и т. д. В самые интересные и характерные моменты жизни. Точно знать свои достоинства и недостатки. Понимать свои возможности. Отделить сущность, то, что тебе дано природой от рождения, то, что истинно в чело